- Кто это ублюдок? Мое дитя ублюдок? Мое дитя?
Девчонка, пользуясь случаем, издала пронзительный визг. Мать схватила ее в объятия.
- Тихо, мое солнышко, тихо, мое золотко… Как она, бедняжка, перепугалась! И не стыдно так пугать ребенка? Что за люди пошли, что за люди!..
У дверей опять началась сутолока.
- Как, вы еще впускаете? На головы друг другу сесть прикажете, что ли?
- Напихали барахла, вот для людей и нет места.
- Ну послушайте только, какой-нибудь несчастный чемодан уже всем глаза колет… У самого нет, так он другим завидует.
- Подвиньтесь, пожалуйста.
- Куда я подвинусь? На потолок? Взбесились, что ли? Что ж нам, как скоту ехать?
- Ну, ну, не орите, дамочка. А ну, подвиньтесь!
- Не пускать больше никого, не пускать!
- Вот какой народ пошел… Сам влез, так уж другому не надо, - возмутилась маленькая худощавая женщина, ловко взбираясь по лестнице. Но, едва очутившись в вагоне, она тотчас присоединилась к хору протестующих: - И так нас, как сельдей в бочку, напихали! Куда еще втискивать! Есть ведь и другие вагоны…
- Ага, какая умная… А в другие вагоны прямо так и приглашают, скучно им одним ехать, компании ищут…
- Пойдут же следующие эшелоны.
- Пойдут, как же! Вот вы их, господин хороший, и подождали бы, если угодно, следующих эшелонов. Какой умник нашелся…
- Одного понять не могу, - повернулась вдруг к Ядвиге обладательница двух строптивых сыновей и груды вещей. - Откуда это столько мужчин набралось? Толкаются, отнимают место у женщин и детей, вместо того чтобы идти в армию… Роек моя фамилия, - представилась она, энергично подавая руку. - Вон, глядите, здоровые молодые мужики. В Бузулук бы ехали, в лагеря, а не шатались по свету…
- Ишь, какая боевая! - вознегодовал молодой человек, почти не видный за грудой узлов.
- А что ж… Раз война, место мужчины на фронте.
- Нам-то небось сами запретили? - ворчливо напомнил Марцысь.
Госпожа Роек так стремительно обернулась к нему, что солома зашуршала.
- О мужчинах разговор, а не о детях!
- Хороши детки! - неприязненно отозвался юноша из-за груды узлов.
Роек вздохнула и обратилась к Ядвиге.
- Вечная беда с этими детьми… Рослые такие, поглядишь - и в самом деле взрослый парень… Вон Марцыся уж раз и комендантский патруль останавливал, воинские документы спрашивал… А ему в июле только пятнадцать исполнилось - как раз когда после договора с Сикорским амнистия вышла… А Владек на год моложе… Вот только в головах у них сейчас все вверх ногами перевернулось. К матери - никакого уважения, к старшим - никакого уважения! В армию им, да и все!.. Говорю им, объясняю: куда вам, вы же еще дети, мать одну-одинешеньку бросите…
- Ну, уж кто-кто, а вы, мама, как-нибудь и одна справитесь.
- А как бы ты думал? Разумеется, справлюсь. Всюду можно как-нибудь устроиться… Муж, покойник, царство ему небесное, такая размазня был, что, хочешь не хочешь, приходилось самой справляться, хотя я и женщина… А если бы не это…
Ядвига не слушала. Ребенок лежал у нее на руках и прерывисто дышал. А в посольстве ее обманули. Никакого врача в поезде не было. Ей смеялись в глаза, когда она о нем спрашивала. Только и всего, что дали баночку сгущенного молока да проводница принесла кипятку, чтобы распустить его в бутылке. Ядвига наклонила жестяную кружку к запекшимся от жара губам ребенка и хотела было поднять его головку, но голова была закинута назад, не поддавалась, и ребенок лежал неподвижно, вытянувшись. Шея не сгибалась под ее рукой.
- Что это с вашим сыночком? - сочувственно спросила госпожа Роек.
- Не знаю. Простудился, видно, что ли…
- Придумают тоже, с больным ребенком в вагон лезут, - резко сказала мать капризной девочки. - Еще другие дети заразятся.
