- У меня пеллагра, мне надо питаться.
- Ну да! Этакая толстая морда - и пеллагра! У всех пеллагра, да не все жрут, как свиньи…
- Что же, если кто гол как сокол, так и другие должны голодные сидеть?
- А воняет эта колбаса, как зараза… Не люди, а скоты какие-то, этакую гниль жрать!
- Прошу не ругаться! Что за выраженья?
- А это еще что? Еще и в угли чего-то набросали?
- Не трогайте, это моя картошка! - завопил господин с пеллагрой.
- Еще и здесь! Треснете от этой жратвы.
- Это уж моя забота, не ваша. Тресну, так за свои деньги.
- И откуда они только набрали всего? - удивлялся кто-то сидящий под окном.
- Не знаете откуда? В Куйбышеве на путях вагон с продуктами разбился, вот и натащили, кто что мог.
- Что вы брешете, милостивый государь? Какой еще вагон?
- Ишь, воров из людей делает!
- Раз плохо лежит, только дурак не возьмет, - сплюнул сквозь зубы молодой человек в рваной фуражке.
- Куда вы плюете? Чего вы плюетесь? Чуть ребенка не оплевал! - вскрикнула мамаша капризной Зоси. - Отодвинься, Зосенька, отодвинься, золотко. Такие невоспитанные люди, такое хамство кругом, Не плачь, не плачь, мое солнышко, мамочка тебя защитит, мамочка тебя не даст в обиду…
- Да что вы так причитаете над своей девчонкой? Никто ей ничего не сделал, а она орет…
- Я хочу конфетку, - использовала положение Зося.
- На, на, милочка, на конфетку, только не плачь, мамино золотко, мамино солнышко!
Печка была раскалена докрасна, из нее вырывался дым и чад, но сквозь щели старого вагона непрерывно несло холодом. Запах пригорелого жира назойливо лез в ноздри.
- Сударыня, - вдруг услышала Ядвига, - мама спрашивает, не удобнее ли будет маленькому на подушке?
Ядвига подняла на паренька удивленные глаза.
- У нас еще есть, мама набрала этого барахла столько, что…
- Возьмите, ребенку будет удобнее, - крикнула госпожа Роек, расположившаяся на узлах в другом конце вагона.
- Благодарю вас.
И правда, так малышу будет удобнее. Она положила на подушку неподвижное, вытянувшееся тельце. Попыталась поправить головку, но ребенок словно одеревенел - шея не гнулась, голова была упорно закинута назад. Что, если?.. Но нет, маленькие губы прерывисто, трудно шевелились, с усилием втягивая спертый воздух теплушки.
Ночью ребенок шевельнулся. Ядвига склонилась над ним. Значит, ему лучше, - прошла по крайней мере эта ужасная неподвижность.
Нет, лучше ему не было. Короткие мучительные судороги сгибали маленькое тело. Через минуту они прекратились. Но несколько мгновений спустя словно дрожь пробежала по всем членам руки судорожно сжались, судорога свела маленькие ножки и больше уже не отпускала их.
Под утро поезд, скрежеща тормозами, остановился на какой-то станции. За окном в сером тумане лились струи скатывающегося с крыши дождя. Двери раздвинули, несмотря на протесты некоторых пассажиров.
- Что вы, задохнуться хотите? Надо же впустить хоть немного воздуха в этот хлев.
- Глядите-ка, что это за поезд?
Прямо напротив, на соседнем пути, стояли вагоны.
- Раненые, - тихо сказал Марцысь, опираясь о косяк открытых дверей. В теплушке примолкли.
Вагоны были пассажирские. Сквозь окна виднелись подвесные койки.
- Тяжелораненые, - шепнул кто-то.
- Вот тебе и на, - буркнул верзила в рваной кепке. Он хотел сказать еще что-то, но воздержался.
Выскочившая из вагона санитарка побежала к станции. И вдруг в наступившей тишине, когда перестали грохотать колеса и затихли разговоры, где-то вблизи послышались неожиданные звуки:
О Танголита, одну лишь ночь…
- Что это?
- Патефон.
- Какой тут патефон? Откуда ему взяться?
