В первой серии можно было прочитать, например, протокол изъятия большевиками 2 ноября 1917 года (в архиве министерства юстиции), из досье "Измена" товарищей Ленина, Зиновьева и др., распоряжения германского имперского банка от 2 марта 1917 года о денежных суммах, ассигнованных Ленину и К для пацифистской пропаганды в России; а в приложении находилось уже прямое указание о количестве германских марок, вносимых на счет Ленина в Кронштадте, или уведомление от 21 сентября Фюрсенберга-Ганецкого об открытии в Стокгольме варбургским банком, по распоряжению Рейхсбанка, счета на "предприятие тов. Троцкого". В основных документах имелось и "весьма секретное" сообщение представителя Рейхсбанка комиссариату иностранных дел в Петербурге о переводе в январе 18 года 50 миллиардов рублей в распоряжение Совета Народных комиссаров для покрытия расходов по содержанию красной гвардии и агентов- провокаторов, т.е. свидетельство, что и после захвата власти большевики продолжали получать деньги от немцев".
Как бы то ни было, а летом семнадцатого года Троцкому удалось избежать той суровой кары, которая по справедливости постигает изменивших отечеству в период военных действий. Обрюзгший, располневший от тюремного безделья, Лев Давидович был освобожден Керенским 2 сентября.
Шаркая жидкими ножками по булыжной мостовой, он сразу же отправился в большевистский штаб. Его революционное сердце было преисполнено решимости продолжать начатое дело:
- Крушить Россию! Давить костлявой рукой голода русское быдло…
6
Почти ежедневно из неуютных помещений "Крестов" большевики извлекали своих сообщников. Не бесплатно, конечно. Только официальный залог составлял громадные суммы. Так, сам Ильич распорядился выложить за единомышленника из Кронштадта Федю Раскольникова:
- Три тысячи рублей! Такой большевик нам сейчас нужен…
И вождь мирового пролетариата был прав. Изведав смолоду тюремной баланды, он отлично знал, что свобода дороже любых денег. Да и теперь, совсем недавно, чудом избежал ареста. (Спасибо старому другу семьи Ульяновых по Симбирску Саше Керенскому! Ведь Ильич закончил гимназию, директором которой был Керенский-старший, а инспектировал эту гимназию отец Ильича. Эх, малина!)
Но вот маленькая закавыка: где партия обездоленных рабочих и крестьян черпала огромные средства на выкупы заключенных, на оплату многотысячной когорты агитаторов, разлагавших армию? От кайзера? Да! Но с некоторых пор появился еще один хорошо испытанный способ - экспроприация, а попросту - разбой.
Вот что писала газета А.С. Суворина "Новое время":
РАЗБОЙНЫЙ ПЕТРОГРАД
"Грабежи и убийства идут вовсю. Никакой охраны нет. Граждане брошены на произвол, и люди в солдатской форме чувствуют себя в столице республики, как в глухих брянских лесах. Нападают на прохожих, раздевают их, грабят, а то и просто всаживают нож в спину. Это проделывают в боковых полутемных улицах и на окраинах. Но этого мало. Вчера на глазах прохожих, в десятом часу вечера, когда на Невском тьма народу, группа вооруженных солдат и матросов атаковала какого-то пожилого мужчину. Потребовали денег. Мужчина пробовал отказать. Тогда его повалили на панель, избили, сорвали часы, кольца, вынули бумажник, снова избили и оставили в бессознательном состоянии. Никто не посмел вмешаться. Солдаты угрожали револьверами. Это произошло на глазах у всех, на главной улице столицы, в самом людном месте Невского, против Екатерининского сквера".
Это лишь малый штрих к предреволюционным событиям. "Газета-копейка", выходившая в Петрограде, сообщила: в столице ежедневно совершается свыше четырех сотен налетов на банки, кассиров, квартиры богатых обывателей.
И это - повторю! - изо дня в день все месяцы, предшествовавшие октябрьскому перевороту, по всей империи.
