- Очень приятно, - повторила она. - А мы из Груйца. Вроде по соседству. Покойный муж, царствие ему небесное, был почтовым чиновником. Мелкий чиновничек, с почтовым вагоном ездил. Пьянчужка был, по правде сказать, ну да что вспоминать об этом, господь с ним! После моего отца - он садовником работал - остался нам домишко… Не свой, конечно, просто арендовали его и клочок земли. Так что, когда муж, царствие ему небесное, помер, я этим огородом и себя и ребят кое-как, слава богу, кормила. Да и когда муж был жив, так, по правде сказать, мы больше сами кормились, потому что покойник, вечная ему память…
- Мама, - с упреком произнес Марцысь.
- Ты чего? Что я, неправду говорю? Правду… святую правду. Ты-то уж за отца не заступайся, потому что, пока он жив был, так тоже немало горя из-за тебя хлебнул… Уж я-то его памяти не оскорблю, я знаю, как о ком говорить. Ты мать не учи… Да, так о чем это я говорила? Вот и поехали мы с младшим сыном на свадьбу к моему двоюродному брату, под Луцк. На неделю, дней на десять, так мы предполагали. Отчего ж не съездить? - думаю себе. Я всегда любила путешествовать, только не случалось… Муж, покойник, бывало, проклинал этот свой служебный вагон, а я ему говорю: кабы мне, так я бы лучшей работы и не придумала… Ездить, видеть разные новые места…
- Много он видел, отец! Пятнадцать лет по одной и той же дороге ездил.
- Оно правда, покойник, царствие ему небесное, больше кабачками интересовался, чем другим чем-нибудь… Да, так о чем же я говорила? Ага… Вот мы и поехали в Луцк на свадьбу. Жену себе брат нашел неплохую. Не то чтобы очень молода, ну да ведь и ему уже за сорок… И вдруг - война. Старшенький мой, Марцысь, тоже к нам в Луцк бежал. А потом в Луцк советские пришли… Разве объяснишь, какая мы офицерская семья? Да и кто в такое время слушать станет? Но пожаловаться не могу, вещи все разрешили забрать и вообще очень, очень были любезны… Другие там жалуются, ну, не знаю, но уж что до меня, то как на духу могу сказать, очень, очень предупредителен был этот лейтенант, или как он там у них называется…
- А уж бог, да господь, да святая исповедь у вас, мама, с языка не сходят, - сердито проворчал Марцысь.
- А что ж тут дурного, дитя мое? Ну, коли уж правду говорить, так у исповеди-то я, пожалуй, лет двадцать не была… Или нет, подожди, Марцысь, сколько это лет? Тебе сейчас…
- Я не знаю, что было двадцать лет тому назад, - пробормотал мальчик.
- Ну, конечно, не знаешь. Еще бы тебе знать!.. Но о чем это я говорила? Пани Ядвига, укройтесь потеплее, дитя мое. Владек, натяни на нее одеяло! Да, так вот, не то чтобы я очень уж религиозна. Нет, этого я не могу сказать, а просто так говорится. Да и кому это мешает, что я господа бога поминаю? Ну, вот и вышло, что если бы не эта свадьба, я, может, сюда и не попала бы. Сперва я даже так и думала, что вот, мол, поехала на свою беду. Сидела бы в своем домишке, выращивала помидоры… А теперь, думаю, может и Груйца уже в помине нет? Потому что по радио передавали и Марцысь в газете читал - до чего этот мальчишка быстро выучился по-русски! - так просто ужас, что эти немцы там выделывают!.. Меня-то, может, и не тронули бы, хотя бог их знает! А уж мои парни наверняка бы пропали. Уж они-то не стали бы тихо сидеть, ну и пропали бы… Вот я теперь и думаю, что все к лучшему вышло, да еще столько новых мест человек увидел. Могла я когда-нибудь думать, что вот хоть эту Сыр-Дарью увижу? И на карте-то ее, пожалуй, не нашла бы…
Шувара внимательно слушал, не проявляя никаких признаков нетерпения. Ядвига тоже вдруг с удивлением подумала, что болтовня госпожи Роек совсем не неприятна ей. Эта маленькая, плотная, закутанная в бесконечное количество юбок, блузок, кофточек женщина излучала из себя какую-то непреодолимую веселую энергию. Она говорила оживленно, торопливо, и чувствовалось, что это не просто болтовня, а переливающиеся через край силы. Впрочем, вскоре для них нашелся выход и кроме болтовни. Наутро, после первой же проведенной в вагоне ночи, она принялась хозяйничать.
