До свидания, Кусов!
Кто беззащитнее Георгия Владимировича? Может быть, только собака и змея. Этой парочке Кусов едва ли не попустительствовал. У него в кабинете пес-доходяга лежал на пороге, а змея свисала с электрического шнура.
Приходи к нему лечиться
И корова, и волчица,
И жучок, и червячок,
И медведица.
Так вот Кусов был такой Айболит.
Едва Георгий Владимирович освоился среди животных, узнал и прочувствовал их нужды и обиды, как нагрянул тринадцатый арест.
Сначала все было так же, как и в остальных двенадцати случаях. Даже чуть лучше, чем прежде: никогда он не посылал на Таврическую писем с фотографиями, а сейчас такая возможность представилась.
Лицо на фото было незнакомое, а вот надпись явно принадлежала ему. Казалось, Георгий Владимирович не написал, а произнес со знакомой интонацией: "Вот вам попчиковый мордальон!".
С этих пор на запросы Юлии Федоровны упрямо отвечали: "Адрес Кусова Г. В. Вам, вероятно, известен". Ни у кого не оставалось сомнений в том, что это может значить, но уж больно не хотелось соглашаться с неизбежным…
Вот и объяснение мечтательности обитателей квартиры. Всякий раз они надеялись преодолеть действительность. Когда пришла пора преодолевать мысль о Кусове, они тоже попытались кое-что досочинить.
Как это Мандельштам писал о "заресничной стране"?
Без оглядки, без помехи
На сияющие вехи
От зари и до зари
Налитые фонари.
Откуда эта свобода, если в реальности все складывалось мучительно? Как объяснить ощущение взаимности, если только что не получался даже разговор?
Кажется, в жизни Кусова тоже случилась такая "страна". По крайней мере, соседи уверенно говорили, что после освобождения из последней ссылки на Алтае он обзавелся женой и дюжиной детей…
Не станем с этим спорить. Очень уж настрадался бедный Георгий Владимирович, чтобы отметать такую возможность.
Вроде нужна точка, а мы поставим многоточие.
…Маленькая фигурка удаляется от нас. Два-три шага утиной походкой, один-другой поворот тросточки, и он растворяется в тумане…
Глава четвертая. Линия разрыва
Классический треугольник
Так уж было заведено у этой четы, что жена во всем принимала участие. Даже романы мужа не проходили мимо нее. И на сей раз - на правах подруги Лютика - она следила за развитием событий.
Когда стали вырисовываться контуры классического треугольника, Надежда Яковлевна отошла в сторону. Конечно, совсем не отстранилась, а просто стала пережидать.
Время от времени Осип Эмильевич, Надежда Яковлевна, Лютик и ее мать собирались вместе. Возможно, пожар в стихотворении "На мертвых ресницах Исакий замерз…" связан с этими встречами. Бывают такие чудовищные скандалы, что разгораются стремительно, как пожар.
Конечно, переговоры заметно осложнял сам Осип Эмильевич. Он периодически перебегал то в одну, то в другую сторону треугольника. Чуть ли не одновременно хотел видеть свою приятельницу и боялся за жену.
Однажды Мандельштаму потребовалось позвонить Лютику. Операция не столь сложная, если бы поэт все сам не испортил. Он обнял жену и на ухо ей шепнул: "Бедная". Скрывать свое сочувствие у него уже не было сил.
Вот почему Лютик требовала бросить все и уехать в Крым. До тех пор, пока они толкутся в комнате, у них не может быть точки обзора. Лишь со стороны эта история будет выглядеть по-другому.
Мандельштам вроде соглашался, но писал странные стихи. Какие-то там "тулупы золотые" и "валенки сухие". Почему-то он и она не шли, а летели "без оглядки, без помехи". Скорее всего, их окружал не Крым, а рай.
Самое обидное заключалось в том, что написанное он обсуждал с Надеждой Яковлевной. Даже сейчас он не мог обойтись без ее оценок… Вот так он уходил от жены, время от времени возвращаясь к ней за советом или комплиментом.
К тому же стихотворение "Жизнь упала, как зарница…" он наговорил на граммофон. И без того хватало соглядатаев, а тут прибавились слушатели пластинки. Теперь и они были в курсе того, что должно быть известно лишь двоим.
Нельзя сказать, что Осип Эмильевич совсем не проявлял решительности. В конце концов он даже снял номер в "Англетере". Правда, когда он это сделал, история была практически завершена.
Даже через несколько лет Лютик не могла думать об этом без раздражения.
Зачем он устроил ужин при свечах? Почему во время последнего свидания вставал на колени? Для чего записал на пластинку свое любовное обращение?
Какие-нибудь дикие выходки она приняла бы с большим смирением, чем эти дары.
Вспоминая о поэте, Лютик с удивлением отмечала свое участие. Странно, что все это происходило не с кем-то из приятельниц, но именно с ней.
