Дело в том, что Елена Андреевна в свое время училась в школе живописи. Ее картины охотно брали на выставки, а одну приобрел даже Павел Михайлович Третьяков для своего знаменитого музея. С той картины были напечатаны открытки - "Весна". Теперь Елена Андреевна подарила открытку Бунину, надписав: "Милому Ивану, которого мы очень любим!"
- Спасибо! - улыбнулся он. - Почти так мне надписывал свои фотографии молодой Шаляпин: "Милому Ване от любящего тебя Шаляпина".
* * *
Стали говорить о Федоре Ивановиче, о том, как он сидел за этим роялем и его могучий голос заставлял дрожать подвески на люстрах, а прохожие собирались под окнами. Он был частым гостем и на литературных "Средах", проходивших много лет под радушной крышей дома Телешова. Председательствовал на собраниях общий любимец - Юлий Бунин.
- Вот ты, Елена Андреевна, подарила мне открытку, а я вспомнил про свою. Про ту, знаменитую, которая разошлась в сотнях тысячах экземпляров…
- Там, где ты рядом с Шаляпиным? - спросил Николай Дмитриевич.
- И с тобой тоже! Федор справа, а ты - слева от меня. Навалившись на диванчик, наклонился над нами Горький. И еще - "красавец, пленявший многих женщин", - Леонид Андреев.
- Там же Скиталец и Чириков! - напомнила Вера Николаевна.
- Николай Дмитриевич, помнишь, как мы отправились в ателье? Сошлись мы на завтрак в ресторан "Альпийская роза". Завтракали весело и долго. Вдруг Алексей Максимович окает:
- Почему бы нам всем не увековечиться? Для истории русской словесности.
Я возразил:
- Опять сниматься! Все сниматься! Надоело, сплошная собачья свадьба.
Николай Дмитриевич добавил:
- Ты еще поссорился со Скитальцем. Он стал тебе нравоучительно, словно провинциальный учитель, выговаривать: "Почему свадьба? Да еще собачья? Я, к примеру сказать, себя собакой никак не считаю. Не знаю, конечно, как другие!"
Говорил Телешов грубовато-наигранным баском, весьма удачно подражая Скитальцу. Все весело расхохотались.
Бунин продолжал:
- Я вспылил. Отвечаю жестко Скитальцу: "А как же иначе назвать? По вашим же словам, Россия гибнет, народ якобы "пухнет с голода" (хотя пухли только пьяницы и лодыри). А что в столицах? Ежедневно праздник! То книга выйдет новая, то сборник "Знания", то премьера в Большом театре, то бенефис в Малом. Курсистки норовят пуговицу от фрака Станиславского оторвать "на вечную память" или авто Собинова губной помадой измажут-исцелуют. Ну а лихачи мчат в "Стрельну", к "Яру", к "Славянскому базару"…"
Здесь вмешался в спор Шаляпин:
- Браво, правильно! И все-таки, Ваня, айда увековечивать собачью свадьбу! Снимаемся мы часто, да надо же память потомству о себе оставить. А то пел, пел человек, а умер - и крышка ему.
Горький поддержал Федора Ивановича…
Забавно окая, Бунин весьма похоже изобразил Алексея Максимовича: "Конечно, вот писал, писал - околел".
Пошли в ателье, "увековечились". Всемирный почтовый союз отпечатал с этой действительно "исторической" фотографии открытые письма.
- Эх! - протянул сладко Бунин. - Слава - как очаровательная женщина, так и манит в свои сети. А сколько славных побывало в вашем доме: Станиславский, Немирович-Данченко, Дядя Гиляй, Короленко, Мамин-Сибиряк, Куприн…
Каждое имя Бунин произносил с особым нажимом, словно отмечая вехи российской культуры. Впрочем, так оно и было.
- Пожалуй, в половине ноября следует провести очередную "Среду", и организовывать ее будет Юлий Бунин. Пусть зайдет, мы обсудим программу, - сказал на прощание Николай Дмитриевич.
За окном стояла тревожная ночь…
5
Иван Алексеевич мало выходил из дома, боясь попасть под случайную пулю.
