Лауреат Нобелевской премии Владислав Реймонт показал жизнь великосветского общества Речи Посполитой в переломный момент ее истории. Летом 1793 года в Гродно знать устраивала роскошные балы, пикники, делала визиты, пускалась в любовные интриги. А на заседаниях сейма оформляла раздел белорусских территорий между Пруссией и Россией.
Содержание:
Последний сейм Речи Посполитой - Владислав Реймонт 1
ПРЕДИСЛОВИЕ 1
Заўвагі 67
Последний сейм Речи Посполитой
Владислав Реймонт
ПРЕДИСЛОВИЕ
Определяя исторический путь беларуского народа и государства, привычно говорят, что он полон драматизма. Да, это несомненно. Но можно ли о другом каком народе сказать, что у него была безмятежная история и счастливая судьба? Не найти такого народа. История цивилизации, к сожалению, изобилует фактами поглощения слабых государств более сильными и организованными, почти непрерывной борьбы за независимость и сравнительно непродолжительных периодов возрождения и развития.
Все это испытало в разное время и население княжеств, составившее впоследствии беларуский народ. Чтобы выжить, давали отпор притязаниям соседей и набегам дальних завоевателей. Приглашали на княжение воевод из ближних земель, роднились с ними домами. По родству и к общей выгоде объединились с соседями в Великое Княжество Литовское. Называли себя литвинами или русами. Бывало, ссорились из-за наследства, колотили друг друга, мирились. Всякое было.
Случилось, что государственные мужи соседнего Королевства Польского сочли нужным пригласить великого князя Литвы Ягайлу на свой трон и отдать ему в жены свою королеву Ядвигу. Сделали. Объединили обе державы в одну, чтобы крепче противостоять враждебному окружению.
Не всем пришлось по душе объединение. Магнаты Великого Княжества Литовского не склонны были мириться с утратой былого влияния на политические события. Борьба велась и при правлении Ягайлы, и в последующие годы. Она продолжалась и после заключения Люблинской унии 1569 года, когда оба государства образовали Речь Посполитую. Литва отстаивала право на сохранение своего названия, своих законов, органов власти, военных сил, и ей это удавалось. До 1696 года сохранялся и свой государственный язык - беларуский.
Так и не сложилось единство в Речи Посполитой. Группировки влиятельных людей изнуряли одна другую в борьбе за власть, влияние, источники благосостояния. Обращались за содействием к другим странам, искали их покровительства, вступали в тайные и открытые соглашения. Результатом оказалось ослабление власти, снижение экономической и военной мощи, усиление влияния иностранных советчиков и печальный каскад последовавших разделов территории. Все это было здесь, с нами, коснулось непосредственно нашей истории, отразилось на судьбах наших предков. Достаточно ли мы знаем обо всем этом?
Нехватка исторических романов о событиях беларуской истории стала особенно ощутимой в последние годы. Хотя "Последний сейм Речи Посполитой" написан давно, наши современники практически не имели возможности читать его.
Светские дамы, офицеры, вельможи, балы, пикники, карточные игры, попойки, любовные интриги... Все есть в книге Владислава Реймонта, как того и требуют законы литературного жанра. Но не этим больше всего привлекает роман.
А тем, что перед нами проходит вереница исторических деятелей, своих и зарубежных, воспроизведены подробности событий, решительно изменивших дальнейшую судьбу беларуского народа. Речь идет о состоявшемся в Гродно сейме 1793 года, на котором был официально оформлен второй раздел Речи Посполитой между Россией и Пруссией. За двадцать лет до этого, при первом разделе, Россия уже отняла у Великого Княжества Литовского значительную часть Полоцкого и Витебского воеводств, все Мстиславское воеводство и восточную часть Рогачевского повета. Теперь к России отходили обширные территории к востоку от линии Браслав - Мир - Пинск. Для Речи Посполитой это был ощутимый удар. И был он еще болезненней оттого, что его подготовила и нанесла собственная правящая элита, запутавшаяся в паутине политических интриг.
Владислав Реймонт - польский писатель и истинный патриот своей страны. Понятны мотивы, побудившие его устами героев романа посылать проклятия отечественным предателям, а также прусским, шведским, русским и прочим злодеям, посягнувшим на достояние Речи Посполитой.
Конец XVIII века сложился для Речи Посполитой поистине трагически. Три раздела ее огромных владений положили ей конец. Во время описываемых событий общественное мнение имущих слоев населения остро отреагировало на происходящее. Произошло резкое размежевание позиций. Часть магнатов тяготела к России и способствовала падению Речи Посполитой. Другая же часть, тоже многочисленная и влиятельная, болезненно переживала потерю своих привилегий, владений, былого уклада жизни и всячески пыталась в создавшихся условиях сохранить прежние порядки. Достаточно сослаться на материалы следственных органов Российской империи, которые выявили на всей территории Беларуси разветвленную сеть тайных обществ и групп, члены которых добивались восстановления образования, судопроизводства, местного самоуправления по законам Речи Посполитой, возвращения землевладений католическому духовенству. Деятельное участие в этом движении принимали беларуские военные, чиновники, шляхта. Многие из них подверглись жестоким репрессиям.
