- Я еще весной проиграл Миончинскому последнюю душу из Заторов. Все пошло к черту - с треском, как писал мне мой поверенный. А в Варшаве мне тоже незачем было торчать. Там уже пахнет мертвечинкой и остались одни старые ханжи, состоящие на поклонении при отце примасе, проливающие слезы кредиторы банкрота Теппера да городская шушера. Пустыня, говорю тебе! Дукат там такая же редкость, как девичья невинность в Гродно. Водятся они кой у кого, у Игельстрема, но и тот после выборов не так уж щедр. Представь себе, в последнее время мне уже не хотели больше отпускать в кредит у Яшовича ни одной бутылки. О времена, о нравы! - как стонет наш дружище Стась, когда Сиверс отказывает ему в авансе. А посему я покинул неблагодарный град и вот блаженствую в этом гродненском раю.
- Мне говорили, что ты стал советником кого-то из знатных вельмож.
- Я не люблю ни питаться огрызками с барского стола, ни держаться за ручку господской двери. Живу по-прежнему - как всегда, обожаю женщин, вино и золото. Вот и сейчас предвкушаю удовольствие хорошо поужинать во славу покровителя и, если повезет, выиграть в "фараон" малую толику дукатов.
- Так это торжество в честь Сиверса?
- Ты спрашиваешь, точно с луны свалился.
- Я приехал только сегодня утром, весь день проспал, а вечером меня забрал с собой старый товарищ, привез сюда, сам куда-то запропастился... Теперь я встретил тебя, - и больше ничего не знаю.
- Ну, коли так, заруби себе на носу: сегодня седмица после именин Сиверса. В честь сего, а также для выражения признательности за благополучное проведение союзного, или, как говорится громко, "альянского", договора мы будем веселиться до рассвета. Запомни хорошенько этот четверг первого августа 1793 года.
- А кто же тратится так усердно на эти празднества?
- Пулаский, волынский депутат и маршал-предводитель Тарговицы. Не беспокойся, однако, почтенный шляхтич не останется в накладе, все расходы ему вернутся, с немалой лихвой, из посольской казны. Наши заправилы сейма всегда очень щедры за чужой счет.
- Я с удовольствием полюбуюсь на деятелей конфедерации.
- К сожалению, самого цвета, пресвятой троицы ты уж не увидишь. Говорят, что из дому, который должен скоро рухнуть, прежде всего улетают птицы. Может быть, потому Щенсный-Потоцкий наслаждается в Гамбурге дорого оплаченными ласками мадам фон Витт, Браницкий в Петербурге обивает пороги графа Зубова, а Ржевуский зарылся в деревне - учит корчмарей, как лучше спаивать мужиков, и пишет ученые трактаты для своих экономов о том, как драть шкуру с крепостных. Иногда, впрочем, он появляется в Гродно, особенно когда ему пригрозят военным постоем или чем-нибудь подобным, наговорит кислых слов пруссакам и королю, наплачется на упадок духа свободы и, умилостивив Сиверса, исчезает опять с горизонта. Мелкоты же тарговицкой достаточно, - насмотришься. Кишат, как пчелы, над посольским медом. Нынче это самая многолюдная фракция.
- Есть еще в Речи Посполитой и честные! - воскликнул Заремба с таким жаром, что Воина внимательно оглянулся кругом и шепнул ему на ухо:
- Смотри, не откровенничай на людях. Здесь стены имеют уши. Особенно личность "покровителя" и августейшей "союзницы" неприкосновенны, каждое слово будет доложено. Пожалуй, я один еще пользуюсь привилегией говорить, что мне нравится, потому что меня знают все как игрока и пьяницу. И так немало уж неосторожных сгинуло потом куда-то бесследно...
- Ты рассказываешь что-то невероятное. А где же свобода? Где же конституция?
- Пока что в закладе у Сиверса. Идем скорей, а то займут все лучшие места.
Молодые люди догнали гостей, собравшихся на берегу Городничанки и восторгавшихся совершенно неожиданным зрелищем.