Бунин сокрушенно качал головой:
- Что творит это преступное правительство! Ведь Керенский передал большевикам сорок тысяч ружей с припасами! Передал тайком, но журналисты узнали об этом, пишут в газетах. Россия, бедная Россия! Тебя толкают в пропасть…
* * *
Спустя годы журналист, исследовавший эти события, писал: "Что делают солдаты с такими громадными суммами денег? Неужели все пропивают? Но тогда интересно знать, откуда берутся деньги у большевистской партии…
Трудно поверить, что руководство партии, которое имеет своих представителей и осведомителей почти во всех частях Петроградского гарнизона (добавим: не только Петроградского!), не знает действительного положения дел в армии. Не знает, что ежевечерне сотни солдат выходят в город на преступный промысел и возвращаются под утро с ведрами чистого спирта, с чемоданами чужих вещей и портфелями денег? Не знает? А может, не хочет знать? Может, само пользуется плодами этих грабежей?
Ведь с приближением назначенного часа расходы быстро увеличиваются. Приходится тратиться уже не только на выкуп товарищей из тюрьмы, но и на закупку оружия".
Любопытная подробность: профсоюзный комитет Сестрорецкого оружейного завода "уступил" Петроградскому Совету рабочих и солдатских депутатов пять тысяч винтовок. И это попало в город и без того наводненный оружием. Все усилия большевиков были направлены к пролитию крови, к массовому разгулу беспорядков и грабежей.
Но будущая "совесть эпохи" уже готовит себя к тотальному вранью. Она якобы вооружает рабочих в целях самозащиты. Ведь по Петрограду ходят слухи, что Временное правительство планирует сдать Петроград немцам. Правительству приходится давать официальное опровержение этой инсинуации. Убегать из города никто никогда не собирается. Большевики уличены общественностью в распространении клеветы на правительство. Нет сомнения и в том, что слух о своем возможном выступлении они распространили по городу умышленно, чтобы усилить хаос и панику. На большее у них силенок не хватит. Большевизм пока в общественном сознании ассоциируется с анархией. На это политическое течение газеты поглядывают с удивлением и с усиливающимся чувством страха и пренебрежения: как можно совмещать интересы карманников и трудового народа? Ибо вслед за слухами о большевистском выступлении появляются достоверные сведения о прибытии в Петроград целых воровских шаек, чующих наживу. Темные личности уже переполняют чайные и притоны. Они тоже ждут условного выстрела - сигнала к безнаказанным грабежам. Потом, когда Ленин умрет, воровская тюрьма на Таганке в числе первых соберет деньги на венок защитнику всех обездоленных.
7
Все военные годы Россия жила в режиме строгого алкогольного ограничения. Все склады спиртного надежно охранялись. И до августа семнадцатого года не было случаев разбойного нападения на эти склады.
Но вот, словно по приказу, в местах, где дислоцировались войска, начали громиться винные лавки, склады со спиртом и даже винокуренные заводы.
"Новое время" с тревогой извещало: "В три часа ночи 1 октября три эскадрона Н-ского полка по тревоге были вызваны в Минск и оттуда отправлены в Смоленск и во Ржев. Причины тревоги - разгром солдатами пехотных частей винокуренных заводов и складов спирта. Эскадрон прибыл во Ржев 3 октября.
В городе раздаются выстрелы и пахнет спиртом. Всюду валяются разбитые бутылки разных величин. Первый усмирительный отряд, прибывший перед нашими драгунами, не выдержал искуса и перепился. Держались сначала только офицеры, но пьяные солдаты заставляли их пить под угрозой, что иначе всех перережут. Заботило всех, выдержат ли наши драгуны. Приказали
4 октября в шесть часов оцепить полуэскадрону винокуренный завод и склад. Прошли томительные сутки, и наряд с честью исполнил свой долг. К стоящему в наряде полуэскадрону вечером и ночью приходили толпы солдат, требуя водки и угрожая, что "завод будет обложен двумя полками". Во Ржеве предстоит разоружить 8000 перепившихся пехотных солдат".
