- Да, конечно! Сегодня могу отправить ночным двести первым поездом. Отдам обер-кондуктору.
* * *
С каждым днем и, пожалуй, даже с каждым часом в Москве нарастало противостояние законной власти, образовавшей при думе Комитет общественного спасения, и большевистских заговорщиков, назвавшихся "военно-революционным комитетом".
Каждая сторона заняла выжидательную позицию. Только благодаря этому первые дни после захвата Лениным власти в Питере, в Москве обошлось без кровопролитий.
И все же, когда в полдень 27 октября Бунин собрался на Курский вокзал, Вера Николаевна твердо заявила:
- На дворе беспокойно! Я исстрадаюсь без тебя. Возьми с собой меня…
Вздохнув, Бунин согласился.
Поезд из Ельца безбожно опаздывал.
Бунин нетерпеливо прохаживался по перрону, сердился, ругался:
- Где это видано! Третий час жду. Сколько еще нам киснуть тут? Без-зобразие!
В это время где-то вдали грохнуло - то ли гром, то ли по крыше киянкой ударили. Потом ухнуло еще и еще. Стало ясно: стреляют из пушек.
У Бунина вытянулось лицо:
- Это что такое? В Москве - война? Ну, дожили…
Стрельба то затихала, то возобновлялась.
Бунин нервничал все больше.
Наконец, поезд прибыл. Бунин отыскал обер-кондуктора, получил свой портфель и щедро отблагодарил его "красненькой".
Вышли на привокзальную площадь. Теперь стрельба гремела беспрерывно. Порой глухо ухали пушки. День был теплый, пасмурный, в воздухе висел густой туман.
- Где стреляют? - спросил Бунин праздно стоявшего носильщика.
Тот неопределенно пожал плечами:
- Кто ё знает… Я-то местный, на Земляном валу жительство имею. У нас пока тихо. А вот на Тверской, сказывают, пуляют. И на Красной площади тоже. - Он прислушался к артиллерийской канонаде и радостно-идиотски улыбнулся: - Будто Илья-пророк в колеснице катается! Во как матушка-Москва зашумела, загуляла. Громом гремит, молнией озаряется! Чисто праздник престольный…
С извозчиком не торговались.
- Поезжай через Земляной вал, - приказал Бунин.
Извозчик погнал сытую, бокастую кобылу. Выехав на Земляной вал, споро взял влево, к Покровке. Город за несколько часов преобразился.
На всех углах, на тротуарах и отчасти на мостовых чернели толпы. Хотя трамваи не ходили, извозчиков и автомобилей стало меньше, чем обычно. Раза два-три попадались санитарные кареты, направляющиеся в центр.
Навстречу им несколько раз встречались, в колясках и пешие, дамы и господа, обремененные тяжелой поклажей, державшие на руках плачущих детей.
- Почему они бегут? - вновь обеспокоилась Вера Николаевна.
- Буржуев громят, - повернув массивную шею, пробасил извозчик. - Из квартир выгоняют, добро отбирают.
Когда поворачивали к Чистым прудам, с Ильинки с пугающей близостью грохнули пушечные выстрелы, треск ружей и дробный стрекот пулеметов. Где-то поблизости, выбивая из окон стекла, ахнул взрыв. У Бунина заложило уши, потемнело в глазах.
Лошадь присела на задние ноги и вдруг понеслась, словно шалая. Упираясь в передок, извозчик натянул вожжи:
- Тпру, окаянная! Куды тебя несет?
Вера Николаевна вцепилась в руку мужа. Возле углового дома упала старуха, уронив кошелку, разметав в стороны руки. Но поднялась, заковыляла к ближайшему подъезду.
Миновали Мясницкие ворота.
Споро спустившись со Сретенской горки, извозчик притормозил. На Трубной площади, в народе прозванной Трубой, стояла густая толпа. Это был народ разных званий и возрастов, но преобладали плохо одетые люди рабочего вида, толкавшиеся без дела.
Труба годами служила птичьим базаром.