На краю причудливо изрезанного и заросшего кустарником оврага, по дну которого, булькая, струилась речонка, возвышался увенчанный куполом турецкий шатер в желтую и зеленую полосу, подшитый алым кумачом, с шикарно сервированным огромным столом посередине, сгибавшимся от тяжести серебра, фарфора, хрусталя и алебастровых урн, державших в плену многочисленные огни. А рядом с ним, на холмистом берегу и в искусственно насаженных розовых рощицах стояли приземистые китайские пагоды с загнутыми кверху крышами из зеленой соломы, покоящиеся на позолоченных, обвитых гирляндами из цветов драконах. Каждая пагода была приготовлена только на десять персон и сверкала серебром, канделябрами из позолоченной бронзы и фарфора филигранной аугсбургской работы, украшавшими столы.
- В самом деле, необыкновенное зрелище! - похвалил сам Сиверс, а за ним и другие наперебой пели дифирамбы удачной идее маршала.
Пулаский, очень довольный всеобщим одобрением, то и дело откидывал назад белые разрезные рукава своего кунтуша и широким жестом приглашал к столам, самолично рассаживая дам и гостей по знатнее.
Первым в шатре усадил он Сиверса, вокруг него заняли места послы соседних держав, влиятельные дамы, епископы, министры Речи Посполитой и наиболее влиятельные депутаты сейма. Остальные гости заняли пагоды, составляя компании сообразно симпатиям, связям и дружеским отношениям.
Воина повел Зарембу в знакомую компанию и сел рядом с ним, чтобы поболтать без стеснения. Но он не мог, однако, уберечь его от пристальных женских взглядов и вызывающих улыбок.
- Предсказываю тебе большой успех у женщин, - шепнул он, с искренним восхищением любуясь его смелой мужской красотой.
- Столько же о нем забочусь, сколько о прошлогоднем снеге.
Покраснел, однако.
- Значит, не забыта еще красавица Иза?
Север сдвинул брови, словно что-то его больно кольнуло.
- Красавица камергерша, - продолжал Воина, - сидит в шатре. Ты не заметил?
- Не интересовался, - ответил Север сквозь зубы.
- Это мой закадычный друг, многоуважаемейшая пани подкоморша! - представил его Воина сидевшей рядом шикарной даме.
Карлик-негритенок, похожий на черную обезьяну, стоял за ее стулом, держа в руках шаль и разные туалетные аксессуары.
Пани подкоморша обмахивалась веером, внимательно и, видимо, опытным глазом рассматривала в то же время Севера. Пани подкоморша была особа уже в летах, но еще очень недурна собой, с пышно развитым и так глубоко обнаженным бюстом, что Заремба не знал, куда ему деть глаза.
- Вдова, несколько тысяч душ в австрийском кордоне, вся жизнь в амурах и щедрая для своих друзей, - посвящал его шепотом Воина, забавляясь его смущением.
- Подержите, пожалуйста, сударь!
Голос у подкоморши был низкий, очень приятный, по-французски она говорила с бердичевским акцентом. Заремба с трепетом взял в руки веер, весь из кружев, пронизанных золотом. Немного спустя она бросила ему перчатки, разрисованные цветными миниатюрами на весьма фривольные мифологические темы, и, взяв из руки негритенка агатовый флакон, серебряное зеркальце и осыпанную драгоценными каменьями пудреницу, напудрила лицо, надушилась и проговорила вполголоса:
- Я вас не встречала ни на каких ассамблеях.
- Я только сегодня приехал, - ответил Север, удивленный ее туалетным ритуалом и бесцеремонностью.
Пани подкоморша улыбнулась, сверкнув двумя ослепительными рядами зубов, и спросила, пристально вглядываясь в него сильно подведенными глазами:
- Вы какого полка?
Заремба удивился ее проницательности, помедлил, однако, с ответом.
- Я узнаю солдата под всяким костюмом и ни когда не ошибусь. А в каком вы чине? - не отставала подкоморша.