А.Сапун
I
Вечерело. Ночь приближалась знойная, томительно душная, тихая, когда над Ботаническим садом на Городнице взвилась ракета, перистой стрелой пронизывая темноту.
По этому сигналу все деревья и кусты расцветились, одно за другим, разноцветными огоньками. Над портиком дворца, расположенного на небольшом возвышении, засверкали инициалы Сиверса, обрамленные венком из дубовых листьев, перевязанных лентами. В высоких же окнах зажглись красными колеблющимися огнями алебастровые, обвитые плющом урны.
Открылись внезапно широкие двери, волна света хлынула на террасу, уставленную изваяниями соблазнительно изогнувшихся богинь, амурами и мраморными вазами, и дружным твердым шагом вышло двенадцать пакжов в красных, плотно облегающих тело "чехчерах" и куртках, богато обшитых золотым позументом. В руках они несли зажженные факелы и стали в ряд на последней широкой ступеньке лестницы.
Через минуту явился пан Пулаский, окруженный многолюдным нарядным, веселым обществом. Ливрейные лакеи спешили вынести за ними кресла, стулья и скамейки, но гости собрались все у балюстрады, увешанной гирляндами цветов, пристально вглядываясь в безлюдную ленту ведущего из города шоссе.
Смолк даже шепот и смех, и только пан Пулаский суетился беспрестанно, поправлял на себе пояс, откидывая белые отмашные рукава, отдавал какие-то приказания дворне и музыкантам, размещенным в углу под колоннадой, и все беспокойнее скользил взглядом по шоссе и по иллюминованным лампионами кустам, поминутно покрикивая на ухо сгорбленному старичку, следовавшему за ним как тень:
- Не случилось ли там чего-нибудь недоброго, пан Боровский?
Боровский низко кланялся, подметая пол фалдами кунтуша, разводил беспомощно руками и молчал, не отступая от него ни на шаг. Друзья стали утешать его и шутливо успокаивать:
- Может быть, отдыхает еще после ужина у пани кастелянши.
- Или пришлось ехать к королю, его величеству.
- Даю слово, его задержали, наверно, спешные эстафеты.
- Такое опоздание еще не грех!
Несколько же важных панов из заправил сейма, стоявших в стороне, посмеивались тихонько над озабоченностью Пулаского:
- Это явная издевка над хозяином.
- Ничего, подождет, корона с головы у него не свалится.
- И так с него будет слишком много чести.
- Похоже на то, что посол испытывает маршальское терпение.
- Нашим сеймовцам, кажется, не привыкать стать и к большему невниманию, - заметил с вкрадчивой улыбочкой молодой человек с заостренным,
точно бритва, лицом, одетый в серый, с длинным хвостом, фрак, серебристый жилет и узкие кюлоты .
Вельможи сделали вид, будто не слышали, и только один, с выпятившимся далеко вперед животом и отвислым двойным подбородком, попробовал было пошутить:
- Хуже всего то, что жаркое превратится в подошву.
- Зато шампанское лучше охладится на льду.
- Попал ты в самую точку, пан Воина... А то я уж еле дышу от жары и наперед обещаю, что не струшу даже перед дюжиной пузатых бутылок.
- Пузо-то ваше, сударь, выдержит, а вот выдержит ли хозяйский погреб?
- Не тревожьтесь, сударь мой, за погреб. Питей там хватит. Сам видал своими глазами, как подъезжали к конторе возики, нагруженные доверху. А чьи возики? К чему копаться. Кому надо было, тот и прислал. Бутылочки звенели, любо-дорого!
Воина откинул назад слегка завитые волосы, разделенные спереди пробором и ниспадавшие черными кудрями на темно-синий ворот фрака, и, подперев подбородок золотым набалдашником трости, бросил небрежно:
- Ах да, я совсем забыл, что соседние державы несут расходы: не будет, значит, недостатка ни в чем и ни для кого.
- Платит, кто должен, пьет - кому охота, - ответил толстяк и, понизив голос, шепнул конфиденциально: - Бокамп стоит в двух шагах!
Воина, не меняя шутливого тона, воскликнул:
- По мне - пусть только льется бургундское, а больше мне ничего не надо!
- А для меня - венгерское, - вставил какой-то мужчина с красным лицом, плавающим в огромном галстуке, словно в белой чаше.