Бунин повернул лицо к жене:
- "Люди на Трубе копошатся, как раки в решете". Это Чехов сказал. До чего же точно!
Вера Николаевна удивилась:
- Надо же! Бунина чуть бомбой не прихлопнуло, а в нем художник не умолкает.
Оба вдруг улыбнулись.
- Это, Вера, до конца жизни! Чем труднее положение, тем больше обостряется восприятие, за собой словно со стороны наблюдаю. Кстати, это качество сильно было развито у Толстого. Думаю, это одна из причин, почему он не ведал страха.
- Как и ты!
- Даже сравнивать - грех! Он один такой - сияющая горная вершина. Но мы с тобой хороши - в такие минуты затеяли литературные диспуты. Нашли время!
Извозчик остановился. Дорогу преградила толпа, слушавшая почтенного господина с густой, окладистой бородой, похожего на купца. Поворачиваясь влево и вправо, он убежденно говорил:
- Социалисты действуют на германские деньги! Ихний гайзер сто пудов золота дал. Вот российский престол и низвергнули. Теперя перестреляют сто тысяч православных, а из церквей все иконы вынесут. Поругание начнется… Ровно на 77 лет!
Старуха в древнем рыжем салопе, внимательно слушавшая купца, заголосила:
- Матушка Царица небесная, спаси и сохрани от извергов!
Проходивший мимо белокурый человек лет тридцати, в студенческой фуражке, в хорошей суконной шинели, с громадным дымчатым шарфом вокруг шеи, поправил пенсне и, презрительно посмотрев на купца-оратора, сквозь зубы процедил:
- А в пятом году тоже кайзер помогал? Привыкли виновных на стороне искать.
- Ты, студент, не лайся! - вступила в разговор толстая баба, перехваченная крест-накрест цветной шалью, державшая в руках хозяйственную корзину. - От вас, смутьянов, все беспокойство. Митинги, паразиты, устраивали!
- Пороть чаще их надо, этих стюдентов, - заметил извозчик, умело направляя сквозь толпу лошадь.
К Бунину подскочил мальчишка в кособоком картузе.
- Дяденька, купи патроны. - Он шел за коляской, протягивая разнокалиберные ружейные и снарядные гильзы. - За семик все отдам.
Извозчик поднял кнут:
- Я тебе, шельмец, сейчас такой семик дам, что до морковкина заговенья будешь помнить. Не беспокой барина!
Мальчишка отстал.
Выехали на Страстной бульвар.
В центр не пропускали ни пеших, ни конных: только "своих" - по мандатам. Густая цепь солдат запирала все подходы к генерал-губернаторскому дому. Теперь там был штаб большевистских отрядов.
Беспрерывно нажимая на клаксон, лихо подлетели два авто, из которых торчали красные флаги. Солдаты моментально расступились.
- Во как начальники раскатывают! - щелкнул кнутом кобылу извозчик. Помолчав, добавил: - Хоть бы все, собаки, друг друга перестреляли. Оставшихся - на осину, царя-батюшку - обратно на престол.
Трах! Бах! - загремело с Петровки.
Вера Николаевна перекрестилась, извозчик хлестнул кобылу, а Бунин увидал в нескольких шагах от себя двух санитаров. На длинных узких носилках несли человека с безвольно болтавшейся, окровавленной головой. Длинные смолянистые волосы спеклись в густую кровянистую массу, оттеняя смертельно бледное лицо с закатившимися глазами.
У Бунина болезненно сжалось сердце.
Чем ближе к дому, тем тревожней становилась обстановка. Под воротами, возле дверных навесов и по углам домов стояли солдаты с винтовками, опасливо и зорко посматривая во все стороны. С Охотного ряда беспрерывно раздавалась стрельба. Улицы были тревожно-пустынны.
По Тверской, со стороны Ходынского поля, неслись авто, набитые вооруженными солдатами и рабочими. Из кузова торчали вверх винтовки с примкнутыми штыками. Издали все это напоминало ощетинившихся ежей.
