Том 4. Песнь над водами. Часть III. Реки горят - Ванда Василевская 12 стр.


- Вот именно. А времени у нас наверняка меньше, чем у этого господина, который заставляет нас ждать. Да не пугайтесь вы так, - шепнул он со злостью, перехватив ее испуганный взгляд. Ну, ясно, она боится этой стервы за столиком. Наверно, та кажется ей замечательно красивой со своими взбитыми волосами и раскрашенной мордой. Небось заметила и ее туфельки - новенькие, из какой-то прелестной мягкой кожи. Вон как прячет под стул свои старые, стоптанные туфли, как нервно мнет в руках платочек. Марцысь злился все больше. Ведь в совхозе Ядвига вела себя как настоящий товарищ и работала так, что Павел Алексеевич просто слов для похвалы не находил. А тут вдруг сидит дура дурой.

Он почувствовал себя обиженным не только за нее и за себя, но и за всех работающих в совхозе, в колхозах. Перед чем она здесь так робеет? Почему, вместо того чтобы посмотреть свысока, с презрением на этих господ, она смущается, ежится, хочет стать незаметной? Кажется, ей-то стыдиться нечего! И перед кем? Ведь это не просто пошлые бабенки, нет, это банда паразитов, живущих за счет чужого горя, нищеты и дурацкой беспомощности. Ох, как он их ненавидел, как он их всех ненавидел! Живут, будто ничего не случилось, будто не лежит в развалинах Варшава, не погибли десятки и сотни тысяч людей. И будто не проливает свою кровь эта страна, где они нашли приют… Что им до всего этого, этим господам, что им до соотечественников, которые работают в совхозах и колхозах, побратавшись одной судьбой и одними стремлениями с советскими людьми!

Барышня в углу, шурша серебряной бумагой, угощала других служащих шоколадом. Они отламывали себе куски, смеясь и переговариваясь.

Чтобы приободрить Ядвигу и дать выход злобе, Марцысь шепнул ей:

- Видите, как жрут краденый шоколад?

- Боже мой, как ты можешь?.. Почему краденый?

- Ну да краденый, у нас краденый… У Олеся, у Мани, у всех польских детей. Ведь не для них же его прислали бог знает откуда!

- Тише!

- Почему тише? - рассердился он еще сильнее, но в эту минуту их пригласили в соседнюю комнату.

Уполномоченный, не приподнимаясь, небрежно кивнул им головой. Да, это был старый знакомый по эшелону, унтер Лужняк. Только уже нажравшийся, раздобревший. Марцысь это сразу заметил, рассматривая прекрасный костюм и безукоризненный галстук нового сановника.

- По какому делу?

- Мы… То есть эта дама получила письмо, что она должна явиться к вам по важному делу…

- Ах, так? - заинтересовался он. - Ваша фамилия?

Она охрипшим от волнения голосом произнесла фамилию, прозвучавшую в ее устах еще более странно и чуждо, чем обычно.

- Так, так, припоминаю… Понятно…

Он рылся в каких-то бумагах.

- Мы вас долго разыскивали в связи с этим выездом.

- Каким выездом? - удивилась Ядвига.

- Ваш муж выхлопотал вам разрешение отправиться вместе с семьями военных, уезжающих в Иран.

- В Иран?

- Сорокатысячная польская армия переходит в Иран. Семьи пока едут не все… Вы во всяком случае внесены в список. Только вам следует поторопиться, эшелоны вот-вот отправятся.

- В Иран? - Она смотрела на него широко раскрытыми, непонимающими глазами.

- В Иран. Хватит с нас этого советского гостеприимства. Там вы встретитесь с мужем, отдохнете после всего этого ада.

Вся кровь отхлынула от лица Ядвиги. Комкая в руках платок, она спросила каким-то чужим, далеким голосом:

- А что я буду делать в этом… Иране?

- Это уж не мое дело, - сухо ответил тот. - Муж вас как-нибудь устроит. Отдохнете после всех этих ужасов.

Марцысь стиснул зубы и до хруста сжал пальцы. Что это такое? Почему она ничего не говорит? Теперь ведь уже несомненно, что это не сплетни, что они действительно бегут - попросту говоря, дезертируют с поля боя… Сорок тысяч военных…

- А с кем, разрешите спросить, идет война в Иране? - спросил он высоким, срывающимся голосом.

