Конечно, ей, привыкшей к физическому труду, было легче, чем многим. Но ведь не она одна сразу взялась за работу! И как раз такие чувствовали себя здесь лучше других. Хуже всего жилось тем, которые забивались в угол барака, плакали горькими слезами, боялись холода, мороза, боялись всего на свете. Эти и не пытались работать. Они сразу объявили, что лучше умрут с голоду, но не пойдут разделывать на морозе поваленные стволы. Они на чем свет стоит проклинали свою горькую участь, злобно удивлялись тому, что еще живы. И вдруг оказалось, что, например, толстая госпожа Лясковокая, которую привезли сюда почти неподвижную, с отекшими, как колоды, ногами, теперь стала ходить, освободилась от душившего ее жира, помолодела лет на десять. Она не любила, когда ей говорили об этом, но что верно то верно - люди с сердечными болезнями чувствовали себя здесь лучше, несмотря на труд и тяжелые условия. Поправлялись и больные туберкулезом. "Север. Такой уж климат!" - объясняли им, и в конце концов пришлось этому поверить. Можно было избежать и цынги: нужно было только жевать свежую хвою или зеленые свечки, растущие на концах ветвей. "Не дождутся они, чтоб я эти иглы жевала!" - говорили некоторые женщины. Они хотели болеть, лежать в бараках, умирать. Но были и такие, что ожесточились, хотели наперекор всему выжить, продержаться, вернуться когда-нибудь домой. Работали, выполняли норму, перевыполняли ее, зарабатывая на себя и на детей.
А она, Ядвига? Нет, в ней этого не было. Просто судьба забросила ее сюда, и надо было жить. Дают работать, значит надо работать. В ней не было ни злобы, ни ненависти к этим людям. В конце концов разве ей было здесь хуже, чем там, в Ольшинах, когда она сидела в доме одна, как прокаженная, и захлебывалась в отчаянье, что придется рожать ребенка Хожиняка, что этот ребенок существует, растет в ней, развивается? Когда по ночам завывал в трубе ветер, издалека доносился заунывный волчий вой, а она - одинокая, беспомощная, отрезанная от деревни глухой стеной - умирала от страха одна в этом пустом доме. Когда по ночам трещал пол и казалось, что подкрадывается кто-то неведомый, что вот сейчас он подойдет к кровати и она увидит нечто несказанно страшное, нечто такое, чего даже представить себе нельзя… А дни в Ольшинах - разве они были лучше ночей? Безнадежность… безнадежность… Никому она там не была нужна и сама себе отвратительна. А северный лес радушно принял ее, дал покой и отдых душе. Здесь у нее был сыночек, была работа - нелегкая, но прогонявшая горькие мысли. Она давала ей удовлетворение, и за хорошую работу ее, Ядвигу, здесь уважали. Чего же еще?
Почему же она так сразу послушалась письма, почему даже не подумала, куда едет и зачем? Просто собралась вместе с другими и отправилась в эти долгие странствия, которые пока ничего, кроме гибели ребенка, не дали? Во имя чего? Потому что так велел Хожиняк? Но кто он такой, что она должна считаться с его волей, и откуда он опять взялся?
Тогда, в Ольшинах, его внезапное возвращение не принесло ничего, кроме несчастья. Да, да, он всегда приносил ей несчастье, с той первой минуты, когда мать стала изводить ее, уговаривая выйти замуж… Какое же несчастье принесет он еще? И возможно ли, что они встретятся?