Пьяное море захлестнуло Россию… В нем утопала главная опора государства - армия. Отовсюду шли известия, что рядовой состав спивается, слабеет дисциплина, авторитет офицеров падает. Старая истина: развали армию - рухнет любое государство.
Сколько же было вылито ведер спирта в глотки солдат и матросов Петроградского гарнизона! Ведь близился штурм Зимнего дворца…
"Много пить - добру не быть!" - это, конечно, так. Но не перехлестнись большевики с немцами - не быть ни этому пьянству, ни разложению армии, ни выстрелу "Авроры"…
* * *
Уже после того, как утвердится новая власть и разгуляется в стране кровавый большевистский пир, пришедший на смену Ленину новый вождь мирового пролетариата - Сталин отправит Троцкого в новое, на этот раз последнее изгнание.
И вот на чужбине, оторванный от жирного российского пирога, Лев Давидович возмутится по поводу обвинений своего бывшего освободителя из узилища - Керенского. Тот, ссылаясь на факты, заявит, что "Ленин и другие большевики являлись агитаторами немецкого правительства, находились в связи с немецким штабом, получали от него денежные суммы и выполняли тайные поручения в целях поражения русской армии и расчленения Русского государства".
Троцкого, впрочем, мало беспокоила репутация уже покойного к тому времени Ленина. Куда больше он боялся за собственное реноме: вечный оптимист, он еще мечтал встать в боевую стойку на политическом ринге России. Нокаут, который нанес ему Сталин, он готов был считать всего лишь нокдауном.
Вот почему Троцкий не желал обличить себя явным обманщиком и вынужденно признался: "Да, деньги получил…"
Как говорят немцы: "Кто платит марки, тот и пьет пиво".
ПРОЩАЛЬНЫЙ ПИР
1
Поднимая тучи пыли, гремя расшатанными в осях колесами, по дороге неслась, словно спешила в преисподнюю, телега. Мужик, сидевший в ней на охапке сена, подергивал вожжами и, широко разевая щербатый рот, пьяным голосом орал какую-то песню.
Бунин подхватил за плечи жену, отпрянул на обочину, покачал головой:
- Ты, Вера, думаешь, у него есть какое-то спешное дело, что он сейчас загоняет последнюю лошаденку? Просто напился и теперь куражится. А о том, что околеет кобыла или себе сломает шею, не думает. Ведь у него даже вожжи веревочные - признак деревенской бедности, зато пролетел мимо бар, обдал их пылью - и рад, гуляка хренов. Вот что вино да глупость делают. Жаль только лошадь. Он ее, подлец, на отделку замучает.
Сорвав травинку, Иван Алексеевич задумчиво помял ее в руке, поднес к лицу, глубоко вдохнул свежий запах зелени. Потом удрученно проговорил:
- А чем мы, интеллигенция, лучше этого мужика? Начиная с декабристов мятемся, ищем какой-то неизвестной "свободы", ломаем устоявшееся. А теперь вот воспеваем "гордого сокола" и "буревестника, черной молнии подобного", призываем, поднимаем "больные вопросы", мечтаем о "светозарном будущем", о "свободе", а не делаем единственного нужного на земле дела - толком не работаем, каждый на своем месте. Все ищем каких-то великих дел, каких никогда не бывает. Страшно сказать, но героем мечтаний, чуть не образцом "нового" человека стал бездомный воришка Челкаш. И бесконечные призывы к "свободе"…
Всякая шпана лезет в начальство, претендует на роль "учителей народа". Незадолго до последнего отъезда в Петроград, в начале двадцатых чисел марта, случилось мне быть на Казанском вокзале в Москве. Денек был веселый, солнечный. Я пришел встретить Юлия, возвращавшегося из Рязани.
С удивлением замечаю: повсюду толпы народа, всеобщее оживление. Платформы до отказа забиты. На крыши составов влезли сотни мужчин и дам - смешно вспоминать! Подножки и буфера облепили, как муравьи, висят. Не мальчишки, солидные дамы и мужчины! Даже глазам не верю.
Спрашиваю:
"Что такое? По какому поводу?"