Лужняк подозрительно взглянул на него.

- А вы, собственно говоря, кто такой, молодой человек?

Марцысь на мгновение смутился.

- Я? Я просто так, приехал с этой дамой…

- Ах, так…

- Господин Роек работает трактористом в нашей МТС, - вдруг выпалила Ядвига и, испуганная своей храбростью, покраснела до корней волос.

Лужняк откинулся на спинку стула и закурил папиросу. Он раскуривал ее долго, держа зажженную спичку и рассматривая прищуренными глазами тоненькую струйку дыма.

- Ах, вот как? Весьма любопытно. В нашей МТС? А я ничего не знал о нашей МТС. Очень, очень любопытно… МТС? Это что-то с тракторами?

- Да, это что-то с тракторами, - отрезал Марцысь.

- И вы, мадам, тоже что-то делаете в этой нашей МТС? Тоже на тракторе?

- Нет, я работаю в совхозе.

- В совхозе… Так, так.

Он снова порылся в бумагах.

- Вашего мужа зовут Владислав?

- Да.

- Значит, правильно. Очень любопытно!

С минуту он рассматривал свою папиросу, будто именно в ней открыл что-то любопытное.

- Ну что ж… Разрешение есть, я бы вам советовал сразу ехать. Документы и деньги на дорогу вам выдаст моя секретарша.

Ядвига не двинулась, упорно комкая в руках платок.

- Пройдите в ту комнату. Секретарша сейчас вам все устроит.

Она подняла голову:

- Не надо. Я не поеду.

Уполномоченный удивленно поднял брови.

- Неужели? Вам так нравится в этом… совхозе? А до совхоза где вы были?

- Была… в Коми.

- Ах, в Коми! Чудное место, не правда ли?

Вдруг он перегнулся через стол. Лицо его покраснело, жилы на лбу вздулись.

- И вы им так благодарны за это Коми, что никак не можете с ними расстаться? Отказываетесь от единственного и, может быть, последнего шанса выбраться отсюда?

- Я вовсе не хочу отсюда выбираться, - глухо сказала Ядвига. - Тем более в Иран.

- Вот как. Ну что ж, пожалуйста, останется место для кого-нибудь из порядочных людей… Могу лишь пожалеть, что произошла такая ошибка. Ваш муж, господин Хожиняк, видимо пользуется прекрасной репутацией, раз ему, несмотря на его невысокий военный чин, разрешили взять с собой жену… Но если вы пылаете такой любовью к большевикам, что ж - вольному воля!

- Пойдем отсюда! - грубо сказал Марцысь.

Лужняк ткнул папиросу в пепельницу.

- Могу лишь пожелать: счастливо оставаться! Господину Хожиняку придется принять к сведению, что вы задерживаетесь здесь… по идейным, - а может, по сердечным? - побуждениям, - сказал он, глядя прищуренными глазами на Марцыся.

Тот круто повернулся к нему.

- Ты, скот этакий…

- Но-но, полегче! - Лужняк всем корпусом перегнулся через стол. Ворох бумаг сдвинулся, и Ядвига увидела черный поблескивающий пистолет. Она схватила парня за рукав.

- Марцысь, идем!

- Я его, я его…

С неожиданной силой Ядвига потащила Марцыся к дверям.

- Слышишь? Идем!

Этот повелительный тон был так необычен для Ядвиги, что ошеломленный Марцысь позволил вытащить себя за дверь. Все еще таща его за руку, Ядвига торопливо прошла через канцелярию, где все глаза с любопытством уставились на них. По-видимому, шумный разговор донесся из кабинета в приемную.

- Немедленно садись в машину! - командовала Ядвига. - Теперь куда? У тебя здесь есть дела?

- В "Автосбыте".

- Поехали. Я подожду в машине.