У Ядвиги дрожь пробежала по спине. Ведь она даже не помнит его лица. Словно чья-то рука стерла в памяти его черты. А между тем он существует, имеет какие-то права на нее, приказывает. Он вырвал ее из зеленого бора, с шумящего лесами сурового севера, где она нашла все же свое место, свое собственное место, - и швырнул в эти скитания, которые неведомо когда и неведомо чем кончатся. Она опять не хозяйка своей судьбы, опять делает то, чего хочет этот чужой человек. Ей вдруг показалось, будто его глаза следили за ней все это время, будто его исчезновение было односторонним: она теряла его из виду, она ничего о нем не знала, но он всегда знал, где она, всегда готов был вмешаться в ее жизнь, приказывать, нарушить ее покой. Пусть этот покой был непрочный, построенный на хрупком льду, но все же это был покой…
И дико даже подумать об этом - но ведь там, в дремучем лесу, ее ребенок нашел бы помощь и спасение… Он не нашел их в городе, где его судьба была в руках соотечественников, своих. Да, так о них говорилось: "свои". Чужие, бессердечные люди, которые обманули ее! Они-то прекрасно знали, что в поезде нет врача… Знали и все-таки выпроводили ее с ребенком на руках, хотя видели, как он болен, не могли не видеть. Освободились от хлопот, а больше им ни до чего дела нет… И вдруг ее охватил ужас: "О чем я думаю, о чем я собственно думаю? Ведь он умер! Умер у меня на руках, и я даже не заметила, как это случилось. Его уже нет. Он лежит под слоем песка, на одиноком, унылом кладбище, и каждый поворот колес уносит меня от него… И вот уже ничего не слышно, кроме этого грохота колес, которые упрямо, однообразно, непрерывно повторяют какое-то слово". Что это за слово? Ядвига ясно слышала его, но понять, уловить, что оно значит, не могла.
Все вокруг подернулось зыбким туманом, сотканным из чьих-то голосов и лиц, из каких-то звуков и движений.
- Угомонили бы вы свою Зосю, - сердито сказал Шувара. - Пусть бы женщина хоть чуточку задремала… Поди сюда, Зося, я расскажу тебе сказку про верблюда.
- Разумеется, в несчастье сон - лучшее лекарство…
"О чем они говорят? - силилась понять Ядвига. - О каком несчастье? О каком сне? Кому надо уснуть?"
- Спит, - сказал кто-то шепотом. Это, кажется, Марцысь, старший. "Какой Марцысь?" - успела еще удивиться Ядвига и хотела открыть глаза, чтобы поглядеть. Но веки отяжелели, как каменные, туман перед глазами сгустился, его тяжелые клубы опустились ниже. "Засыпаю", - подумала она и погрузилась в мягкую темную тучу.
Глава II
Все ссоры, свары, скандалы, ежеминутно возникавшие в вагоне, побледнели перед тем, что произошло по приезде в городок, откуда должны были отправиться дальше на баржах.
Господин Малевский, молодой человек в фуражке с рваным козырьком, всегда и обо всем был осведомлен лучше всех и охотно делился своими сведениями со всяким, кто соглашался его слушать. Он знал, например, что большевики уже едва-едва дышат и что Сикорский зря с ними заигрывает, что вся Красная Армия - это чистейший блеф; знал, что в десятках пунктов Советского Союза уже вспыхнули восстания, что население взбунтовалось против гепеу, которое гнало людей на фронт, что японцы вот-вот ударят с востока; знал, что большевики хотят уморить голодом всех поляков, но им это не удастся. Он прозевал лишь то, что происходило у него под самым носом, в эшелоне, всего лишь через несколько вагонов от их теплушки. Эта новость распространилась молниеносно. Казалось, еще никто не мог успеть высадиться из поезда, как все узнали:
- Сбежал!
Поручик Светликовский, комендант поезда, назначенный посольством, находившимся в Куйбышеве, действительно сбежал. Неведомо когда и как - прямо будто ветром сдуло. Только что был - и вдруг исчез, сквозь землю провалился.
- Большевики убили, - предположил было кто-то, но на этот раз его не поддержал даже Малевский. Ибо вместе с поручиком исчезла и некая молодая особа, ехавшая с ним в одном вагоне, а также исчезли все деньги, отпущенные для эшелона, равно как и изрядное количество продуктов. Когда и как это случилось, никто сказать не мог, но случилось… Вдобавок вместе с поручиком Светликовским исчез еще и небольшой, но довольно тяжелый чемоданчик, о содержимом которого раньше знали лишь несколько человек, но теперь, когда скрывать было уже нечего, узнали и остальные пассажиры. Тридцать золотых портсигаров были общей собственностью небольшой, но обособленной группки, которая окружала поручика и явно играла в эшелоне роль "элиты". В последний момент поручик, видимо, забыл о своих компаньонах. Чемоданчика не было.