Заремба старался отделаться от нее уклончивыми шутками. Воина шепнул ему опять на ухо:
- Предупреждаю тебя, что сии столь аппетитно пространные и столь многообещающие латифундии состоят уже, вкупе с борами, лесами и границами, во временной аренде...
Не успев еще докончить, он прыснул со смеху. Пани подкоморша сдвинула, подозрительно насторожившись, соболиные брови; к счастью, однако, поднялся большой шум, так как появился пан Боровский, а за ним, вся в белом, целая когорта поваренков с огромными серебряными подносами в руках, блюдами, пузатыми мисками, кастрюлями и лотками, дымящимися благовонным паром; другие, в зеленых охотничьих куртках, несли вина в бутылках, кувшинах, жбанах, древних, обросших мхом графинах, запечатанных сургучом, помеченных черными крестами; третьи, в красных фраках, белых чулках и взбитых прическах, тащили позолоченные погребцы с ликерами, наливками, вкусными лакомствами на закуску; в самом конце шли рослые паюки, которые стали позади послушной шеренгой, с полотенцами в руках наготове. Пан Боровский, как опытный в своем деле вождь, дал безмолвный сигнал, и пир начался.
Музыка доносилась откуда-то издали тихими, ласкающими волнами вместе с ароматом сена и вянущих цветов.
Ночь была темная, знойная, пахло как будто грозой. Небо нависло тяжелым свинцовым сводом, на западе вспыхивали короткие белесые зарницы. Откуда-то, со стороны Лососны, доносилось пение петухов, и время от времени глухие, далекие раскаты сотрясали воздух. По временам поднимался сухой, знойный ветер, раскачивавший деревья, - ветви шумели листвой, и гасли огни иллюминации.
На фоне этой темной, тревожной ночи шатер с куполом возвышался, сверкая огнями, словно храм, в котором как будто совершались какие-то таинственные мистерии. Пылающие урны и хрусталь рассеивали вокруг радужную пыль, в дымке которой люди и предметы приобретали призрачные очертания. Все казалось неописуемо чудным сном. Взгляды сверкали искрами молний, лица же и обнаженные плечи женщин были словно выточены из перламутра, опрыснутого бирюзой; краски нарядов стали матовыми, сливаясь в темные волны рубинов, изумрудов и золота, пенящиеся кое-где пушистыми гребнями кружев. Даже белизна скатертей отливала радугой мыльных пузырей, а фарфоровые статуэтки, расставленные посреди стола хороводом пляшущих муз, казалось, действительно движутся таинственно в этом волшебном освещении.
Сиверс, сидевший в раззолоченном троноподобном кресле, казался грозным божеством, к которому ползли подобострастные взгляды всех присутствующих, клонились все головы и плыли общие, жаждущие удовлетворения желания. Даже сама окружающая тишина, казалось, была проникнута трепетным почтением и тревогой.
В шатре царила глубокая, чинная сдержанность. Говорили немного, шепотом, взвешивая каждое слово, каждый взгляд, каждое движение. Даже звон фарфора и серебра старались заглушить, прислуга же ступала робко, на цыпочках, словно тени. Все скучали с большой торжественностью и важностью.
Зато в беседках царил совсем другой дух. Сначала тоже старались сдерживать голоса, оглядываясь на высоких особ, сидящих за столом в шатре. Но когда пронесли уже несколько блюд и прозвенели первые бокалы, вся сдержанность улетучилась, как дым, и настроение гостей стало рвать поводья. Шляхта ела, пила, давая волю природному своему веселью. Остроты сыпались, взвивались и рассыпались в воздухе, как ракеты, передавались из уст в уста вкруговую, вместе с бокалами, как вино, возбуждая всеобщее веселье. Посыпались пикантные анекдоты о ксендзах и монахах. На руках даже очутились отпечатанные на голубом листочке бумаги непристойные стишки - эпиграмма на Бухгольца, - обежали все столы и, вызвав взрывы бурного хохота, пропали куда-то бесследно. Общее веселье гостей росло с каждой минутой. Прислуга неутомимо следила за бокалами, вино лилось рекой, лица раскраснелись, настроения окрылялись, сердца переполнялись теплом, кровь начинала играть. Глаза у женщин блестели, как звезды, влажные же их улыбки и обнаженные плечи не одному уже туманили голову. За раскрытыми веерами завязывались разговоры вполголоса, вырывались из уст пламенные вздохи, колыхались взволнованные женские груди.