- А по мне так нет ничего лучше английского портера, только разливного, в бутылках! - смачно причмокнули чьи-то отвислые, похожие на сырую печенку губы, принадлежавшие кому-то со вздутым животом, с кривыми ногами, во фраке песочного цвета и белых чулках.
- Суди меня бог, ежели я когда-нибудь согрешил разборчивостью, - патетически пробасил толстяк. - Все могут засвидетельствовать, что я всегда на месте при всяком трудном деле и с любым врагом сражаюсь до последней капли...
- Кто не знает ваших побед под Бутылочным...
Толстяк только расхохотался и, обведя окружающих вороватыми глазами, продолжал с комическим пафосом:
- В напитках не разбирайся и не спрашивай, кто за них платит. Кто всегда придерживается такого правила и кому никогда не изменяет неугасимая жажда, тот может много совершить в жизни, - проповедовал он, поминутно сам прыская со смеху.
- Подгорский даром шута из себя не строит, - шепнул кто-то в стороне.
- Наверно, кроется тут какая-нибудь задняя мысль.
- Травленый волк. Бухгольцев прихвостень...
- А я из того, что вещает о себе ясный пан Подгорский, делаю тот вывод, что у прусского короля должна быть щедрая рука, чтоб утолять этакую неугасимую жажду... - дерзко съехидничал Воина и направился к дамам.
- Погоди ты, вашество, - послал ему вдогонку задыхающимся от злобы шепотом Подгорский, услышавший его колкость по своему адресу. - Этому лоботрясу любо больше лясы точить с девчонками, чем с нами вести честной разговор. А золотое ведь сердце, - старался он кого-то уверить не без ехидства.
- Зато язык, как у ящерицы.
- И слишком уж много себе позволяет. Нет человека в Гродно, кого б он не задел за живое; ничего для него нет святого.
- О чем изволите судить-рядить, почтеннейшие? - спросил Пулаский, подходя к вельможной группе.
Но в это время поднялся на террасе шум, и кто-то крикнул во весь голос:
- Мосьци пан маршал, слышно, едут!
Действительно, на шоссе послышался топот конских копыт и глухое тарахтенье экипажа, и вскоре из-под нависшей листвы деревьев замелькали факелы мчавшихся во весь дух конных гонцов, а за ними показалась на шоссе шикарная золоченая карета, запряженная шестеркой белых лошадей с выкрашенными в красный цвет гривами и хвостами, окруженная тучей мчащихся галопом казаков в алых, развевающихся чекменях и высоких черных папахах.
Рявкнула громовая фанфара, и карета, описав широкую дугу, остановилась перед террасой. Лакеи опустили подножку, и пан Пулаский, спустившись на последнюю ступеньку террасы, с низким поклоном приветствовал вылезающего из кареты Сиверса, после чего торжественно повел его вверх по лестнице. Хозяин и гость шли, окруженные кольцом из факелов, мимо толпы, почтительно склонявшей головы в трепетном безмолвии. За ними тяжело ступал с пасмурным лицом епископ Коссаковский с кастеляншей, пани Ожаровской.
После длительного церемониала представления гостей пани кастелянша с оживлением спросила:
- А где же обещанный сюрприз, пан маршал?
- Подождите минуту, и слово плотию станет.
- Мы ждем еще графиню Камелли и остальных гостей.
- Но ведь пока что мы все иссохнем от любопытства!
- Рассказывают такие чудеса о приготовленных нам неожиданностях.
- Сегодня нас трудно будет удивить, - заметил Сиверс с улыбкой, подавая Пуласкому табакерку.
- Действительно, мы пережили день, достойный восторга.
- Да, этот восьмой день после именин его светлости посла останется памятным в Польше.
- Скажите, сударь: навсегда памятным.
- Летописи завещают его памяти грядущих поколений.
- Жаль, что его не увековечит наш великий художник Венгерский! - бросил насмешливо Воина, но его заглушил хор раболепных голосов. Слова, полные льстивого восторга, блестящие, словно радуга, фразы, вкрадчивый шепот и подобострастные, просительные взгляды лились со всех сторон на седую, в изящных буклях, голову посла, отвечавшего на приветствия, улыбаясь все время увядшей, как бы приклеенной к узким губам улыбкой покровительственного благодушия. Время от времени он не без самодовольства щупал холеными пальцами широкую голубую андреевскую ленту, которою был награжден совсем недавно за проведение договора о разделе, машинально поправлял на груди усыпанную бриллиантами звезду, доставал табак из дорогой табакерки и, обводя блуждающим взором лица, обращался время от времени с каким-нибудь сухим замечанием к Коссаковскому.