- Все деньги, какие только у меня были, все деньги! - кричал уже не стесняясь высокий седой пассажир, по слухам "очень важная шишка" в довоенном польском министерстве иностранных дел.
- Интересно, откуда они, черт их дери, набрали столько монеты? - удивлялся какой-то пожилой человек в потертом пальто, весь трясясь в малярийном ознобе.
- У кого смекалка есть, тот и из камня деньги выжмет.
- Деньги деньгами, - высоким, срывающимся голосом вмешалась Зосина мамаша. - Но ведь он продукты забрал. Что мы теперь есть будем?
- Ну, уж вам-то, кажется, голод не угрожает. Разве только Зосеньку перестанет тошнить от конфет…
- Ну что ты будешь делать! Всем, всем это несчастное дитя глаза колет! - расплакалась оскорбленная мать.
Советского начальника станции окружила на перроне плотная толпа поляков.
- Что же будет? Что теперь с нами будет?
- Надо искать этого разбойника! Обратиться к местным властям.
- Вот ведь люди… И не стыдно вам перед большевиками всю эту грязь выволакивать?.. - вознегодовал какой-то усатый господин.
- Действительно! Что ж, по-вашему, покрывать вора, если он поляк? Такие похуже большевиков…
- Ну, уж и похуже!
- Конечно, если вы были с ним заодно, то, наверно, успели нажиться… А мы что? Без одежды, без еды, без денег. Завезли нас на край света, а что с нами дальше будет?
- Я уже телеграфировал нашим властям и вашему посольству в Куйбышев телеграфировал, - успокаивал начальник вокзала. Милиционер с винтовкой через плечо подозрительно всматривался в возбужденную толпу.
- Но что же нам делать?
- Придет ответ из Куйбышева, назначат нового руководителя. Ведь не оставят же вас на произвол судьбы, - уговаривал начальник. - Баржи на реке уже приготовлены, все выяснится, и вы поедете дальше.
- Марцысь, Владек! - командовала госпожа Роек. - Собирайте вещи, пошли на пристань. Это все-таки верней, чем ждать на станции. Пани Ядвига, вы с нами!
За эти дни, после смерти сына, Ядвига так привыкла слушаться команды госпожи Роек, что и теперь беспрекословно двинулась за ней по грязным переулкам.
- Юг! - ворчал кто-то. - Хорош юг… Дождь льет как из ведра.
- Ну что ж, дождь везде бывает. А мне так здесь даже нравится. Смотри-ка, Марцысь, что это такое на полях?
- Хлопок.
- Вот видишь, и хлопок растет. Значит, и вправду юг. О, и река… Какая огромная! А может, это озеро?
- Да нет же! Это и есть Сыр-Дарья.
- Ну вот! Могла ли я думать, сидя в своем Груйце, что увижу какую-то Сыр-Дарью? Прямо не верится, будто в сказке, - радовалась госпожа Роек.
- Вот нашла баба сказку! - неприязненно пробормотал кто-то. Однако вся спешащая к пристани толпа притихла, когда узкие, грязные улички вдруг расступились, открыв необозримый простор. Прямо перед ними катила свои быстрые мутно-желтые волны величавая река. Вдоль обоих берегов, за каймой густых зарослей тростника лежали обработанные поля.
На пристани кипело движение. У берега длинной извивающейся вереницей стояли баржи, пыхтел пароходик, сновали лодки.
- Мама, мама, верблюд! - пронзительно вскрикнул детский голос. От пристани, оступаясь на скользкой глинистой почве, действительно поднимался в гору навьюченный верблюд. Маленькая голова на выгнутой лебединой шее мерно покачивалась, полуприкрытые глаза презрительно взирали на толпу. Рядом шел высокий мужчина в косматой бараньей шапке, в халате, подпоясанном поблекшим шелковым платком.
- Завезли к дикарям! - сплюнул Малевский.
- Кто это?
- А черт их знает. Казах, узбек, - ну, азиат, попросту говоря, - пояснил кто-то из польских пассажиров.
- У них всюду так.
- Гра-жда-не… - язвительно протянул Малевский.
Поляков на пристани все прибывало. Они складывали свои узлы и чемоданы, осматривались. Кто порасторопней - отправлялись на поиски продуктов. Вечером велись долгие разговоры:
- Рису сколько угодно. И охотно обменивают.