Но добровольное заточение имело и благую сторону. В эти дни он много записывал в дневник:
"30 октября. Москва, Поварская, 26. Проснулся в восемь - тихо. Показалось, все кончилось. Но через минуту, очень близко- удар из орудия. Минут через десять снова. Потом щелканье кнута - выстрел. И так пошло на весь день. Иногда с час нет орудийных ударов, потом следуют чуть не с каждую минуту - раз пять, десять. У Юлия тоже…
Часа в два в лазарет против нас пришел автомобиль - привез двух раненых. Одного я видел, - как его выносили - как мертвый, голова замотана чем-то белым, все в крови и подушка в крови. Потрясло. Ужас, боль, бессильная ярость. А Катерина Павловна пошла нынче в Думу (Вере нынче опять звонила) - она гласная, верно, идет разговор, как ликвидировать бой. Юлий сообщает, что Комитет общественного спасения послал четырех представителей на Николаевский вокзал для переговоров с четырьмя представителями Военно-революционного комитета - чтобы большевики сдали оружие, сдались. Кроме того, идут будто бы разговоры между представителями всех социал(истических) партий вкупе с большевиками, чтобы помириться на однородном социал(истическом) кабинете. Если это состоится, значит, большевики победили. Отчаяние! Все они одно. И тогда снова вот-вот скандалы, война и т. д. Выхода нет! Чуть не весь народ за "социальную революцию".
Поздним вечером, когда и ходить по улицам стало опасно, кто-то повертел ручку дверного звонка.
Вера Николаевна осторожно, через цепочку приоткрыла дверь и радостно проговорила:
- Юлий Алексеевич! Приятный сюрприз…Пробирался к себе в Староконюшенный, да решил к вам завернуть. Путника чаем напоите?
- Даже водки нальем серебряную чарку! - вступил в разговор Иван Алексеевич, вышедший из своей комнаты.
- Не откажусь! И расскажу, кого нынче встретил в "Летучей мыши"…
- Небось самого Александра Македонского?
Юлий отмахнулся:
- Вечно ты, Иван, со своими шутками. А я хочу вполне серьезно сказать. Горький приехал в Москву, я был сегодня на спектакле у Никиты Балиева, сидел рядом с ним в первом ряду. Новость?
Неистощимый на шутки, родоначальник российского конферанса (вместе с элегантным петербуржцем Алексеем Алексеевым), благодаря безграничному веселью и остроумию умевший ловко балансировать на грани рискованного, никогда, однако, не переходя рамки хорошего тона, Никита Федорович еще в 1908 году создал театр-кабаре "Летучая мышь". Его спектакли пользовались неизменным успехом. Любил Балиева и его театр Горький.
- Любопытное известие! - кивнул Бунин. - Да мне-то что от этого?
- Балиев и Горький просили сказать тебе привет, а еще Алексей Максимович бьет тебе челом и просит с супругою быть завтра у него на званом обеде. Ну и меня тоже…
- Так не приглашают!
- Завтра утром он сам тебе позвонит.
- А я не пойду к нему. Тем более что завтра я приглашаю тебя, братец, на обед в "Прагу".
Вера Николаевна наливала в старинную серебряную чарку крепкий напиток, изготовленный на заводе знаменитого Н.Л. Шустова.
- Хороша! - крякнул Юлий хрипловатым баском и закусил нежинским огурчиком, крошечным, как детский мизинец, распространявшим дразнящий запах. Потом с аппетитом принялся за гуся, покрытого тонкой розовой корочкой, запеченного с ароматными антоновскими яблоками.
Иван Алексеевич с доброй улыбкой наблюдал за человеком, которого любил так как, верно, никого на свете.
Когда Бунин бывал в Москве, он часто заходил в дом 32, что в Староконюшенном переулке. Здесь в боковом флигеле двухэтажного кирпичного особняка жил Юлий.
Дом принадлежал доктору Николаю Михайлову, издателю журнала "Вестник воспитания". Но всю редакторскую работу тянул безотказный и работящий, как крепкая крестьянская лошадка, Юлий. Часами сидел он, водрузив на нос очки и низко склонившись над большим письменным столом. Он читал рукописи, поправлял гранки, отбирал материал для публикаций, пытался разобраться в обилии только что вышедших сочинений, из которых следовало составить рекомендательный список для чтения.