Извозчик придержал лошадь, пережидая разрыва в этом бесконечном шествии.
По мостовой, ближе к тротуарам, двигались отряды Красной гвардии и солдат. Некоторые были опоясаны пулеметными лентами. Шли вразброд, почти не разговаривая. В их лицах чувствовалось напряжение, тревожное ожидание. Бесшабашней выглядели юнцы в засаленных и рваных рабочих пиджаках, подпоясанных новыми солдатскими ремнями. На ремнях болтались серые холщовые сумки с патронами. Они неумело тащили винтовки, то и дело перебрасывая их с плеча на плечо.
- Куда они? - недоуменно спросила Вера Николаевна.
- На бойню! - коротко ответил вконец помрачневший Бунин.
Из Страстного монастыря вышла большая группа вооруженных рабочих. Стараясь выглядеть боевитей, они с малым успехом пытались сохранить стройность в рядах и при этом пели:
Смело, товарищи, в ногу…
- Большевики пошли власть завоевывать! - усмехнулся извозчик.
На монастырской башне зазвонили часы. Звучали они по- старомодному печально и звонко, словно перекликалась стая заблудившихся в тумане волшебных, нездешних птиц.
Извозчик повернул широкую спину и перекрестился на колокольню.
Вера Николаевна прижала платочек к глазам. Бунин нахмурился.
Господи, думалось ему, неужели это конец? Неужели толпа сокрушит Россию? Нет, не может быть! Слишком Россия могущественна, чтобы куча хулиганов или просто заблудших людей могла сломать ее основы!
И он, словно назойливую муху, попытался отогнать от себя страшную мысль.
Когда пересекали Большую Никитскую, на углу Медвежьего переулка вновь увидали санитаров, сносивших убитых и раненых к карете с красным крестом. Рядом с каретой металась, словно черная тень, растрепанная женщина. Она вздымала к небу руки и неистово голосила:
- У… батюшки! Ох, родимые… О-о-о… Сына моего юнкеря убили. У-у-у… - И она повалилась на землю. Ее начали неловко подымать несколько женщин, стоявших рядом.
- А все-таки, - убежденно повторил извозчик, направляя лошадь в разрыв между колоннами, - всех социлистов и хулюганов двистительно - на осину! Чем быстрей, тем спокойней. Пока гидра в силу не вошла.
3
Все жили словно на вокзале: в постоянном ожидании поезда, который повезет в "лучшее будущее", обещанное большевиками всем, кроме буржуев. Землю - крестьянам, заводы - рабочим, свободу - "трудящимся", под которыми подразумевались те же крестьяне и рабочие.
Что касается всего остального многомиллионного населения бывшей Российской империи, то новая власть призывала на их головы все самое страшное, что существует под солнцем. Открывая газету, Бунин ежедневно находил призывы: "Уничтожить паразитные классы общества!", "Беспощадно истреблять эксплуататоров!", "Полностью подавить сопротивление буржуазии, уничтожить ее как класс!"
К ружью приравняли перо не только генералы от большевистской литературы Демьян Бедный и Владимир Маяковский, но из каких-то местечковых щелей повылезали новоявленные барды. Один из самых шустрых - сын одесского мещанина Иоля-Шимона Гершонова Безыменского Александр, который вскоре будет признан первым поэтом комсомолии. Он сочинил стихотворение "Красный террор", посвященное, что естественно, Марату:
Эй, Пролетарий,
Смело вперед!
Грозную кару
Труд принесет.
Помни: мы судьи!
Знай же, кто враг:
Меч Правосудья
В наших руках…
Кровь ради крови.
…Знай, безотраден
Путь полумер.
Будь милосерд
И беспощаден.
Мы повергаем
Лишь кровопийц.
И убиваем
Только убийц народа!
Покатилась Русь-матушка с той высоты силы и величия, на которую взбиралась веками. И катилась она согласно законам физики все быстрее и быстрее, так что порой казалось благом окончательное падение. Пусть придет любая власть, лишь бы она была твердой, лишь бы прекратила бандитизм, наполнила прилавки былым изобилием.