Какой-то рабочий, в картузе и без передних зубов, возмущенно шепелявит:
"Как, господин, вы не знаете? Из ссылки возвращается Катерина Константиновна".
"Какая еще Катерина?"
Тот буркалы выпучил и раздулся от негодования.
"Так вы газет не читаете? Брешко-Брешковская возвращается".
"А вам какая, простите, радость?"
Картуз совсем зашелся:
"Как какая?! Она за народное счастье борется, по тюрьмам и ссылкам за нас, простых людей, страдала! А вы, господин хороший, "какая радость?". Несознательность весьма удивительная".
Грянул духовой оркестр. Играет "Марсельезу". К перрону состав подходит. Открывается дверь спального вагона. В проеме показывается толстая старуха с папиросой в зубах и с белым платочком в руках, в черном драповом пальто с широким бобровым воротником шалью и круглой, почти под казачью папаху, шапке - и тоже из бобра. Под шапкой - платок. Фигура самая карикатурная! Сплюнула папиросу и весело помахала толпе короткой рукой.
Господи, что тут началось. Оркестр гремит, толпа ревет "ура", все толкаются, бабка из вагона выйти робеет - вмиг раздавят!
Потом кое-как успокоились, начались бесконечные приветствия. Кишкин от московского комиссариата приветствует охапкой цветов и восторженной речью, от социалистов-революционеров Минор что-то грассирует, ни черта никто не поймет.
Потом бабку усадили в мягкое кресло, подняли на плечи, едва было не вывалив на рельсы, потащили к автомобилю.
Бабка колышется над толпой и расшвыривает налево-направо гвоздики - "на память".
Тебе, Вера, надо было видеть счастье на физиономиях тех, кому доставался бабкин дар: цветы целовали, на лицах слезы умиления…
Потом Катерина Константиновна уселась в автомобиль. Говорили, что повезли прямо на Моховую, в университет - там эсеры организовали собрание: "За свободную Россию".
Бедная, бедная Русь.
- Ян, ты считаешь, народу не нужна свобода?
Ян - именно так она звала мужа. Тот внимательно поглядел на жену и грустно улыбнулся:
- На ретрограда я, кажется, никак не похож? Но будем откровенны: какая свобода нужна российскому мужику? Свобода слова, бесцензурная печать, Государственная дума? Его волнуют речи Гучкова или Минора? Да плевал он на такие свободы. Мужику только одно нужно - земля. А кто в Зимнем будет править, ему безразлично. Но лишь бы оставили его в покое, не мешали хлеб растить.
Бунин докурил папиросу, бросил окурок в придорожную пыль.
- Государственная дума мужику - как мертвому горчичник. А вот всяким Керенским и революционерам мужик нужен - чтобы кормиться.
- Но, милый, - горячилась Вера Николаевна, - Дума печется о крестьянах, решает вопросы, чтобы улучшить…
- Улучшить? Весьма сомневаюсь. Помнишь поговорку: "Всякая рука себе гребет". В Питере себе гребут.
Бунин помолчал, потом неожиданно привлек жену и нежно поцеловал в затылок.
- Эх, Вера, плохо на Руси, плохо и нам с тобой, - с горечью выдохнул Иван Алексеевич. - Кругом кровь льется, в любой день и нас могут сжечь, унизить, убить. Вот уже лет двадцать Россия мне напоминает этого пьяного мужика, с дикарским ухарством стремящегося сломать себе шею. Терроризм, убийства сановников, заговоры. Какие-то группировки под видом "борьбы за народное счастье" разлагают общество. А демонстрации, забастовки, расстрелы? Ведь все эти преступления подталкивают Русь к пропасти.
- Может, все наладится? - с надеждой спросила Вера Николаевна. - Вот закончится война, соберется Учредительное собрание…
Бунин перебил:
- Да разве Учредительное собрание с его говорильней изменит людей? Останутся такими же - лживыми и корыстными. Нет, не скоро мы образумимся.