Он снова подчинился. И лишь когда он сошел с машины и вошел в "Автосбыт", Ядвига почувствовала обморочную слабость. Все случившееся казалось ей коротким, но страшным сном. Иран, Хожиняк, Лужняк, и этот пистолет под бумагами… Почему Марцысь вдруг кинулся на Лужняка? Ах да, этот мерзавец сказал…

Уличка была глухая, тихая, кругом никого не было, лишь над забором какого-то сада возвышалась верблюжья голова. Верблюд глядел полузакрытыми глазами в пространство, а его подвижные темные губы непрерывно жевали. Эти сощуренные глаза придавали морде надменное выражение. Некоторое время Ядвига бессознательно рассматривала верблюда. Однообразное, спокойное движение жующих челюстей подействовало на нее как-то успокоительно. Только бы Марцысь задержался еще хоть немного, только бы он не пришел сейчас. Пусть бы прошла эта слабость, и дрожь в руках, и это желание разрыдаться.

Опять все сначала! Она уже успела забыть о существовании Хожиняка, но он всегда находил ее. В Ольшинках - ну, это еще было понятно, ведь это был дом ее матери, откуда он взял ее, куда он знал дорогу… Но каким чудом разыскал он ее там, в тайге, когда приказал ехать на юг? Сорвал ее с места с ребенком… Хотя о том, что у нее ребенок, он мог и не знать. Она не говорила ему о своей беременности, а когда он уходил в последний раз из дому, ничего еще не было заметно. Впрочем, тогда ему и не до нее было… Да, не до нее… А вот потом он все-таки разыскал ее и приказал, просто приказал ей ехать, будто она была его собственностью. Да, словно охваченные лихорадкой, ринулись все. И тут неожиданно это письмо… Напоминавшее, что существует такой Владислав Хожиняк… и что пусть мир переворачивается вверх ногами, пусть вся жизнь меняется и мчится вперед, - одно не меняется - существует Владислав Хожиняк, имеющий какие-то права на нее. И вот теперь, когда она снова успела забыть о нем, он вновь явился с приказаниями, переданными через этого полицейского унтера Лужняка, того самого, который сказал госпоже Роек, что не впустит ее в Польшу. Хожиняк даже не спросил Ядвигу, желает ли она ехать в Иран, хочет ли она бросить госпожу Роек, мальчиков, Олеся, овцеферму…

"Но чего я собственно волнуюсь? - спросила она себя. - Ведь все кончено, больше он меня разыскивать не станет. Этот Лужняк уведомит его о том, что я отказалась ехать, и черт его знает о чем еще…"

Ей вспомнился грязный взгляд, которым Лужняк окинул ее и Марцыся, будто помоями окатил. Ее и этого мальчика, почти ребенка! Хуже всего, что этот ребенок был достаточно взрослым, чтобы понять намек. Словно на мгновение замутился прозрачный, чистый источник, эта смешная и милая дружба с мальчиком, со строптивым сыном госпожи Роек. Но что поделаешь? Уж таковы эти люди! Тут и обижаться не на кого. Что же еще им могло прийти в голову!

Марцысь, вернувшийся из "Автосбыта", был все еще немного смущен. Его обуревали противоречивые чувства. В нем еще кипело негодование, но он сознавал, что с Лужняком он вел себя как мужчина, и если бы не Ядвига, не помог бы унтеру и его револьвер, уж он бы расквасил эту гнусную морду. Было, однако, еще нечто другое. Где-то в самой глубине души Марцысь гордился тем, что этот скот принял его за совершенно взрослого, больше чем взрослого… И вот за это Марцысь себя презирал. К счастью, Ядвига будто и не замечает его смущения и ведет себя так, словно ничего не случилось. Теперь, когда она не между чужими, у нее уже нет этого испуганного, детского выражения лица, она снова стала сама собой, добрым товарищем, одним из лучших работников овцефермы.

А Ядвига и вправду уже не думала о происшедшем. С облегчением, с чувством несказанной радости она сознавала, что вся эта история осталась позади. Что еще не успеют блеснуть звезды на небе, как она увидит тополевую аллею, и строения ферм, и дом, где нетерпеливо дожидается госпожа Роек, и что там, в совхозе, и Матрена, и Павел Алексеевич, и все, все - свои близкие люди. И что она, Ядвига, перестала быть одиноким, всеми покинутым человеком.

- Скорей, Марцысь, так хочется поскорей домой!