В молодости Юлий был народовольцем, теперь убежденным либералом. Он сочувствовал всяким "прогрессивным" течениям в политике и литературе. Это отразилось и в программе "Вестника", который ставил своей задачей "выяснение вопросов образования и воспитания на основах научной педагогики, в духе общественности, демократизма и свободного развития личности". Выходил он девять раз в год, ибо Юлий справедливо считал: в дни летних вакаций учителя, как и редактор журнала, должны отдыхать от всякой педагогики.
С годами Юлий все чаще замыкался в своем узком мирке на Староконюшенном. Теперь его больше интересовали идеи, чем люди. И он романтично полагал, что "передовые идеи", даже насильно внедренные, могут сделать людей "более счастливыми".
Из своего затворничества он охотно выходил, когда приезжал брат. Иван Алексеевич, всегда наполненный творческими планами, своеобразными, чаще всего идущими против устоявшихся взглядов мнениями, пользовавшийся популярностью у читателей и умевший быстро завоевывать расположение (и не только мужское!), приковывал к себе Юлия. Он не скрывал своего восхищения.
Поймав сейчас на себе взгляд брата, Юлий с шутливой серьезностью произнес:
- Иван, ты гордость нашей фамилии. Тебя любит Слава, и она вознесет тебя выше всех современников…
Бунин широко улыбнулся:
- Ну, братец, твоя лесть хоть и груба, но приятна!
Вера Николаевна заботливо суетилась:
- Юлий Алексеевич, про соус не забывайте!
Вдруг страшно ударило за окнами, в шкафу задребезжал хрусталь, Юлий не донес до рта вилку, печально сказал:
- Что же дальше будет?
Бунин, ради компании присевший за стол и потягивавший чай, задумчиво произнес:
- В деревне погромы, в городе стрельба, в Европе война… Как говорит Горький, много смешного, но ничего веселого. Где искать спасения?
Воцарилось долгое молчание.
- Алексей Максимович, думаю, снова уедет в Италию. Прежде мы гостили у него, почему бы… - начала Вера Николаевна, но Бунин так взглянул, что она осеклась.
Часы глухо пробили час ночи.
- Пора спать, оставайся у нас, Юлий! - сказал Иван Алексеевич.
- Да, сейчас не рискну нос во двор высунуть, - согласился тот. - И ограбят, и зарежут - плевое по нынешним временам дело. К тому же завтра в полдесятого утра должен быть у Сытина. От вас добираться ближе.
Где-то со стороны Воздвиженки дробно застрочил пулемет.
Наступал новый день большевистской власти.
6
Утром Бунин спал долго. Разбудил его яркий, не по-осеннему, луч солнца, пробившийся сквозь тяжелые, но не плотно задвинутые гардины. Он лежал в постели, наполненный безмятежной радостью ожидания чего-то счастливого, давно желаемого. Но где-то в глубине сознания начало крепнуть воспоминание забытого за ночь действительного положения вещей. Так просыпается в тюремной камере заключенный, заспав страшную реальность. И тяжелое чувство опять придавливает обманную радость.
Юлий успел спозаранку уйти к Сытину на Тверскую. Вера Николаевна проспала уход Юлия. Бунин выбранил кухарку, не согревшую брату чай, а тот, по деликатности, его не потребовал.
Зазвонил телефон, Бунин снял трубку, услыхал грудной голос Катерины Павловны:
- Иван Лексеевич, миленький! Приходите к нам сегодня обедать. Мы очень соскучились. Лексей Максимыч очень просит. Сейчас у него беседа с депутацией рабочих от Гужона, но если желаете, приглашу его к аппарату… Что передать? Придете?
Подчеркнуто вежливо Бунин ответил:
- Сожалею, Катерина Павловна, но у меня нынче обед уже назначен. - И дал отбой.
Это был отбой всем старым приятельским отношениям.