- Боже, какая старая пластинка. Сколько же лет назад это было модно?
- Начальство развлекается.
- Какое начальство?
- Да наше, какое еще? Господин поручик Светликовский, комендант эшелона.
- Танцуют, что ли?
- Еще как! Доски ломятся!
- Весело едет господин начальник!
- А что ему? Набрал барышень, жратва есть, выпивка есть, патефон тоже, какого еще рожна ему надо?
- Как им не стыдно! Тут раненые, а они… - сурово сказала госпожа Роек.
- Что это, наши раненые, что ли? - вмешался верзила в рваной фуражке. - Уж кто-кто, а мы-то большевиков жалеть не станем.
- Скотина, - спокойно сказал пожилой человек в поношенном ватнике.
- Вы это кому? Кто скотина? - выпрямился верзила.
- Может, и вы, - все так же спокойно ответил тот. Молодой человек рванулся было к нему, но, взглянув в его глаза, отступил, что-то бормоча про себя.
Человек в ватнике немного подождал, потом спокойно вышел из вагона.
Женщина с изможденным серым лицом, прикорнувшая в углу, закутавшись в теплую шаль, шумно вздохнула:
- Какая разношерстная публика в этом эшелоне… - Это было сказано с явным намереньем завязать знакомство с молодым человеком в рваной фуражке.
Молодой человек в рваной фуражке немедленно откликнулся на это сочувствие:
- Да что ж, брали всякого, кто хотел… Вот и набился всякий сброд… Простите, с кем имею честь?
- Жулавская. Полковница.
- Малевский. Очень приятно.
- Большевиков жалеют. А взять меня, например?.. О своих небось никто не позаботится. Набили в теплушку, как сельдей в бочку, а в вагоне коменданта так свободно, что даже танцуют…
- Что ж, в конце концов потанцевать не грех… Было бы с кем.
Полковница пожала плечами.
- Не знаю, время ли и место сейчас для танцев. Впрочем, как кто хочет. Ну, вот они и утихли.
В вагон вернулся человек в ватнике.
- Что, успокоили их? - спросила госпожа Роек.
- Успокоил. Начальник эшелона пьян в дым.
- Ну и порядки…
- У одних и водки вдосталь, а для других хлеба не хватает, вот какие порядки!
- Какая там водка! Коньяк лакают.
- А что ж! И другие лакали бы, кабы у них был. У самих нет, вот и осуждают… - меланхолически заметил Малевский, обращаясь к Жулавской. Но та не поняла и обиделась.
- На кого это вы намекаете?
- Само собой разумеется, не на вас, сударыня.
Она опять завернулась в шаль.
- Когда же мы, наконец, двинемся? Стоим и стоим… Какой дождь!
- Не скоро еще. Бестолочь, видно, на станции.
- Почему вы считаете, что бестолочь? - неприязненно спросил кто-то.
- А где вы тут видели, чтобы обошлось без бестолочи? Всюду у них бестолочь. Суток трое могут здесь продержать, - мрачно предсказывал Малевский.
"Трое суток, трое суток… - думала Ядвига. - Не может быть. Зачем стоять здесь трое суток? Где же этот юг, который, может быть, спасет сыночка? Когда будет конец этому страшному пути, этому вагону, этим назойливым разговорам над самым ухом?" Невидящими глазами она смотрела из своего угла на квадрат неба в дверях, на струи дождя, льющиеся с крыш, на вагон напротив, где за окнами белели подвесные койки и неподвижные забинтованные фигуры.
К ней наклонилась, обхватив ее за плечи, проводница.
- Встань, встань, бедняжка…
Ядвига не поняла.
- Что? Что случилось?
- Надо похоронить ребенка. Время есть. Мы тут долго простоим, поезда с ранеными пропускаем, и паровоз будут менять.
- Какого ребенка? - ужаснулась она.
- Что ты, не видишь? Ведь умер твой сынок.