- День на дворе, нечего разлеживаться! - весело окликнула она дремлющих товарищей по вагону. - Марцысь, Владек, раздвиньте двери пошире, надо проветрить как следует! А ну, молодежь, нечего, нечего, отправляйтесь к реке мыться! Да не с пустыми руками! Ведра есть, принесите воды. А вы, сударыня, тоже умыли бы, наконец, свою Зосю! - прикрикнула она на нечесаную даму, которая, охая, поднималась с постели.
- Где же ее умывать? Такой холод, не погоню же я ребенка на реку…
- А вот принесут щепок, нагреем воды на печке. Ну, поживей, господа, шевелитесь, шевелитесь! А это что? Как вам не стыдно, сударыня? С утра до вечера пичкаете ребенка сластями, а не видите, что по девочке вши ползают!
- Какие вши? - как ошпаренная, завизжала дамочка. - У моего ребенка вши?!
- Да вот же, глядите, ползают! Посмотрите-ка, господин Шувара, что делается… Еще тиф начнется. Уж этого я не понимаю, чтобы у собственного ребенка вшей не вычесать.
- Здесь всюду вши. Хоть каждый час вычесывай, все равно будут… - мрачно объявила закутанная в свою неизменную черную шаль полковница.
- Где это, всюду?
- У них, в России.
- Ах, так вы думаете? А когда в Куйбышеве предлагали идти в эту ихнюю баню, так все отлынивали, да еще обижались, с какой стати их подвергают дезинфекции, - возмутилась госпожа Роек. - Господин Шувара, идите к начальнику станции, здесь тоже, наверно, есть дезинфекция и баня.
- Да не дезинфекция, мама, а дезинсекция! - вмешался Марцысь.
- Пусть будет дезинсекция, зовите как хотите, а дезинфицироваться нам всем надо, раз уж вши появились.
- Вы, что же, думаете, что это от моей Зоси?
- От Зоси или не от Зоси, а вши есть, вот и все. Давайте, наконец, по-человечески жить, хватит этой грязи…
Жулавская поморщилась.
- Есть же люди, которые никогда не умеют проявить ни капельки такта.
Госпожа Роек не обиделась.
- Ну уж там такт или не такт, а надо помыться, вот и все.
- Уж я-то в бане мыться не буду, - надменно заявила полковница.
- Не будете, так придется поискать места где-нибудь в другом вагоне, - спокойно ответил вернувшийся Шувара. Но Жулавской, по-видимому, не хотелось искать другого места. Все с тем же презрительно надменным выражением лица она вместе с другими обитателями вагона подверглась санобработке в дезинсекционном пункте на станции.
- Что мы смертельно простудимся, это совершенно ясно. Но ничего не поделаешь, раз людям вдруг захотелось чистоты…
- Не простудимся, не бойтесь, - успокаивал Шувара. - Я видел на Урале, как люди прямо из бани выбегали голые на мороз - и бух в прорубь!.. И ничего, хоть бы насморк!
- Это кто же такие? - все так же надменно осведомилась полковница в шали.
- Разные люди. Рабочие, крестьяне.
- Ах так, рабочие и крестьяне. Ну, разумеется, - повторила та и, демонстративно завернувшись в свою шаль, уселась в углу.
- Что это такое? - вдруг удивился кудрявый парень, глядя, как Марцысь растапливает печку.
- Кизяк, а вы никогда не видели? Мы в Северном Казахстане всегда им топили.
- Я был не в Северном Казахстане.
- А где?
- В другом месте, - сухо отрезал кудрявый, поправляя дымящую трубу.