Он попросил телефонную барышню:
- Дайте номер 17–33!
Вскоре он услыхал вкрадчивый баритон Андрея, слуги Юлия:
- Кого прикажете позвать? Ах, это вы, Иван Алексеевич! Юлий Алексеевич, извольте знать, только что домой пришедши… Сейчас приглашу-с!
Услыхав родной голос, Бунин коротко сказал:
- Братец, жди меня. Пойдем в "Прагу" обедать…
* * *
Когда Бунин вышел из дома, у ворот сидел старый дворник в подшитых валенках, тянувший вонючую цигарку. Мимо, горячо жестикулируя и продолжая, видать, острый спор, прошли два господина:
- Нет, простите! Наш долг был и есть - довести страну до Учредительного собрания!
Дворник горестно покачал головой, смачно сплюнул и с сердцем сказал:
- До чего в самом деле довели, сукины дети! До самой ручки…
7
Вдоль Поварской, грозно тарахтя и выпуская клубы дыма, так что Бунин шарахнулся в сторону, проехал броневик. На Арбатской площади стоял набитый дезертирами и прочей шпаной грузовик. Надрывая связки, кривоногий человечек, не по сезону легко одетый, с оттопыренными красными ушами, кричал в толпу:
- После векового освободительного движения, на алтарь которого принесено столько кровавых жертв, рухнуло иго самодержавия! Долой грабительскую войну! Солдаты, поверните оружие против буржуазии!
Толпа равнодушно слушала, не выражая ни одобрения, ни возмущения. Лишь вертлявый старик в рваной поддевке, грызший яблоко, швырнул огрызок себе под ноги и восхищенно произнес:
- Ну, паразит, язви мать его в пупок, ну языком ловко крутит!
Оратор, тряхнув лохматой шапкой давно не мытых волос, азартно выкрикивал:
- Святая борьба за светлое будущее вступила в решающую фазу! Смерть угнетателям! Разотрем пролетарским сапогом гадину буржуазию! Утопим всех эксплуататоров в море крови! Вперед, к мировой революции!
Бунин тяжело вздохнул и свернул направо, к Староконюшенному. Позже он писал:
- Сперва меньшевики, потом грузовики, потом большевики и броневики…
Грузовик - каким страшным символом остался он для нас, сколько этого грузовика в наших самых тяжких и ужасных воспоминаниях! С самого первого дня своего связывалась революция с этим ревущим и смердящим животным, переполненным сперва истеричками и похабной солдатней из дезертиров, а потом отборными каторжанами.
Вся грубость современной культуры и ее "социального пафоса" воплощена в грузовике.
Говорит, кричит, заикаясь, со слюной во рту, глаза сквозь криво висящее пенсне кажутся особенно яростными. Галстучек высоко вылез сзади на грязный бумажный воротничок, жилет донельзя запакощенный, на плечах кургузого пиджачка - перхоть, сальные жидкие волосы всклокочены…"
Достаточно посмотреть лишь на такого "борца за идеалы", чтобы навеки возненавидеть всю эту шпану - революционеров! - говорил Бунин, вернувшись домой. - Вся эта инородческая братия уже, кажется, уверилась вполне, что может попирать нас, великороссов!
"Передовые идеи" пролетарским молотом вбивались в общество, раскалывая его.
ПОД ГОРОЙ РАСТЕТ ОЛЬХА
1
В "Праге" после октябрьского переворота, кроме подскочивших цен, внешне почти ничего не изменилось. Кухня отменная, слуги вышколенные. Но словно над всей прежней легкой и беззаботной атмосферой пронеслось что-то темное, тревожное.
Братья без аппетита съели обед и вновь оказались на Арбатской площади. На стене дома висела старая, чудом сохранившаяся афишка:
"Комиссара Государственной думы М.В. Челнокова
ОБЪЯВЛЕНИЕ
В городе были случаи арестов и обысков, произведенные лицами явно злонамеренными. Объявляю, что по соглашению моему с Комитетом Общественных Организаций аресты и обыски могут быть производимы лишь на основании приказов, подписанных Комиссаром М.В. Челноковым, Командующим войсками А.Е. Грузиновым, Председателем Комитета Общественных Организаций Н.М. Кишиным, Начальником милиции А.М. Никитиным. 2 марта 1917 г.".