Ядвига не ответила. Действительно, был ли смысл садиться с малышом в вагон? Да и вообще, в чем тут был смысл?
"Зачем я собственно еду?" - вдруг удивилась она. И только теперь, словно в лихорадочном сне, припомнила письмо Хожиняка, мужа. Как он ее разыскал? Откуда вдруг взялся? Ведь он исчез тогда, зимой тридцать девятого, сказал, что идет за румынскую границу. И потом - ни слова, ни признака жизни. И вдруг два года спустя, когда она думала, что он уже где-то далеко… Нет, неправда, этого она не думала, она просто никогда о нем не думала… И вдруг письмо. Короткое извещение, что он находится в армии Андерса. И чтобы она, Ядвига, ехала на юг вместе со всеми.
Некоторые, правда, оставались. Но она, словно не могла не подчиниться велению этого письма. Собралась и поехала.
Значит, Хожиняк где-то здесь. Может, даже в этом Бузулуке. Может, даже в самом Куйбышеве, откуда, пыхтя и скрежеща, двигался поезд. Кто знает? Он не дал адреса, ничего не написал о себе. Хожиняк - ее муж. Только она никогда не думала о нем ни "муж", ни "Владислав", а всегда "Хожиняк". Как прежде, в самом начале, когда он только еще приехал в Полесье и стал заходить в их дом над рекой.
Нет, о доме над рекой ни за что, ни за что нельзя думать. О журчании воды, о ее зеленоватом полумраке под тенью верб, о шелесте высоких тростников, о калине, покрытой белыми гроздьями цветов или взрывающейся пучками пламенных ягод, - обо всем этом думать нельзя. Это было, это прошло, миновало - и конец. Та страница перевернулась навсегда, к ней не надо возвращаться. Под шорохом верб, под зеленым шатром ветвей, в плеске озера, в шуме реки, укрытая где-то глубоко внизу, притаилась жгучая, горькая боль. Боль тяжкая, невыносимая, ее надо во что бы то ни стало избегать, до нее нельзя докапываться, не то она бросится на сердце, вопьется в него железными когтями, отнимет остатки сил. А силы нужны для сыночка, для сыночка…
- Это какая-то заразная болезнь. Я протестую! У него сыпь; смотрите, какие красные пятна! - вдруг запищала мамаша капризной девочки. Ядвига помертвела: и правда, на лице малыша появились красные пятна. Откуда? Ведь еще минуту назад их не было, наверняка не было, ведь она все время смотрела на маленькое личико, как же она могла бы не заметить? И все же пятна были - та, другая, чужая мать тотчас их увидела.
- Это безобразие! Он всех детей заразит! - металась дама с девочкой.
Госпожа Роек вступилась за Ядвигу:
- Так что же делать женщине? Вылезть с ребенком в чистом поле, что ли?
- А зачем она садилась в поезд? Что она, не видела, что ребенок болен? Зосенька, сиди на месте, не шевелись! Натащили сюда заразы, еще заболеешь! Ни на шаг не смей от меня отходить… Вот на тебе конфетку, золотко мое бедное, только не шевелись, мама тебя умоляет, сиди возле мамы…
- Вы бы сами лучше спокойно сидели, - негодовала Роек. - Померещилось вам что-то, вот вы и видите сыпь… Конечно, ребенок болен, но никакой сыпи на нем нет…
- Как это нет, слепая я, что ли?
Действительно, красные пятна исчезли, словно их и не бывало. Ядвига наклонилась к ребенку. Лицо его было изжелта бледно, красных пятен и следа не осталось.
- Слепая-то вы, может, и не слепая, а только у страха глаза велики, - успокаивала госпожа Роек.
- Конечно, вам-то бояться нечего, ваши верзилы не заразятся…
- Ну, ну, пожалуйста! Только уж верзилами не обзывайте.
- Да оставьте вы ее в покое, мама, - пробормотал Марцысь. И на этот раз мать тотчас с ним согласилась:
- А и вправду, дитя мое. Стоит ли бог знает с кем связываться? Никакого смысла нет.