Помолчав, вздохнул:
- Помнишь в "Войне и мире"? В Бородинском сражении бойцы с той и другой стороны, сражавшиеся много часов без пищи и отдыха, измученные и обезумевшие от ужаса, от чужой крови, начали задумываться: "Зачем, для кого мне убивать и быть убитым?" Но какая-то непонятная, таинственная сила продолжала толкать их на убийство, и они в порохе, в крови, валясь от усталости, продолжали свершать страшное дело.
Вот и сейчас подобное безумие. Длится война с Германией, разгорается бойня внутри государства. Все знают, что бессмысленно истреблять друг друга, но с бесовской одержимостью не могут остановиться.
Думалось: хуже уже не будет. Хуже просто не бывает.
Увы, оптимисты часто ошибаются…
2
Наступивший досуг душу не согревал. Было ощущение: словно висишь каким-то неведомым образом над темной пропастью и не знаешь, то ли выберешься к прежней, теперь уже казавшейся сказочно счастливой жизни, то ли уже в следующее мгновение полетишь в эту самую пропасть и не соберешь костей. И не только сам, но все близкие, и Вера, и Юлий, и служанка, и культура, и вся Россия - в пропасть, в пропасть.
Бунин, тяжко вздохнув, изо дня в день садился за простой дощатый стол, раскрывал свой дневник и записывал безрадостные новости и безрадостные мысли:
"Бунт киевский, нижегородский, бунт в Ельце. В Ельце воинского начальника били, водили босого по битому стеклу".
"Холодно, тучи, северо-западный ветер, часто дождь, потом ливень. Газетами ошеломили за эти дни сверх меры. Хотят самовольно объявить республику".
"Разговор, начатый мною, опять о русском народе. Какой ужас! В такое небывалое время не выделил из себя никого, управляется Гоцами, Данами, каким-то Авксентьевым, каким-то Керенским и т. д.!"
"Почти все утро ушло на газеты. Снова боль, кровная обида, бессильная ярость!"
"Одна из самых вредных фигур - Керенский. И направо и налево. А его произвели в герои".
Но утешала великолепная природа:
"День был прекрасный. Когда выехали, поразила картина (как будто французского художника) жнивья (со вклиненной в него пашней и бархатным кустом картофеля) - поля за садом идущего вверх покато - и неба синего и великолепных масс белых облаков на небе - и одинокая маленькая фигура весь день косящего просо (или гречиху красно-ржавую) Антона; все мука, мука, что ничего этого не могу выразить, нарисовать!" (20 августа).
"В 10/2 вышел один гулять по двору. Луна уже высоко-быстро неслась среди ваты облаков, заходя за них, отбрасывала на них круг еле видный, красновато-коричневый (не определишь). За чернотой сада облака шли белыми горами. Смотрел от варка: расчистило, деревья возле дома и сада необыкновенны, точно бёклиновские, черно-зеленые, цвета кипарисов, очерчены удивительно.
Ходил за сад. Нет, что жнивье желтое, это неверно. Все серо…"
Прервал писание, тяжело задумался: "Как удивительно, все краски мира поблекли. Мир и впрямь сделался каким-то серым, блеклым. Наверное, самоубийцы, прежде чем наложить на себя руки, теряют ощущение красочности, все вокруг них погружается в темно-серое…"
Бунин зябко передернул плечами, по телу словно ток пробежал. Почистил перо, продолжил:
"На северо-востоке желтый раздавленный бриллиант. Юпитер? Опять наблюдал сад. Он при луне тесно и фантастично сдвигается. Сумрак аллеи, почти вся земля в черных тенях - и полосы света. Фантастичны стволы, их позы (только позы и разберешь)".
В дверь осторожно постучали. Бунин недовольно поморщился, ему хотелось побыть одному. В комнату заглянула Вера Николаевна. В руках она держала какую-то книжицу с ярко-красной обложкой.
- Ян, можно к тебе? Сегодня купила в Ельце, на станции, да забыла отдать. Зинаида Гиппиус составила сборничек. Вот, называется "Восемьдесят восемь стихотворений". Тут и твоих три стиха.