- Теперь такую не повесят, - сказал Юлий. - Да и кто из обывателей знает подписи Челнокова или Никитина?
Иван Алексеевич согласно кивнул:
- Большевики и те, кто примазался к революции, шарят по домам, когда им хочется. Говорят, Цетлиных обыскивали. Унесли много драгоценностей.
- Цетлины, положим, богатые люди. У них плантации то ли кофейные, то ли табачные где-то в Южной Америке. А вот когда грабят какого-нибудь несчастного журналиста - это истинное злодейство.
- Журналисты, журналисты… А кто, как не журналисты и литераторы, на протяжении нескольких десятилетий развращали толпу? - гневно произнес Бунин. - Прививали ненависть к интеллигенции, к помещикам, призывали уничтожить "проклятых эксплуататоров", восхваляли разгул и анархию… Все это делала зловредная пишущая братия.
Юлий вступился за журналистов:
- Конечно, безответственные литераторы были, но сколько и искренних, честных, которые обличали…
- "Язвы и пороки общества"? - скептически улыбнулся Бунин. - Да и сами те, кто обличал и бичевал, жили припеваючи. И вообще, литературный подход к жизни нас всех отравил. Ведь это надо только додуматься: всю многообразную жизнь России XIX столетия разбить на периоды и каждое десятилетие определить его литературным героем: Чацкий, Онегин, Печорин, Базаров… Что может быть наивней, особенно ежели вспомнить, что героям было одному "осьмнадцать" лет, другому девятнадцать, а самому старшему аж двадцать!
А нынешние окаянные дни! Ведь найдется свора борзописцев, которые всячески будут прославлять и "великий Октябрь", и его "достижения". Какого-нибудь Михрютку, дробящего дубинкой антикварную мебель или венецианское зеркало, назовут "провозвестником грядущего".
…Кровавый шар солнца склонялся к чистому, не затуманенному даже легким облачком горизонту. Воздух холодел все более. Бунин поежился, плотней запахнул пальто. Братья направились к Телешову.
На Арбате сбился народ, кто-то, взобравшись на ящики, кидал в толпу злые выкрики, из которых можно было разобрать лишь отдельные слова: "Позор тирании", "Обагрим кровью", "Смерть буржуазии…"
Громадный матрос мерно размахивал огромным алым полотном. На нем по красному шелку узором серебряного позумента вышито: "Вся власть Советам!"
Девица с острым, как у птицы, носом, на котором блестят очки, зябко кутается в кожаную куртку. Увидав Буниных, хватает Ивана Алексеевича за пуговицу и начинает тараторить:
- Вы, товарищи, от Губельского? Что же опаздываете? Сейчас выступят товарищи Луначарский, Циперович и Лозман, затем вы. И сразу же - к Никитским воротам. Там вас тоже давно ждут… Талоны в столовую не получали? Сейчас выдам…
Братья заспешили прочь. В городе царило необыкновенное возбуждение. На Тверской улице воздвигали из мешков с песком баррикаду. Возле Большого театра устанавливали крупнокалиберные орудия, направляя их прямой наводкой на гостиницу "Метрополь".
- Смотри, Иван, кто здесь распоряжается! - с удивлением воскликнул Юлий.
- Да ведь это сам Штернберг! Глазам не верю - директор обсерватории, профессор университета - и вот, собирается Москву громить!
- Чему удивляться! Он давно связался с этой дурной компанией, был представителем большевиков в Думе. А ты, помнится, знаком с ним?
- Да, лет пятнадцать назад меня познакомил со Штернбергом сам старик Златовратский. Отрекомендовал его торжественно: "Исследователь глубин мироздания…" Тот был преисполнен чувства собственного достоинства, поклонился весьма сдержанно, но признался: "Мне нравится ваша поэзия. И мы, кажется, земляки? Я родился в Орле, а у вас в этой губернии фамильное имение…"
- Вот, Иван, видишь, этот "исследователь" сейчас начнет палить…