Из-за груды узлов доносился сначала тихий, потом все более громкий разговор. Высокий молодой мужчина разъяснял другому, который сидел перед ним на корточках:
- Долго все это не протянется. Бьют их, только пух и перья летят. Минск взят. Киев взят. Вы думаете, это изменится? Куда там! Скоро немцы до Москвы дойдут. Видели в Куйбышеве - уже некоторые учреждения туда эвакуированы. Вот потому-то нам и надо на юг, как можно дальше на юг. Сюда немцы тоже дойдут. Я вам говорю - дойдут, и скорее, чем некоторые думают. Еще бы! Этакая армия… А там, куда мы едем, граница близко - мы и ходу!
- А… как же наши войска?
Высокий наклонился к собеседнику.
- Вы что думаете, Сикорский сумасшедший? Вот увидите, как этих азиатов надуют, уж я вам говорю…
- А договор?
- Какой там договор? Послушайте, меня не обманешь! Договор договором, а рассудок рассудком… Наша армия еще пригодится. Вы думаете, нас и вправду бросят на немцев? Ну не-ет. Хватит с нас, уже довольно нашей крови пролилось… Пусть теперь большевики попробуют…
- И что же из всего этого может выйти?
- Ну как вы не понимаете, это ребенку ясно… И большевики и немцы обессилеют, истекут кровью - и тогда мы с готовой армией наведем порядки.
Собеседник вздохнул.
- Так-то оно так… Только Сикорский другое говорит.
- Сикорский… К счастью, у нас не один только Сикорский, знаете ли… Да и что там Сикорский? Андерс, вот это вождь, я вам доложу!
В другом углу вагона уже некоторое время продолжался приглушенный спор, который в конце концов превратился в шумную ссору.
- Что это такое, я вас спрашиваю? Всем дали сгущенное молоко, а нам нет? Что это за порядки, я вас спрашиваю?
- Нет больше молока.
- Как это - нет? Целый вагон продуктов прицеплен, мы же видели. Что же, выходит мои дети не дети, что ли?
- Заткнитесь, мадам, нечего тут квакать, как лягушка!
- Что это за шутки? Мне не шутки нужны. Я спрашиваю: где молоко для моих детей? Взрослые получили, а дети не получили?
- Перестань, Малка, оставь, - потихоньку успокаивал ее муж.
- Что значит - перестань? Я спрашиваю, что это за порядки?
- Станем мы еще евреев молоком кормить! - ядовито заметил верзила в фуражке со сломанным козырьком. - Мало они сами везут…
- Кто везет? Я везу? У меня ничего нет! Откуда это я могу везти?
- Хватит орать, баба. Кончилось ваше еврейское царство.
- Ты только посмотри, Абрам, ты только посмотри! Ведь молоко от "Джойнта"! Вон, смотри, на ящике написано!
- Ну и что с того, Малка, что от "Джойнта"?
- Что за "Джойнт" такой? - заинтересовался кто-то.
- Это ихняя еврейская организация в Америке, - объяснил другой.
- Ну и что с того?
- Ты, Малка, сиди тихо. Пусть они на здоровье съедят это еврейское молоко. А то хуже будет, еще эти хулиганы тебя из вагона выкинут.
- Это кто хулиган? - грозно приподнялся верзила в рваной фуражке.
- Никто не хулиган… Разве я что говорю? Я ничего не говорю… Тише, Малка, тише…
До Ядвиги этот говор в вагоне доносился как бы издалека. Ребенка снова рвало. Напряженно закинутая назад головка позволяла еще яснее увидеть в прорезе век мутные закатившиеся глаза. То тут, то там опять появлялись красные пятна и снова исчезали. Ребенок, казалось, спал, но его, видимо, мучил даже скудный свет, падающий из окошка под потолком. Ядвига осторожно прикрыла ему личико платком.
И вдруг ее охватил леденящий страх. А что, если…
И едва она успела подумать это, стало ясно: ее маленький умирает. Он умрет.
- Это потому, что я не хотела тебя, - шепнула она, словно это была тайна, которую знали они двое.
Да, именно потому он будет у нее отнят. Потому, что она когда-то с таким ужасом убедилась в своей беременности - еще там, в доме на пригорке. И с таким отчаянием думала о том, что носит в себе чужого ребенка - ребенка Хожиняка. Даже во время родов она думала о нем, таком крохотном и беспомощном, с холодной ненавистью. Нет, не с радостью, не с улыбкой, не с растроганной дрожью в сердце ожидала она его рождения. И лишь первый крик, первый неумелый, слабый плач малыша внезапно пробудил и страстную любовь к нему, и жалость, и страх за его жизнь.