Ледяной холод с головы до ног охватил Ядвигу. Мелкая дрожь пробежала по телу. Она шумно ловила губами воздух, словно задыхаясь. Обезумевшими глазами взглянула на личико сына. Ведь он лежит все так же. Только веки широко раскрылись и круглые мутные глаза неподвижно смотрят вверх. Ядвига осторожно коснулась пальцами его щеки. Щека была холодна.
- Тихо, тихо… Вот несчастье… Крепись, крепись, моя бедняжка.
Ядвига встала, держа ребенка на руках.
- Что случилось? - забеспокоилась госпожа Роек, выкарабкиваясь из-за груды своих узлов. Ядвига не ответила.
- Ребенок умер, - шепотом объяснила проводница.
Госпожа Роек с силой отбросила последний узел.
- Умер? Боже мой… Марцысь, Владек!
- Что вы кричите, мама? Здесь мы.
- Что ж вы, не видите, что случилось? Надо помочь этой даме… Боже мой, что же делать, что делать? Умер… Боже ты мой!
- Надо к начальнику вокзала, - сказала проводница.
- Ну, значит, к начальнику… Голубушка, вы уж нас проводите, мы ведь ничего не знаем… Господи, что за люди! Хоть бы помог кто-нибудь.
- И чего вы кричите, мама? Мы с Владеком поможем, - хмуро пробормотал Марцысь.
- Мы с Владеком… Вот именно! Хороша от вас помощь…
- Сейчас сделаем все, что нужно, - тихо сказал человек в ватнике, выскакивая вместе с мальчиками из вагона и поддерживая Ядвигу под локоть.
- Ну, это я понимаю, - успокоилась госпожа Роек, - мужчина это другое дело. А то…
- Вы бы потише, мама, - шепотом сдерживал ее Марцысь, указывая глазами на Ядвигу. Мать хлопнула себя рукой по губам:
- И правда, что это я!
Они медленно брели по мокрому песку к зданию вокзала. Проводница вошла первой. Ядвигу, с ребенком на руках, усадили на стул у столика, на котором постукивал аппарат Морзе. Она послушно выполняла все, что ей говорили, но делала все бессознательно, не понимая, что в зачем делает.
- Вы, сударыня, останьтесь с ней, а мы вот с товарищем проводницей пройдем к начальнику станции, - сказал человек в ватнике госпоже Роек.
- С товарищем? - удивилась та, но тотчас решила, что все в порядке. - Ага, так, пожалуй, и в самом деле лучше, она здесь все знает… И вообще…
Оглянувшись на Ядвигу, она шепотом сообщила Марцысю свои соображения:
- Степенный человек, серьезный, он уж им растолкует все, что надо. Не знаешь, кто такой?
- Знаю.
- Ну? Почему же не говоришь?
- А что мне говорить? Слесарь из Варшавы. Фамилия Шувара.
- Ну скажите! Слесарь… Такой интеллигентный человек…
- И откуда вы, мама, знаете, что интеллигентный?
- Уж я знаю. Что у меня, глаз нет? Мне достаточно поглядеть на человека. Сразу видно, что не хулиган вроде остальных.
В комнату вошла молодая девушка, неся на тарелке стаканы с чаем.
- Может, чаю выпьете? - робко обратилась она к Ядвиге. - Начальник сейчас все устроит.
Ядвига глянула на нее невидящими глазами. Госпожа Роек взяла стакан.
- Тут и разговаривать нечего. Чаю вы выпьете, вы совсем застыли. Смотрите, вся дрожит, бедняжка. Пейте сейчас же, пока горячий.
Ядвига покорилась, не чувствуя, как горячая жидкость обжигает ей губы и гортань. Госпожа Роек поила ее, как маленькую, приговаривая:
- Вот так, ну еще глоток… Превосходный чай… Пейте-ка. Еще, еще…
Ядвига безвольно подчинялась всему, позволила взять у себя из рук ребенка.
- Начальник станции послал за гробиком, в гробике похороним, как полагается.
В углу камеры хранения Шувара помогал столяру укоротить гроб. Сдвинув брови, он сосредоточенно стучал молотком по плоским головкам гнувшихся гвоздей.
- Эх, дела, - вздохнул столяр. - У меня мальчонка, чуть побольше этого, тоже в прошлом году помер. Спасали, спасали, ничего не помогло. А у вас есть дети? - спросил он Шувару.