Епископ отвечал вымученной улыбкой, хмурился, однако, все больше и больше и нервно дергал свой подшитый пурпуром плащ; в конце концов он жестко обратился к маршалу:
- Значит, мы ждем только графиню Камелли?
- И его светлость прусского посла.
- Его преосвященство не обожает нашей обаятельной Эвридики, - шепнул Сиверс, задетый его пренебрежительным тоном.
Коссаковский начал в искренних выражениях и с таким пафосом восхвалять голос и красоту графини, что посол, переменив гнев на милость, взял его дружески под руку и отвел в сторону, не замечая шумной кавалькады экипажей, вынырнувшей наконец из чащи кустов и мчавшейся по шоссе в багряном свете факелов, под звон бубенчиков, топот несущихся галопом лошадей, гиканье и гулкое хлопанье бичей.
Бурным вихрем подкатывали к подъезду экипажи - кабриолеты, воланы, кареты, потешные длинные линейки, и пенящийся прибой веселых дам и кавалеров выплеснулся на лестницу и рассыпался по террасе.
Все принялись наперебой рассказывать что-то, поминутно разражаясь хохотом. Графиня Камелли вместе с одной из первых в Польше красавиц, княжной Четвертынской, баронессой Гейкинг, камергершей Рудзкой окружили пани Ожаровскую, рассказывая о каком-то чрезвычайно комическом приключении.
- ... а потом взял и разбил гитару о голову лакея! - с прекомическим пафосом восклицала графиня. - А мы назло этому дикарю пели, не переставая ни на одну минуту. Я думала уже, что он от ярости примется и нас бить, и, если б не камергерша, кто знает, что бы еще было. Его всего передергивало, он уже скрежетал зубами, - вот так, - звонко выкрикивала графиня, подчеркивая каждое слово мимикой и страстной жестикуляцией.
- Графиня, ваш голос - драгоценное достояние человечества. Надо его беречь, - пожурил ее отечески Сиверс, накидывая пурпурную шаль на ее оголенную грудь. - А кто же был этот дикарь?
- Князь Цицианов, наш благородный рыцарь и защитник, - отрекомендовала баронесса, делая иронический реверанс перед низким рябым господином неопределенного возраста, с раскосыми глазами.
- Который к тому же совсем не умеет править, - вставила со смехом княжна.
- Совсем незаслуженное обвинение, - заметила вполголоса камергерша.
- Сами посудите, что же мне оставалось делать, когда лошади пугались звона гитары и каждую минуту готовы были понести. Мы могли все разбиться,
а дамы на все мои просьбы отвечали только смехом - оправдывался князь, еще не успокоившийся после приключения в дороге.
- И вам хотелось нас побить! Признайтесь, - приставала к нему графиня, заглядывая ему в мутные, как бы сваренные глаза.
- Я бы предпочел вас - проглотить! - огрызнулся князь, окидывая жадным, похотливым взглядом ее бюст, чуть-чуть прикрытый алой прозрачной тканью.
- И меня тоже, да? - допытывалась баронесса.
- Князь не Ирод и не занимается истреблением младенцев, - защищал князя, улыбаясь, Сиверс.
Вдруг он резко повернулся, шепнул что-то графине и направился с ней к боковому крыльцу, как будто умышленно избегая Бухгольца, пробивавшегося как раз к нему под перекрестным огнем неприязненных взглядов.
Прусский посол остановился, озираясь довольно растерянно кругом, но вскоре рядом с ним очутился Подгорский, маршал, еще несколько близких людей, которые с большой торжественностью проводили его со ступенек вниз, так как музыка заиграла уже полонез, и гости высыпали в парк.
Багровый лес колеблемых ветром факелов освещал им дорогу.
Воина шел один, искоса наблюдая за каким-то юношей, с некоторых пор неотступно следовавшим за ним. Вдруг оба остановились, глянули друг другу на близком расстоянии в лицо, и Воина воскликнул с преувеличенно патетической нежностью:
- Неужели, действительно, глазам моим суждено опять лицезреть ваше благородие, господина поручика Севера Зарембу?
- Воина! Казик Воина! - вскричал в ответ с полным радости изумлением юноша, бросаясь в распростертые объятия. - Свою смерть я, кажется, скорее мог бы ожидать здесь встретить!
- Да пожалей, медведь, хотя бы мою куафюру!
- Какая встреча! Я с трудом верю своим глазам.
- Ничего, проверил на моих ребрах! - рассмеялся Воина, потирая свои бока.
- Чтобы я мог тебя встретить в Гродно - мне никак не приходило в голову!
- Помилуй, а где же я должен бы быть?
- Я воображал, что ты весело проводишь время в Варшаве или в деревне.
Воина в ответ засвистал обрывок какой-то минорной мелодии.