Жизнь в вагоне мало-помалу налаживалась. По утрам первая вскакивала госпожа Роек. Потом вставали другие, мылись, готовили завтрак. Ядвига выводила на прогулку детей. Заставляли гулять и взрослых, даже мрачную полковницу в черной шали принудили ежедневно выходить на воздух. Шувара установил непосредственную связь с начальником станции и приносил последние известия, сообщаемые по радио. Обитатели вагона перезнакомились друг с другом, между некоторыми завязывалась и дружба. Разношерстная публика начинала приобретать какую-то общую окраску. Здесь были люди со всех концов Польши, выброшенные военной бурей из родных гнезд. С момента сентябрьской катастрофы судьбы их складывались по-разному, и различны были пути, которые привели их к Сыр-Дарье, о которой большинство из них никогда в жизни не слышало или слышало, как о далекой восточной сказке.
По узкой тропинке Ядвига водила детей на край хлопковых плантаций. Самый младший, Олесь, мать которого, больная и слабая, обычно лежала в вагоне и, закрыв глаза, думала какие-то свои думы, привязался к Ядвиге с первого дня. Ядвига шла, чувствуя в руке его маленькую теплую ручку, и невольно думала о том, что ее мальчик уже никогда не будет вот так семенить ни по одной тропинке в мире. Но в этой мысли уже не было горечи, а лишь безграничная печаль. Печалью веяло от мутных волн огромной реки, печаль легкой тенью затягивала горизонт, вырастала листьями никогда не виданных растений на краю тропинки. Весь мир окутан был этой печалью, как мягким пушистым покрывалом. О мальчике только и можно было думать во время этих прогулок с детьми, слушая щебетанье детских голосов, глядя на маленькие головки. А потом времени на думы и печаль не оставалось, - госпожа Роек умела заполнить Ядвиге каждую минуту дня. Приготовление пищи, уборка теплушки, экспедиции на базар и уход за несколькими больными так плотно занимали день, что по вечерам усталая Ядвига засыпала каменным сном.
Да и о чем думать, о чем грезить? Уже в тот страшный зимний день с трескучим морозом, когда ей пришлось покинуть дом в Полесье, ей показалось, что жесткая, непроходимая граница перерезала пополам ее жизнь, что закрылась одна глава и открылась новая, в которой не будет ничего, кроме непроглядной черной тьмы.
Так же закрылась навеки одна глава в ее жизни, когда она вернулась из влуцкого костела уже не Ядвигой Плонской, а женой осадника Хожиняка. Тогда тоже что-то замкнулось и навсегда пропало, и казалось, незачем было вспоминать, что же осталось общего между прежней Ядвигой и той, которая переступила порог осадничьего дома не как гостья, а как жена и хозяйка.
Но ведь потом оказывалось, что это неправда. Что прошлое тянется за человеком, как тень, что ни от чего нельзя отделаться, ни с чем нельзя покончить. Когда-то она ушла от своей деревни, от людей, которые были ей близки, воздвигла своим замужеством между собой и ими непреодолимую грань. Но деревня напомнила ей о себе уже на рассвете следующего дня - красным заревом пожара, кровавым отблеском пылающих осадничьих построек. Напомнила ей о себе и свадьба во влуцком костеле в тот февральский вечер, когда Петр…
Нет, нет, об этом думать нельзя, на это не хватало сил.
- Дай-ка, Олесь, высморкаемся, у тебя опять из носика течет.
- Не хочу…
- Как это не хочешь? Разве хорошо так ходить? Такой большой мальчик… Ну, сморкайся, сморкайся сильнее…
Но Олесь не умел сморкаться и только шмыгал смешным маленьким носиком-пуговкой да поднимал на Ядвигу огромные голубые глаза, полные обиды и упрека: как может она требовать от него такой трудной вещи?
- Эх ты!..
Она невольно улыбнулась. Невозможно было не улыбнуться, глядя в эти прелестные глаза, - у кого это были похожие? Ах да, почти такого же цвета глаза были у маленькой рахитичной Авдотьи, внучки старой Петручихи… Где она теперь? Что с ними со всеми? И где сейчас Стефек?