- Были.
- Много?
- Двое.
- А сейчас они где? С вами?
Шувара еще крепче сдвинул брови. Молоток скользнул по гвоздю и ударил в доску.
- Нет. У меня все семья погибла в тридцать девятом.
- В тридцать девятом, - вздохнул столяр. - Так, так. Вот она, война-то. Сколько горя…
Шувара и Марцысь подняли гроб. Он был легкий, будто тело ребенка ничего не весило. Откуда-то появились двое местных ребятишек и понесли впереди крышку.
- Почему не забили гробик? - волновалась госпожа Роек, видя, что Ядвига не сводит глаз с маленького, уже посиневшего лица.
- В России такой обычай. Гроб закрывают только на кладбище. Чтобы можно было попрощаться.
Моросил мелкий, едва заметный дождик. Дети, несущие крышку, то и дело одергивали друг друга:
- Не беги так, Санька, потише.
- Сам ты бежишь…
- Тише!
Ядвига не чувствовала, что проводница и госпожа Роек ведут ее под руки. Боже, какой дождь, как он льет, струится, низвергается со всех крыш… И она пыталась защитить от дождя личико сына.
Она не понимала, куда идет. Между нею и всем, что было вокруг, стояла непроницаемая серая стена тумана. Туман был повсюду, и из глубины его, словно из неведомой дали, доносились какие-то призрачные звуки. Ядвига помнила, что она высадилась из поезда. Но что было дальше? Она шла, когда ее вели, садилась, когда ей предлагали сесть, ждала, когда говорили, что надо подождать. Куда-то бегали Владек и Марцысь, с кем-то спорила госпожа Роек, проводница помогала Ядвиге встать, потом усаживала ее в какой-то комнате на скамью. Долго ее о чем-то расспрашивала, и она отвечала, глядя невидящими глазами в пространство.
Мокрый от дождя песок скрипел под ногами, и Ядвига вдруг удивленно огляделась: "Куда же девался поезд? Где мы?" Госпожа Роек тихо всхлипывала.
- Да успокойтесь вы, мама, - вполголоса бормотал Марцысь.
Ядвига чувствовала, что ее обнимает чья-то рука в ватном рукаве, - ах да, это проводница… Порывисто подул ветер, затрепетало, зашептало торопливую тихую жалобу чахлое деревцо. Кладбище раскинулось на песчаных холмах, голое и неприютное, лишь кое-где виднелись маленькие деревца. В песке выкопана яма, а на куче песка, рядом, стоит маленький, ах такой маленький гробик, и крышка его еще не закрыта. В гробике лежит сынок, дитятко, ее сыночек, что умер в вагоне. Ядвига со стоном упала на колени.
- Не надо, не надо, - всхлипывала госпожа Роек.
Еще раз взглянуть. Хоть раз еще коснуться холодной желтой руки. Боже мой, что же случилось, как это могло случиться?
Она стояла на коленях, когда гроб опускали в яму, и испугалась, что дождь все идет и идет, что ребенок промокнет там, в могиле. Зашуршал песок, сыплющийся на крышку. Вскоре яма исчезла - теперь на ее месте возвышался маленький желтый холмик. Кто-то положил на могилу охапку мокрых от дождя золотистых и красных осенних листьев. "И все? И ничего больше?" - удивилась Ядвига. Она шла, куда ее вели, как вдруг увидела, что желтый песок кладбища, его низкие покосившиеся кресты, каменные и деревянные обелиски с красной звездой на верхушке остались позади. Она споткнулась о булыжник мостовой и внезапно остановилась.
- Идемте, идемте, - уговаривала Роек.
- Куда?
- Как куда? К поезду, к поезду!
- Я туда не пойду, - тихо сказала Ядвига. - Не могу же я его здесь оставить. Такой дождь…
Госпожа Роек перекрестилась.
- Во имя отца и сына… Что вы говорите? При чем тут дождь?..
Рука в ватном рукаве крепче обхватила Ядвигу. Ядвига увидела, что по круглому загорелому лицу проводницы катятся слезы.