Но, видно, это не могло искупить злых, темных чувств, которые таились в ней прежде. И вот теперь ее ждет кара. Дитя будет у нее отнято, и она останется одна в потемках жизни. Уже не протянутся к ней маленькие ручки, уже не почувствует она на лице прикосновения крохотных пальчиков, не взглянут на нее темно-голубые, почти синие, круглые глаза, не скажет он: мама! А ведь он уже лепетал, тоненький голосок то и дело произносил какое-нибудь слово-загадку, слово-ласку, которое, быть может, совсем ничего не значило, но в которое она столько вкладывала… И он уже ходил. Маленькие ножки неутомимо семенили за ней, с трудом, с увлечением.
Когда ребенок родился там, на севере, когда он лежал возле нее, завернутый в подаренные пеленки, ей думалось, что все дурное в ее жизни уже кончилось. Что за все, за все, что получилось не так, что пошло вкривь и вкось в ее жизни, ей дано теперь это дитя. Нет, это не был ребенок Хожиняка - это было ее, ее собственное, ее родное дитя. Она его выносила, она его родила, она его воспитает. Она сумеет прокормить, одеть, воспитать его, своего сына, что бы ни случилось. Никакого Хожиняка не было, он исчез, рассеялся, как туман, миновал, как дурной сон. Теперь у нее был только маленький сыночек, круглая головка, поросшая смешным темным пушком, трогательные, забавные ручки, крохотные ножонки и тельце, словно из шелка и бархата, невиданное чудо, ребеночек.
Это ради него она работала на рубке леса - и работа не была ей тяжела, потому что после нее она бежала домой, где ожидал маленький сыночек, ясное солнышко, счастье ее жизни… Она работала на молоко для него, на кашку для него, на рубашонку и штанишки. И там совсем не было грустно, в этом дремучем лесу. Улыбка ребенка будто пронизывала светом весь лес до глубины, до самой темной чащи.
Но и это миновало, как сон. Теперь он лежит у нее на руках, одеревеневший и бледный, и не узнает ее, будто отгороженный глухой стеной.
Глупая, глупая! Зачем она поверила тому человеку из посольства с прилизанными черными волосами? Ведь не может же быть, чтобы там где-нибудь не было врача. Ее сыну могли помочь в Куйбышеве…
А теперь Куйбышев остался позади. Поезд мчится сквозь необозримые, голые, затянутые туманом поля. И весь мир для нее сузился до размеров этой теплушки, где разговаривают, спорят, бранятся какие-то чужие, равнодушные люди. Она оставила своего ребенка без помощи - и теперь ребенок умирает.
Но мог ли тут вообще кто-нибудь помочь? Нет. Это судьба мстит ей за то, что она ненавидела своего ребенка, прежде чем он родился. За то, что там, в доме на пригорке, когда снег все занес кругом пышными сугробами, когда под ударами вихря трещали стены, когда уныло стонали ветки деревьев, она мечтала во тьме ночной, чтобы ребенок не родился. Чтобы он умер, пусть хоть вместе с ней, только бы его не было, только бы он не появился на свет.
Безумная, глупая, она не знала тогда, не верила, что на земле еще может быть счастье, еще могут быть радость и смех. Радость и смех ребенка, счастье, что этот ребенок живет на свете.
Вот потому-то он тогда и не умер. Ни в ее чреве, ни потом, во время трудных, тяжелых родов. Чтобы она узнала, что такое счастье. И чтобы узнала боль утраты за тот свой черный грех, которому нет прощения. Глупая, глупая, столько раз в жизни она видела, что ничто не проходит даром, что за человеком тянется каждый его поступок, и за каждый - рано или поздно - приходит возмездие. И не только за поступок - даже за мысль. Даже за то, что еще не успело стать мыслью, а лишь промелькнуло в голове и исчезло, о чем человек и не вспоминал больше. И все же наступал день, когда мысль, которая не облеклась не только в действие, но даже в точное слово, возвращалась, возникала в воспоминаниях и мстила за себя.
Сколько раз Ядвига в этом убеждалась! И вдруг наивно поверила, что ей удастся увернуться от ответа за те злые, темные мысли, что забытая ненависть минует бесследно, будет сброшена со счетов.