Нет, неправда, что в человеке могут погаснуть, умереть, испепелиться все чувства. Ведь вот после того, что произошло в тот мрачный февральский день, - на севере в дремучем лесу появился на свет ее мальчик, и оказалось, что не умерла улыбка, что не умерло счастье, что было зачем жить… Теперь уже нет мальчика, но жизнь продолжается, и Ядвига снова кому-то нужна. Хоть бы этому Олесю, мать которого, погрузившись в полусонное отупение, не может им заниматься, или этой Мане, которая степенно рассказывает о себе: "Когда мама умерла, я, значит, стала жить с тетей, а потом тетя тоже умерла, и я, значит, решила ехать вместе со всеми. Не пропадать же человеку, как-нибудь устроюсь, правда?"
И кроме всего, есть же где-то еще Стефек, брат, Стефек, имя которого носил ее мальчик…
Нет, ничто не умирает в человеке, ни его радости, ни печали, ни страхи…
Где теперь может быть Стефек? До самого нападения немцев на Советский Союз он писал ей на север и присылал посылки. Нет, он не забыл ее, не выкинул из сердца, хотя ведь мог бы, имел на это право… Но потом с самого июня - ни слова, ни весточки. Над Стырью теперь немцы. Где же может быть Стефек?
Это мучительное беспокойство тоже было признаком, что ее сердце не умерло, хотя там, на песчаном холме, заносимом ветрами степей и пустынь, осталась маленькая могилка. В ее сердце жил еще страх за Стефека, жила вера, что он снова найдет ее, как уже раз нашел.
"Может, это только я такая подлая и злая, что все живу и живу, несмотря на все несчастья? - думала она. - Вижу, как здесь красиво, улыбаюсь этим широко открытым детским глазам, совсем не похожим на темные глаза того крошки, что остался на унылом, открытом всем ветрам кладбище…"
Но ведь живут и другие. Живет Шувара, у которого погибли от одной бомбы жена, двое детей и старушка мать, все его близкие до одного. И та советская проводница, потерявшая на войне обоих сыновей… Осматриваясь в теплушке, Ядвига видела, что в ней нет ни одного человека, который бы не таил в сердце тяжких ран, который не видел бы своими глазами таких вещей, которые видеть человеку, казалось бы, не по силам. И все-таки они жили и хотели жить - спали, ели, ссорились, смеялись, будто не было за их спиной могил и развалин, будто они позабыли об урагане, разбросавшем их по всему свету так, что, кажется, никому никогда не разыскать друг друга, никому никогда не найти дома, который можно назвать своим. И каждое место, где можно было хоть ненадолго приютиться, становилось для них как бы своим домом, и люди, вчера только познакомившиеся, - своей семьей. Уже нарождалось у них что-то вроде вагонного патриотизма - жители теплушек навещали друг друга, и госпожа Роек, которая успевала за день побывать во всех вагонах, с гордостью говорила:
- Как хотите, а наша теплушка лучше всех. Когда пойдете гулять с детьми, Ядвига, принесите хоть веточек каких-нибудь, поставим в кувшин. В третьем вагоне сделали букеты из каких-то блестящих зеленых листьев, очень красиво! А у нас куда чище, чем у них, и если еще букет…
Но эта спокойная жизнь продолжалась недолго. На четвертый день, когда Марцысь, пристроившись у входа, мастерил из раздобытых где-то досок обеденный стол, к вагону подошла группа незнакомых.
- Сюда, сюда…
Высокий мужчина в военных сапогах легко поднялся в вагон, окинул его внимательным взглядом и, не здороваясь, словно здесь никого не было, бросился обратно к дверям:
- Места много, прошу вас, сударыня, пожалуйста!
Из постоянных обитателей теплушки в этот момент почти никого не было. Но тут, словно почуяв нависшую опасность, они один за другим стали сходиться. Однако проникнуть в свое жилье им было нелегко. Мужчина в военных сапогах втаскивал по приставной лесенке даму в мехах и бесконечное количество чемоданов, баулов, пакетов, коробок. За чемоданами толпилось еще несколько человек.
- Это что же такое будет? - крикнула госпожа Роек, когда нога в лакированном сапоге энергично отбросила одеяло, соскользнувшее с больной женщины, матери Олеся.
- Сюда, сюда, сударыня, здесь будет удобнее.