- Не надо, милая… Вот и у меня еще летом было двое сыновей… А сейчас никого нет. Надо жить… Надо свое делать…
- Как это? - не поняла Ядвига.
- Оба как соколы ясные… И погибли… А я даже не знаю, где их похоронили, кто похоронил. Ты хоть это знаешь… Ты еще молодая, вся жизнь впереди. Маленькому уже не поможешь. А теперь надо в вагон. Надо ехать, раз уж собралась.
- Разумеется, разумеется, - торопливо поддержала ее госпожа Роек. - Двое сыновей, боже мой… Молоденькие?
- Молоденькие, - как эхо, повторила проводница, отирая глаза рукавом ватника.
Дождь переставал, ветер разогнал тучи. Ядвига снова безвольно двинулась вперед. В вагоне госпожа Роек не дала ей забиться в прежний угол. Она устроила ее между своими узлами, положила под голову подушку.
- Вот так, здесь вы отдохнете. Вытяните-ка ноги, так будет удобнее. Владек, сбегай достань кипятку, надо чай заварить.
Поезд двинулся. Двери теплушки еще не были задвинуты, и Ядвига увидела какие-то заборы, грязную улицу и чахлое, гнущееся от ветра деревцо.
"Вот где я тебя оставляю, вот где оставляю одного, маленького, в такой дождь и холод. Не умела я тебя радостно ожидать до того, как ты родился, не умела спасти, когда ты жил на свете… Вот ты и ушел от меня, вот и ушел от меня…"
Но мысли эти скользили лишь по поверхности, словно не проникая в ее сознание. Они ничего не значили, текли сами собой, ленивые и сонные. "Сыночек умер", - шепнула она, но и эти слова ничего не означали. "Вот где я тебя покинула", - повторила она еще раз. Но и это казалось неправдой, потому что на самом деле покинутой была она, Ядвига. Одна во всем мире. Это уже было раз, что она осталась одна-одинешенька на свете. Но об этом она не должна думать. Это было там, в тот страшный день… Давно, так ужасно давно, что, кто знает, было ли вообще? Быть может, она просто слышала рассказ о чьей-то несчастной судьбе, о чьей-то горькой доле, но к ней это не имело никакого отношения. А сейчас она знает только, что едет на этот несчастный юг. Грохочут колеса, подрагивает, скрипит вагон. Назойливо лезет в уши гомон незнакомых, чужих голосов. Она ясно слышит это, значит это есть на самом деле. Только как она здесь очутилась? Зачем и куда едет? С неожиданной силой Ядвига загрустила по всему, что так недавно без размышлений покинула. Конечно, там было не легко. Только могло ли хоть где-нибудь быть легче?
Там днем и ночью шумели вековые деревья, неслась лесная песня, проникновенная, отдающаяся глубоко в сердце. Внизу визжали пилы, суетились люди, пылали костры на полянке, и все это казалось странно мелким, почти незаметным перед песнью леса, которая неслась вверху. Был ли ветер, или не было его, даже при самой тихой погоде, когда на лице и руках не чувствовалось ни малейшего дуновения, когда нижние ветви замирали в неподвижности, - там, высоко в вершинах, слышался шум, словно над головами людей ходили волны огромного моря. Прохладно, зелено было в глубине леса, а после дождя ноги погружались в густой бархатный мох, будто в мягкий ковер. Была какая-то особая прелесть в этом хождении босиком по мху. А ягод - сколько там было ягод!
Разумеется, жить там было нелегко. В зимние ночи потрескивали от мороза толстые стволы, сквозь стены барака свистал ветер, пока они не законопатили как следует все щели мягким зеленым и серым мхом.
Зябли руки, холод проникал сквозь плохую одежонку. Но от огромных костров веяло теплом, дров здесь не жалели. Их было столько, что хоть день и ночь жги, все равно не сожжешь и щепок, остающихся от рубки леса. Да, иной раз приходилось брести на работу по колено в снегу, но что это для нее значило? Ведь работать ей приходилось всегда, всю жизнь. А теперь она работала на сыночка, на своего маленького.