- Вот как умно было ничего не выбрасывать! Был у меня старый платок, думала - тряпка и все, а смотрите, сколько за него рису дали и сушеных фруктов.
- А у меня такое красное шелковое платье было. Долго материал валялся, мне и шить-то не хотелось, очень ярко. Подарок, один родственник моей Мане подарил. Кабы не шелковое, я бы прислуге отдала. Но шелк, жалко все-таки. И даже ничего платьице вышло, когда сшили, в мелкие, мелкие складочки. Вся юбка плиссированная, а блузка гладкая. А когда уезжали, разве человек думал, что делает? Что понужнее - бросали, а это платье я как-то впопыхах сунула в чемодан. Потом гляжу - шелк, видно, был слежавшийся, ну по всем складочкам посекся, говорю вам, как бритвой порезано… Так и лежало в чемодане. Вышла я на базар, стою, платье в руках держу. Тут сразу несколько человек подошли, потому что красное, знаете, прямо как мак, сразу в глаза бросается. Железнодорожник один подошел, спрашивает, сколько я хочу. А потом тронул рукой - и увидел, что оно посекшееся. Ну, сказать ничего не сказал, улыбнулся этак и ушел. А вокруг меня уже целая толпа. Я говорю цену, кто-то начал было торговаться, а тут, гляжу, одна из этих казбеков тянет поверх голов руку с деньгами, хочет взять платье. Я деньги взяла, платье ей кинула да скорей в другую сторону, на продуктовый рынок. Вот говорили - деньги не брать, а деньги-то, оказывается, ходят, хоть бы и эти их рубли.
- Ну, а она что?
- Которая купила? Ну, дорогая, уж это не моя забота. Они тут, говорят, любят яркие цвета. И кто бы подумал, что от этого платья еще польза будет… Предчувствие у меня какое-то было, что ли, что столько времени его с собой возила. И масла на него купила, и муки, и фасоли! А я было испугалась, что этот железнодорожник отпугнет покупателей… Какой-то добрый, видно, человек попался!
- Что они понимают в материях, да еще в шелковых! - вмешался Малевский.
Ему никто не ответил. На пристани как раз появился длинноухий ослик, запряженный в повозку, на которой стоял котел.
- Суп. Начальник станции прислал суп.
- Ого, как большевики для нас стараются!
- А как же! Лупят их на фронте, вот они и стараются не портить с нами отношений, думают, что нам этой похлебкой глаза замажут, - ораторствовал Малевский. - Куда вы лезете, мадам? Жрать, так всякий в первую очередь норовит…
- Сперва надо детям дать, пусть поедят горячего.
- Ах, эта опять со своей Зосенькой! Почему детям? У меня пеллагра, я требую…
- А этой еврейке чего здесь надо?
- Малка, иди, Малка, не надо… Пусть они себе едят на здоровье этот суп. Мы обойдемся и без супа.
- Ясно, обойдетесь… Мало вы всю жизнь нашу кровь пили? Теперь-то уж конец! Теперь вам и ваши большевики не помогут!
- Какие большевики? Что мне до большевиков? Я мирный человек, они у меня магазин отобрали. Может, я от них больше пострадал, чем кто другой…
Горячий пар поднимался над котлом, распространяя аппетитный запах. Девушка в военной гимнастерке черпаком разливала суп в подставленные миски, кружки, тарелки. Сидящий на козлах подросток, щуря узкие глаза, равнодушно смотрел в пространство, проявляя некоторое беспокойство лишь тогда, когда толпа слишком напирала на повозку.
- Осторожней, товарищи, осторожней, котел опрокинете! - кричала девушка в гимнастерке, и светлые кудряшки выбивались из-под задорно сдвинутой набекрень пилотки.
- Эх, и здоровенная девка! - заметил юноша в эксцентричных фиолетовых брюках, внушающих подозрение, что они переделаны из вельветового дамского халата.
- Морда как кастрюля, - добавил его сосед.
- "Товарищи", говорит… Товарищей себе нашла! В хлеву ее товарищи, а не здесь.