Каждый день гремели пушечные удары, порой так близко, что жалобно звенели стекла. Случались и перерывы. Полчаса, а порой час царила тишина, и это затишье было особенно тяжелым. Что пушки вновь выпустят снаряды - сомнений нет, но где на этот раз они упадут, куда и кому принесут смерть?
Кровь ради крови…
4
В каждом доме, в каждой семье двухмиллионной Москвы, в ее 563 церквах с 698 приделами при них люди страстно молили Господа о мире, о том, чтобы пресекли большевиков с их грабежами, насилиями, убийствами.
Бунин твердил:
- Только законная власть спасет Россию! - подразумевая теперь под такой властью кого угодно, только не большевиков.
Но большевиков пока никто не пресекал. А вот они пресекали кого угодно.
Облачившись в теплый и удобный халат, Бунин нервно расхаживал по гостиной - из угла в угол, натыкаясь на табурет возле рояля, чертыхаясь, то и дело подходя к окну, словно надеясь, что там вот-вот произойдут перемены к лучшему.
Зазвонил телефон. Бунин почему-то обрадовался, словно сейчас ему сообщат благую весть.
- Иван, что у вас на Поварской, стреляют? - это говорил Телешов.
- Еще как! - грустно усмехнулся Бунин. - Большевики, кажется, Москву перепутали с германским фронтом.
- Как раз нет! Там они призывали сложить оружие.
- Видать, против своих воевать им охотней!
- Еще бы! В Питере они "славную" победу одержали, гладко все у них прошло.
Бунин с тревогой спросил:
- Неужто и здесь они власть захватят?
- Вряд ли! - уверенно возразил Телешов. - Весь московский гарнизон остался верен присяге. Создан "Комитет общественной безопасности". Наши укрепились в Кремле, телефонная станция тоже в наших руках.
- В Кремле ведь весь арсенал был?
- Он там и остался! В этом наша сила. Мятежники почти безоружны.
- Я вчера встретил на Зубовском бульваре генерала Потоцкого. Он сказал, что в руках большевиков тяжелая артиллерия.
Телешов ахнул:
- Не будут же они из пушек палить по кремлевским святыням! Человеческая низость еще такого не видала. Ну да ладно, я к тебе с приглашением. Приезжай к нам с Верой Николаевной.
- Пожалуй, приеду! - охотно согласился Бунин. - Особенно если чаем напоишь. Сахар еще есть?
- Не только чаем, обедом накормлю. Таким, как в мирное время. К обеду и приезжайте, к шести часам.
* * *
…Славный уют телешовской квартиры, с ее старинным убранством, мягкий свет керосиновой лампы-"линейки" (электроэнергию опять отключили), тишина в доме и за окном (с наступлением темноты перестрелка закончилась) - все это словно миром сошло на бунинскую душу.
Елена Андреевна, жена Телешова, сервировала стол. Приборы, как и положено солидному купеческому дому, были серебряными. Кухарка Саша, крепкая деревенская девка, светившаяся каким-то особым расположением к людям, готовностью служить всякому, с кем сводит судьба, ловко помогала хозяйке.
Их сын - Андрей Николаевич, семнадцатилетний студент, с тщательным пробором и в лакированных штиблетах, утонул в глубоком мягком кресле, щипал струны гитары и потихоньку, но с чувством напевал:
Бессонные ночи, разгул и вино
Все тело мое отравили.
Мне в жизни теперь остается одно:
Надеюсь на отдых в моги-и-ле…
Вера Николаевна поинтересовалась:
- Леночка, какие нынче в Москве цены на базаре?
- Три шкуры нынче дерут! За фунт мерзлой баранины просят "синенькую".
(Заметим, что исконные москвичи почти никогда не называли денежную цифру. У бумажки каждого достоинства было свое прозвище: один рубль - целковый, целковик; три рубля - зелененькая; пятерка - синенькая; десять рублей - червонец, красненькая; сто рублей - "Катюша", по портрету Екатерины II, на ассигнации изображенной, и т. д.)