Нет, вычеркнуть из жизни ничего нельзя. И вот теперь придется нести кару за те темные мысли, за ту темную, боязливую ненависть.
Только в чем же тут виноват сыночек? Маленькое, беспомощное создание? Почему он должен отвечать за нее, за ее грех? Нет, не может быть, чтобы судьба была так мстительна. Пусть обрушится на нее все дурное, только бы он был жив, только бы он выздоровел.
Но что на нее может обрушиться, кроме этого, единственного? Какое ей дело до чего бы то ни было на свете, кроме этого маленького существа, с трудом ловящего воздух запекшимися губами?
Все страшное, что может случиться в жизни, она уже испытала. Уже привыкла, ее не удивишь никаким ударом. Значит, удар обрушится именно отсюда, поразит именно в то единственное место, которое еще может ответить живой болью сердца, ох какой болью.
Нет, не надо об этом думать! Дурные мысли накликают несчастье. Надо изо всех сил, изо всех сил думать, что малышу лучше. Что завтра ему будет еще лучше. А когда они приедут на юг, куда их везут, малыш уже снова будет ходить. Ядвига поведет его за ручку, и он засмеется от радости, увидев солнце и цветы. Ведь там, наверно, еще цветет что-нибудь, на этом юге; говорят, там настоящей зимы и не бывает… Маленькие ножки трудолюбиво, старательно затопочут, путаясь в мягкой траве…
Но, вопреки всем усилиям воли, к ней возвращался все тот же страх. Страх, что это именно кара. Мысль упорно стучалась в мозг, неотвязная, назойливая. "Но ведь так можно сойти с ума, - мысленно останавливала себя Ядвига. - Все одно и то же, одно и то же. А может, я и вправду помешалась?"
Вдруг она вздрогнула, почувствовав на плече осторожное прикосновение чьей-то руки.
- Выпейте чаю, - сказал тихий голос по-русски, и Ядвига увидела перед собой эмалированную кружку и ломоть темного хлеба. Проводница смотрела на нее добрыми, грустными глазами.
- Выпейте, выпейте, и поесть надо, я же вижу, что вы ничего не едите, а вам нужны силы.
Она присела на корточки возле Ядвиги и сочувственно рассматривала желтое личико ребенка.
- Что доктор-то говорит?
- Я не была у доктора, - со стыдом шепнула Ядвига. - В посольстве сказали, что в поезде есть доктор.
Проводница, уже немолодая женщина, пожала плечами.
- Какой тут доктор… Надо было в Куйбышеве пойти в поликлинику.
Правда! Только тут Ядвига с отчаянием вспомнила, что ведь здесь же повсюду есть поликлиники. Можно было просто-напросто разыскать одну из них, войти туда, показать ребенка, узнать, что с ним. И этого она не сделала. Не сделала, потому что ей казалось, что с того момента, как ее фамилию внесли в список едущих на юг, о ней должны заботиться не здешние, а польское посольство и что советская поликлиника, где она раньше лечила ребенка, теперь для нее недоступна.
- Спит, все спит, - шепнула она, отвечая на жалостливый взгляд проводницы. Жесткая загорелая рука полным материнской нежности движением отстранила от щеки ребенка край шерстяного платка, в который он был завернут.
- Если вам что понадобится, я на тормозной площадке буду. Да я и сама еще загляну к вам, - сказала проводница, осторожно ступая между грудами вещей и спящими вповалку людьми.
- Везет же некоторым! И из посольства записочки получают, и большевики их подкармливают, - ядовито бросил, ни к кому не обращаясь, верзила с рваным козырьком. - Видели эту кондукторшу? Далеко мы с такими уедем! Взяли бабу, ей бы навоз убирать, поставили к тормозу…
- У них всюду бабы. Еще полгода не прошло, как война началась, а уж мужчин не хватает, всюду бабы… А еще вздумали с немцами связываться!
- Мужчины, видно, на фронте! - резко вмешалась госпожа Роек.
- Э, сударыня, какой там фронт… Вот-вот все к чертям полетит…
У печки, в углу, то и дело завязывались ссоры.
- Куда вы лезете? Опять со своей кастрюлькой? Вы же только что жрали!