Но когда веселье становилось слишком шумным и слишком бурно оглашали воздух взрывы смеха, то тут, то там появлялась сгорбленная тень пана Боровского, и настроение как-то странно само собой стихало; разговоры становились глуше, лица пасмурнее, веера бессильно опускались, тревожные взоры тянулись украдкой к шатру.
- Веселятся, точно поминки справляют, - заметил кто-то вполголоса.
- Где слишком много духовенства, там уж очень скучна обедня.
- Ну и пускай себе скучают, а нам-то чего ради тянуть Лазаря?
- Говорил Боровский, что послу сегодня сильно нездоровится...
- И лошадь устанет, когда ее будут так с утра до ночи чествовать.
- Одна только пани Ожаровская неутомима...
- Отпостилась после Штакельберга, теперь надо позаботиться о преемнике! - пробасил чей-то дерзкий голос.
Ему ответил дружный смех, и разговоры на эту тему потекли такие язвительные, до того пересыпанные злобными светскими сплетнями, что Заремба с горечью заметил:
- В Польше лучше быть с людьми в войне, чем в дружбе.
- Это ты верно сказал! - поддакнул Воина. - Не мог у нас родиться Кастор, потому что Поллукс продал бы его за первую удачную остроту. Но ведь так приятно смеяться над ближними! - засмеялся он цинично. - Посмотри-ка, как важно вон тот разыгрывает из себя сатрапа над нами! - прибавил он, указывая глазами на седую голову Сиверса, возвышавшуюся над всеми и видимую отовсюду сквозь широко разверстые крылья шатра.
- С такою же для нас прибылью, какая была от сапог Карла XII шведам.
- А так как трактует он нас совершенно так же, то мы только и знаем, что бьем перед ним поклоны. Подумай только: никогда и никому Речь Посполитая не оказывала таких почестей. Даже сейм отложили до субботы, чтобы не мешать празднествам. Вот и ублажаем его изо всех сил. Всю именинную неделю носим его на руках, осыпаем цветами, славословим, точно истинного спасителя. А уж сегодняшний день проводим, как настоящие труженики! Знаешь, утром сегодня епископ Скаршевский отслужил в его честь обедню. Забавно, не правда ли?
- И как это гром не разразил его у алтаря! - буркнул Заремба.
- Да, жаль! Зрелище было бы довольно эффектное. А днем папский нунций дал обед на шестьдесят персон. Не было недостатка ни в шампанском, ни в тостах. Пили мы за его здоровье, за здоровье его дочерей, его внуков, не помню, - пожалуй, что и его лакеев. Чего не сделает поляк, когда увлечется! Потом поехали ужинать с сюрпризами; это уже устроила пани Ожаровская. Сюрпризы были великолепные, спектакль тоже неподражаемый. Разыграли "Lе ргоvегbе". Выступали первейшие красавицы, демонстрируя безукоризненнейший французский акцент. В антракте пела божественная Камелли, а брат ее играл на гитаре. Потом милейшая, добродетельнейшая Юля Потоцкая, как всегда окруженная своими детьми, проплясала бешеный казачок. Господи, каких только там не было коленцев, приседаний, выкидывания ножек! Все пришли, конечно, в безумный восторг, рыдали от счастья, и шампанское лилось фонтаном. А в заключение было преподнесено нечто вроде апофеоза высокопоставленного именинника. Номер был никудышный, стихи хромоногие, французский акцент и язык - аховые, смысла - ни на грош. Но так как ода превозносила до небес великого мужа, ниспосланного нам провидением, то мы нашли ее бесподобной и не жалели бурных аплодисментов автору. А вымучил из себя этот шедевр, немало попотев над ним, не кто иной, как бывший курляндский посол, барон фон Гейкинг, прелестная же баронесса, его дочь...