Вера Николаевна, несколько отставшая от московского быта, охнула:
- Чистый разбой! Давно ли за крупную молочную телятину по двугривенному давали!
Елена Андреевна вздохнула:
- За пуд севрюги "красненькую" платили…
В разговор влезла Саша, умевшая в лавках так бойко торговаться, что едва ли не за половину назначенной цены брала, особенно если продавец был молодым:
- А для чего, барыня, вы повадились на Трубный рынок ездить? Там завсегда лишнего берут. И нет толку из того, что езда до него ближе! Надоть на Немецкий или Леснорядский. Хоть и дальше, зато там много дешевле.
В другом углу гостиной Бунин горячо доказывал Николаю Дмитриевичу:
- Почему большевики так легко одолели Временное правительство? Ведь у них силы настоящей нет, да и мужику по сердцу не их декларации, а лозунги эсеров.
- Ну, большевики в Петрограде - калифы на час…
- Может, и так! Но ведь сумели же захватить власть в столице! Стоило большевикам топнуть сапогом, и Временное правительство разбежалось.
- Временных давно надо было турнуть! - с важностью уронил Андрей Николаевич, вешая на стену гитару.
- Ты бы, сынок, помолчал! - сурово оборвала его Елена Андреевна. - Не лезь в разговор старших.
- Он прав! - поддержал гимназиста Бунин. - Это правительство никуда не годилось. Кто там царил? Чернов - министр земледелия! Да он прясло от бороны не отличит. Ну, сменил его Шингарев. По образованию - врач, по устремлениям - журналист. Прославился тем, что постоянно влезал на думскую трибуну - лишь бы трещать, как сорока. И вот он-то "мудро руководил" сельским хозяйством России…
- Ян, о чем говорить, если и Шингаревым, и Некрасовым, и князем Львовым - всем Временным правительством командует присяжный поверенный Керенский! - сказала Вера Николаевна.
- Несчастное существо! - Николай Дмитриевич потеребил свою короткую бородку. - Способности самые ограниченные…
- Зато амбиции Наполеона! - вновь влез в разговор Андрей Николаевич, за что был отлучен от компании взрослых и отправлен обедать на кухню.
Злободневный разговор прервала хозяйка:
- Пожалуйста, к столу!
Пили водку под малосольный астраханский "залом" - селедку, спинка которой была шириной в ладонь, источала нежный жир и таяла во рту. Дамы предпочли пиво, закусывая его швейцарским сыром и фаршированной колбасой. Андрей Николаевич, смешивший на кухне анекдотами Сашу, по малолетству пива был лишен. Ему по вкусу пришлась солянка из осетрины на сковороде.
Обед был долгим, неспешным, по-старинному сытным. Словно древние стены сообщали его насельникам мудрую степенность. Да и то сказать, стоял дом аж с 1747 года, хотя и был несколько перестроен в 1813-м.
Принадлежал он знаменитым купцам-миллионерам Корзинкиным, точнее, одному из их славных представителей - торговцу чаем Андрею Александровичу. Купец был сметлив, честен и удачлив. Повезло Корзинкину даже со смертью - умер он в 1913-м, последнем счастливом году России.
Домовладелицей стала его дочь Елена Андреевна. Было ей тогда без малого пятьдесят.
- Ах, вы женщина просто исключительная! - искренне восторгался Бунин. - Как выражалась знакомая мне древняя старушка из Замоскворечья про Наталью Ланскую, в первом браке Пушкину: "женщина-антик".
- Подлиза! Придется мне сегодня спеть ваш любимый романс…
И действительно, когда обед был наконец благополучно завершен, хозяйка села за рояль и спела бархатным контральто:
Глядя на луч пурпурного заката,
Стояли мы на берегу реки…
Бунин с чувством поцеловал ей руку.
- Лена, презентуй Ивану твою открытку! - подал голос Николай Дмитриевич.
- Какую такую открытку? - оживилась Вера Николаевна.