Дама в мехах величественно опустилась на скамейку, собственноручно сколоченную сыновьями госпожи Роек.
- Что тут за рухлядь? - распоряжался человек в сапогах. - Прошу немедленно убрать.
- С какой стати? Это наши вещи, - ополчилась на него госпожа Роек.
- Все равно чьи!.. Прошу немедленно освободить место для супруги господина майора…
- Подумаешь, супруга господина майора! Куда опять эти дети девались? Марцысь, растолкуй этому господину…
- Толковать тут нечего. Вагон почти пуст. Здесь разместится шесть человек.
- Да что за люди? Новый эшелон пришел, что ли? - беспокойно спрашивали кругом.
- Какой там новый… Это же майорша, которая ехала в одном вагоне со Светликовским.
- Какой еще Светликовский?
- Ну тот, что сбежал…
- Посольство назначило нового коменданта транспорта, поручика Шатковского, - объявил неизвестный в военных сапогах.
- Ах, вон что… И откуда только берутся все эти капитаны, поручики как раз здесь? Ведь объявили, что сюда перевозят только семьи.
- Молчать! - заорал тот.
- Это вы мне? Да с чего я стану молчать?
- Большевистские порядки заводите? Нет, не выйдет. Теперь дело пойдет по-иному, хватит…
- Легавый… - вполголоса объяснил госпоже Роек кудрявый парень.
- Кто? - не поняла та.
- Легавый, полицейский.
- Какой полицейский?
- Ясно, какой. Польский, довоенный.
- Откуда вы знаете?
- Уж я-то его знаю… Ну, теперь он покажет, где раки зимуют.
- Какие раки? Что ему до нас? Господин Шувара, куда вы девались? Смотрите, что тут делается. И откуда только их набралось?
- Очень просто, - объяснил Шувара. - Сперва они расползлись по местечку, но за комнату приходится платить десять рублей в сутки. А ведь мы тут пока что щели законопатили, теплушки почистили, трубы к печкам сделали, все готово. Почему бы и не сэкономить десять рублей?
- Молчать! - надрывалось новоявленное начальство.
- А вы не орите. Кончилась ваша власть…
- Я вам покажу, кончилась или не кончилась… Вы кто такой?
- А вам на что? Протокол, что ли, составить хотите?
- Понадобится, так и составлю.
- Да бросьте, господин унтер, - сочла нужным вмешаться майорша, которая до сих пор лишь протяжно вздыхала. - Вы же видите, что это за сброд!
- Кто это сброд? - грозно спросил кудрявый.
- Вот уже и полицейские унтеры налицо и госпожи майорши. Все по-старому… - язвительно заметил кто-то из обитателей теплушки.
- Не успело кончиться, а уж снова начинается…
- Молчать!
Шум и крик в теплушке продолжались довольно долго, пока, наконец, полицейский не направился в следующий вагон.
- Я не говорю, что у нас уже никому больше не поместиться, - ораторствовала госпожа Роек, подкладывая в печурку кизяк. - Отчего же, место есть. А только кого к нам, прости господи, сунули? И с какой стати? Спрашивали нас, что ли? А как мы здесь славно, спокойно жили, боже ты мой…
- Прошу не трогать грязными лапами мои вещи! - пронзительно запищала майорша, которая все еще не решалась снять шубу, хотя в теплушке было жарко. - И снимите эти кастрюльки, невозможная вонь!
- Это не кастрюльки, кизяк воняет, - равнодушно объяснил кудрявый.
- Что это?
- Дермом, сударыня, печку топят, сушеным коровьим дермом, вот и воняет.
Из груди майорши вырвался протяжный стон, и, вытащив платочек, она тихо заплакала, демонстративно отирая слезы.
- Куда я попала, боже мой, что это за люди…
- Всякие люди бывают, это верно, - подхватила госпожа Роек. - И такие и этакие. Некоторым вот кажется, что ихнему барству никакая война конца не положит.
С момента назначения нового коменданта в эшелоне начались новые порядки. Утром явилась комиссия из нескольких человек в полувоенных костюмах и конфисковала ящики с продовольствием.
- Это с какой стати?
- С такой стати, что все припасы будут сложены в одно место и каждому будет выдаваться рацион.