Он замолчал, так как заиграла вдруг музыка, раздались громкие клики: "Ура", "Виват!" - и все повставали из-за столов.
- Что случилось?
- Пулаский поднял тост в честь его величества короля.
- Пускай себе, на здоровье! - проговорил Воина не очень громко. - Так вот, прелестная баронесса, - продолжал он, - сыграла в заключение восхитительную "Магдиепе". Можешь представить себе, как мы были счастливы!
- Чего же ради столько чести?
- Спроси у тех, - Воина указал на шатер. - Знаю только, что я проводил время божественно, и Фортуна улыбалась мне исключительно.
У Зарембы на устах были какие-то язвительные слова, но он вдруг порывисто отвернулся, услышав укоризненный голос пани подкоморши:
- Сударь, вы мне не отвечаете...
- Он плохо слышит, - выручил его поспешно Воина. - У него притупилась чуткость к сладким словечкам, - добавил он со смехом.
- Вы - непочтительный насмешник! - прошипела подкоморша, метнув на Воину сокрушительный взгляд.
- Что вы, что вы, многоуважаемейшая пани подкоморша...
- Тише! Господа, пожалуйста, потише! Пулаский хочет говорить! - поднялись отовсюду возгласы, и через минуту воцарилась выжидательная тишина, нарушаемая лишь бульканьем разливаемого шампанского.
Все взоры обратились на Пулаского, стоявшего против Сиверса и возглашавшего с поднятым бокалом в руках громким торжественным голосом:
- ... Да здравствует ее императорское величество, августейшая императрица всея Руси, наша любезнейшая союзница! Ура!
- Ура! Да здравствует! - огласился шатер криками, сопровождаемыми звоном бокалов.
- Ура! Да здравствует! Браво! Да здрав-ству-ет! - повторила сотня зычных глоток из-за всех столов, и общий крик покрылся густой фанфарой; взвыли протяжно медные трубы, с холмов же рявкнули пушки, многократно оглашая воздух выстрелами, так что земля тряслась и багровые огни извергались во тьму.
- Пей же! Это не шутки! Смотрят! - проговорил шепотом Воина, чуть не насильно заставляя Севера встать. - Горьковато немного, но проглотить можно...
- Ни за что! Никогда! - бормотал подавленно Север. Он был бледен, сердце его билось, точно птица, попавшая в клетку, пот выступил на лбу, глаза дико загорелись, и всего его охватило такое негодование, что бокал прыгал у него в руке, разбрызгивая вино во все стороны.
- Вы забрызгаете мне мой жюпон! - проговорила подкоморша, с опаской отодвигаясь от него.
Тост за императрицу был выпит залпом, после чего бокалы опять потянулись за новыми струями вина. Так как музыка вдруг смолкла, клики затихли, пан Пулаский же, чуть-чуть склонившись над столом и уставившись круглыми ястребиными глазами в посла, воскликнул, точно вторя не смолкавшим пушкам:
- Господа! Выпьем за здоровье нашего именинника и друга! Да здравствует ясновельможный чрезвычайный и полномочный посол ее императорского величества, августейшей императрицы всея Руси, Яков де Сиверс! Ура!
Красивым жестом откинул он белые атласные рукава кунтуша и под громкие крики "виват" направился с бокалом в руке к послу.
Сиверс встал не без труда и, взяв бокал из рук графа Анквича, стал чокаться со всеми, с широким умилением благодаря за добрую память и любовь.
Вокруг раззолоченного кресла образовалась густая толпа.
- Надо идти вместе со всеми, - шепнул Воина Зарембе, таща его за собой.
- Толкотня точно перед алтарем.
- Всемогущей Карьере честь и хвала. Это - единственное божество!
Но когда они вошли в круг света, падавшего от огней из шатра, Заремба вздрогнул внезапно, остановился на мгновенье и сразу точно ринулся с головой в бездну чьего-то взгляда, сиявшего в глубине шатра.
- Иза!
- Север!