Кроваво-красная заря меркла, по степи начинали стлаться голубые сумерки. Но в вышине сиял свет, и воздух над степью играл всеми красками, а на розовом и золотом небе, на фоне проглядывающей местами холодноватой полоски лазури загорелась мерцающим светом первая звезда.

Глава V

На западе, у самого горизонта, еще сияла узкая алая полоска. Небольшое озерцо в долине отражало этот блеск одной поверхностью, словно лишенное глубины. Повыше купол неба темнел, становился густым, далеким, и одна за другой в нем зажигались звезды. В лесу и в рощах уже стоял зеленый ароматный сумрак. Горьковато и пряно пахло черемухой, молодыми березовыми листьями, буйными, сочными ветвями ольхи. Несмело, словно пробуя голос, щелкнул соловей и тотчас умолк. В густых зарослях на опушке леса было слишком много людей, шума, движения. Соловей щелкнул еще раз и снова умолк. Теперь он отлетел подальше, на купу осин, в трепещущую серебристую листву.

- Волк, не путайся под ногами!

Темная, почти черная овчарка капитана Скворцова вертелась среди работающих у самолета техников. Услышав окрик Стефека, она села, внимательно глядя на людей.

- Умный пес, умный. Только не надо мешать!

Собака склонила голову набок и тихо заскулила, будто отвечая.

- Умный-то умный, а курицу все-таки украл, - заметил Вася Чабан, наливая масло.

- Может, еще и не он?

- Как же! Не он! Волк, кто украл курицу? Нехорошо, нехорошо, разве порядочные собаки крадут кур?

Волк распластался на земле и, отворачивая голову, стал тихонько отползать в сторону.

- Смотри, смотри, как застыдился… Знает, бестия, о чем говорят, ишь совесть заела! Не он, как же! Разбойник!

Но в голосе Чабана не было гнева. Все любили этого большого темного пса, неразлучного товарища на аэродроме. Днем Волк обычно спал возле кровати своего хозяина, но, убедясь, что капитан храпит, накрывшись с головой одеялом, немедленно отправлялся в свои воровские экспедиции. Едва начиналась вечерняя подготовка к полетам, Волк появлялся как из-под земли. Он шел за капитаном в заросли, где стояли укрытые в зелени самолеты, бежал вслед за машиной в поле, а потом, когда капитан улетал, дежурил на аэродроме, ожидая его возвращения.

- Не прячься, не прячься, Волк. Ну что там - одной курицей больше, одной меньше…

Волк снова сел и боком, не глядя, подавал Стефеку лапу, будто прося прощения.

- Ну, ну, ладно уж, сиди…

Из леса доносился смех. Летчики ужинали. Звенели судки. В землянке командира полка звонил телефон.

- Ну, как там?

- Еще неизвестно.

Алая полоска на западе погасла. Погасло озеро в долине. В пустынном углу аэродрома вырисовался черный силуэт прожектора. На небе высыпало все больше звезд. Они мерцали ярко, отчетливо. Казалось, вздрагивает и переливается весь небосклон.

- Ну, как там?

- Все еще ничего.

Самолеты стояли в зарослях, вполне готовые. Баки полны бензина, моторы проверены, масло залито. Подвешенные внизу темные продолговатые бомбы сейчас выглядели как мирные, безвредные груши. Стефек отер перепачканные руки. Слышалось шуршание раздвигаемых ветвей, кто-то направлялся прямо к нему. Он рассмотрел знакомый силуэт и вытянулся в струнку. Не потому, что так было принято, - нет, Стефеку хотелось выразить своему капитану всю свою любовь, все уважение, все, что он думал о нем - о нем, который скоро полетит в эту звездную майскую ночь.

- Все в порядке?

- Полный порядок, товарищ капитан.

Конечно, все было десятки раз проверено, смазано, отрегулировано. Ведь это машина капитана Скворцова, ей он сейчас доверит свою жизнь. И Стефеку казалось, что он готов залить мотор не маслом, а собственной кровью, лишь бы тот не подвел. Лишь бы не захлебнулся в самый ответственный момент. Лишь бы донес - и благополучно вынес.

"Разве я когда-нибудь любил кого так, как тебя?" - думал Стефек, провожая взглядом капитана, удалявшегося к землянке командира. Отца? Нет, ведь он почти не помнит отца. Соню? То была другая любовь. Без этой жажды самопожертвования, без стремления принять на себя любые удары, лишь бы уцелел тот. И ведь капитан Скворцов был не на много старше Стефека - на каких-нибудь несколько лет, не больше.