- А вы бы, господа, поосторожнее, - вступилась госпожа Роек. - Ведь она может понять.
- Ну и что же? Пускай поймет. Неужто с такими еще деликатничать?
- А я не советовал бы, - тихо сказал Шувара.
- Чего это вы не советовали бы?
- Язык распускать.
- Это почему же?
- К супу вы, господин хороший, первый рветесь, а ведете себя, как свинья.
- Что такое?! - оба молодых человека грозно выпрямились.
- Вы меня не пугайте, я не из пугливых. А если кто посмеет оскорбить эту девушку, уж я на него управу найду.
- Ну конечно, конечно, управа найдется, - озлился фиолетовый. - Бегите скорей, доносите в энкаведе.
- Мне и энкаведе не нужно, дам раз в зубы, так ты, щенок, сразу ногами накроешься.
Юноша в фиолетовых брюках рванулся было вперед, но приятель удержал его.
- Оставь, Фелик, не стоит связываться. Что ты, не видишь? Большевистский прихвостень!..
- Осторожно. Котел опрокинете! По очереди, по очереди, всем хватит! - кричала девушка.
На подножку повозки вскочил Шувара.
- Спокойно! Люди вы или скоты? По очереди, по очереди, стать по двое в ряд… Женщины и дети вперед!
- Ого! Какой командир нашелся!
- И правильно, надо помочь девушке, а то прямо стыдно, - вступился кто-то, и его тотчас поддержало множество голосов. Юноша в фиолетовых брюках вместе со своим приятелем и Малевским отошли в сторонку и долго о чем-то сговаривались, причем фиолетовый мастерски сплевывал сквозь зубы на витрину какого-то закрытого магазинчика.
К вечеру снова стал моросить дождь, и толпу, разбившую бивуак на площади, охватило беспокойное движение. То и дело кто-нибудь вставал с узлов и направлялся в сторону местечка. Госпожа Роек, которая сладко вздремнула на своем багаже, очнувшись от дремоты и осмотревшись, вдруг забеспокоилась:
- Марцысь, Владек, что случилось? Куда народ разошелся?
- Искать ночлега. Не ночевать же под дождем.
- Ну, разумеется, а что же мы-то? Смотрите, пани Ядвига уже совсем промокла. Марцысь, достань-ка ту шаль из узла, да не из этого, не из этого! Боже мой, беда с этими детьми… А мы что ж, так и будем здесь на площади ночевать?
Подошел Шувара.
- Вот что, тут есть какой-то запасный путь и стоят пустые вагоны. Начальник станции сказал, что можно занимать их.
- Пустые вагоны? Где? Где? - обрадовалась госпожа Роек.
- Я покажу дорогу, туда уже много наших пошло.
В вагонах оказались и печурки. По сравнению с грязной пристанью под непрестанно моросящим дождем вагоны показались чрезвычайно удобным убежищем.
- Превосходно! - радовалась госпожа Роек. - Теперь, если даже несколько дней придется ожидать, нам не страшно. Крыша над головой есть, а завтра вы пойдете на базар, выменяете что-нибудь на продукты. Глядите, как тут просторно. Нет ли у кого-нибудь случайно свечки?
Нашлась и свеча. Все засуетились, убирая теплушку, устраивая себе постели, развязывая и завязывая узлы. Шувара самочинно взял на себя обязанности коменданта, и дело пошло ладно и организованно.
- Вы смотрите, как быстро все устроилось. И без шума, без крика.
- Потому что наших графьев и графинь нет, - заметил какой-то молодой парень.
- И правда… - подтвердила, осматриваясь, госпожа Роек. - Все наше высшее общество куда-то пропало. Где же это они?
- В город ушли, - ответил самочинный комендант. - Там, говорят, можно снять комнату.
- Ну и бог с ними. Тише будет. А вы, если разрешите спросить, сами откуда? А то мы вроде знакомы, вроде нет…
- Откуда я сейчас или раньше? - улыбнулся Шувара.
- Сейчас-то известно откуда. А вот в Польше?
- Я из Варшавы. Слесарь.
- Очень приятно, Роек. - Она протянула руку с таким видом, будто он ей представился, и Шувара, с некоторым запозданием, назвал свою фамилию.