Простой человек, слесарь из Донбасса. Но Стефеку не приходило в голову обратиться к нему фамильярно, попросту, как к ровеснику. Нет, это было другое. Не потому, что Скворцов важничал или принимал позу героя. Нет. Он был простым и веселым. Но был действительно героем. Не только потому, что имел такое звание. Это было лишь внешним подтверждением факта. Он был таким героем, о каких Стефек читал в детстве в книгах, о каких мечтал. Нет, даже больше. И Скворцов стал составной частью той удивительной жизни, которой жил теперь Стефек, неправдоподобной, безумной жизни, упоительной и страшной одновременно.

Капитан Скворцов стал для Стефека олицетворением всего лучшего, что Стефек чувствовал сегодня и что чувствовал раньше. Вспомнились далекие, туманные вести о Красной Армии, совсем не такой, как все другие армии в мире. Стефеку случалось читать советские книги, в немногих переводах попадавшие в Синицы или Влуки, и в его сердце росла мечта хоть когда-нибудь увидеть Красную Армию своими глазами. Он мечтал, что наступит час и она придет, эта армия свободы, и принесет свободу на земли над Стырью, над Горынью, до самого Буга - и дальше, за Буг.

И вдруг в тридцать девятом он, наконец, увидел ее своими глазами, и она не принесла ему ни малейшего разочарования. Разве только то, что она не пошла дальше, за Буг…

Люди этой армии были как раз такими, какими он представлял их себе. И в то время как свирепствовали лживые слухи, как из уст в уста передавались всякие ужасы и нашептывалась всяческая клевета на большевиков - ни один, кто видел на Западной Украине Красную Армию, не поверил ни одному дурному слову о ней. То, как она вела себя, закрывало рты даже врагам.

А позже, в июньские дни сорок первого года - о, как он смотрел на советских солдат, не смея и мечтать о том, чтобы стать одним из них, носить красную звезду на шапке, надеть эту овеянную славой форму, форму армии народа.

И теперь все, что он слышал, читал, видел собственными глазами - высокое мужество, безграничное самопожертвование, - все приобретало в его глазах черты милого, чуть рябоватого лица и серых веселых глаз капитана Скворцова…

Это он был Гастелло, горящим снарядом собственного тела сбивающий вражеский самолет. Это он был солдатом, бросающимся под танк со связкой гранат. Это он был защитником Одессы, и героем Севастополя, и воином-пограничником, отстреливающимся от врага за сто и двести километров за линией неприятельского фронта, не покидающим поста до самой смерти.

Это он был солдатом Красной Армии, который встал на защиту родины и оставался непоколебимым, непобедимым, - в нем воплощались все чувства, какие Стефек испытывал к Красной Армии.

С запада веял легкий, теплый ветерок, пахло черемухой. Веселые разговоры летчиков утихли. Повар, что-то ворча под нос, собирал посуду. Штурманы вертелись у командирской землянки. Наступили знакомые мгновения напряженного ожидания. Зазвенит телефон - и надо будет молниеносно отбросить маскирующие ветви, расчистить дорогу - один за другим выкатятся самолеты на темное, поросшее низкой травкой поле. Сверкнет фонарь, широким взмахом подавая сигнал, взревет мотор, волна воздуха ударит в лицо, взметнутся пыль, стебли травы, комки земли - и самолет поднимется во тьму звездной ночи.

Но пока никто еще не знает, куда придется лететь. В командирской землянке штурманы раскладывают карты. Бродят без дела техники. Медленно-медленно идут напряженные минуты. А может, нынче не будет вылета? Но нет, нет, должен быть вылет - ведь теперь они бывают каждую ночь. Ведь это не обычная, это прекрасная весна. После ненастной осени отступлений, после трескучих морозов трудной зимы она пришла, долгожданная, ожидаемая с дрожью в сердце, призываемая жгучим желанием миллионов сердец, - весна побед. В темной бездне звездного неба словно горят желанные, радостно заученные наизусть слова приказа, данного войскам Юго-Западного фронта:

Назад Дальше