"Вся эта комедия, - писала она, - начала мне сильно надоедать. Для того, чтобы выслушивать его стихи и признания, достаточно было и проводов на извозчике с Морской на Таврическую…
Однажды он сказал, что хочет сообщить нечто важное и пригласил меня, для того, чтобы никто не мешал, в свой "Англетер". На вопрос, почему этого нельзя сделать у них, ответил, что это касается только меня и его. Я заранее могла сказать, что это будет, но мне хотелось покончить с этим раз и навсегда. Я ответила, что буду. Он ждал меня в банальнейшем гостиничном номере, с горящим камином и накрытым ужином. Я недовольным тоном спросила, к чему вся эта комедия, он умолял меня не портить ему праздника видеть меня наедине. Я сказала о своем намерении больше у них не бывать, он пришел в такой ужас, плакал, становился на колени, уговаривал меня пожалеть его, в сотый раз уверял, что он не может без меня жить и т.д. Скоро я ушла и больше у них не бывала. Но через пару дней Осип примчался к нам и повторил все это в моей комнате к возмущению моей мамаши, знавшей и Надюшу, которую он приводил к ней с визитом. Мне еле удалось уговорить его уйти и успокоиться".
Лютик настолько рассержена, что узнать поэта в ее описаниях практически невозможно. Может быть, только фраза: "извозчики - добрые гении человечества" - свидетельствует о том, что это он.
Вот так же она в роман "Последние" прорвалась лишь с двумя настоящими репликами. Все остальное - это неприязнь ее бывшего мужа и его стремление свести счеты.
К истории "Англетера"
Существует еще один мемуар об их свиданиях. В общем-то, какой мемуар - несколько строчек в его стихотворении. И все-таки гостиницу узнаешь сразу. Как видно, это та ее сторона, откуда открывается панорама Исаакиевской площади.
Отчего-то Осип Эмильевич был уверен, что и после смерти воспоминания об этих встречах по-прежнему с ней:
На мертвых ресницах Исакий замерз,
И барские улицы сини.
Шарманщика смерть и медведицы ворс,
И чужие поленья в камине.
"Англетер" был для Мандельштама не случайным обиталищем. Настолько не случайным, что он, кажется, интересовался его историей.
Уже выгоняет выжлятник-пожар
Линеек раскидистых стайку,
Несется земля меблированный шар,
И зеркало корчит всезнайку.
Почему земной шар именуется "меблированным"? Не потому ли, что прежде в этом здании находился доходный дом с коридорной системой и меблированными комнатами?
И упоминание о пожаре скорее всего связано не только с ощущениями погорельца, враз лишившегося своего богатства, но и с конкретными обстоятельствами. Возможно, поэт где-то прочел или услышал о том, что бывший хозяин дома А. Д. Львов имел к огню непосредственное отношение: он руководил пожарным кружком и даже написал книгу о пожарных командах.
Кстати, о каких "линейках" идет речь? Как всегда у Мандельштама, следует сверяться не в словаре, но в соседнем произведении. Схожую картину поэт изобразил в "Египетской марке". В стихотворении памяти Лютика горит "Англетер", а здесь демидовский дом на Невском:
"За несколько минут до начала агонии по Невскому прогремел пожарный обоз… Воинственные фиоритуры петушиных пожарных рожков, как неслыханное брио безоговорочного побеждающего несчастья, ворвались в плохо проветренную спальню демидовского дома. Битюги с бочками, линейками и лестницами отгрохотали, и полымя факелов лизнуло зеркала…"
Как в каком-то назойливом сне, видение пожара возвращается несколько раз. И в том, и в другом случае речь идет о зеркалах на лестничной площадке. Опять появляются "линейки": в стихотворении они именуются раскидистыми, а в повести упоминаются вместе с пожарными бочками.
Значит, автор книги "Городские пожарные команды" в этой цепи ассоциаций - не последнее лицо. Ведь здесь говорится не об обычных многоместных дрожках, но об особых пролетках, оснащенных специальным инвентарем для тушения пожара.
Впрочем, дело, конечно, не в пожаре и даже не в гостиницах. Все это только внешние поводы для того, чтобы нарисовать картину очищения в огне, превращения хаоса в гармонию и музыку.
В "Египетской марке" поэту слышится Верди:
"…в потускневшем сознании умирающей певицы этот ворох горячечного казенного шума, эта бешеная скачка в бараньих тулупах и касках, эта охапка арестованных и увозимых под конвоем звуков обернулась призывом оркестровой увертюры. В ее маленьких некрасивых ушах явственно прозвучали последние такты увертюры к Duo Foscari, ее дебютной лондонской оперы…"
А в стихотворении "На мертвых ресницах Исакий замерз…" - Шуберт:
Площадками лестницразлад и туман,
Дыханье, дыханье и пенье
И Шуберта в шубе застыл талисман
Движенье, движенье, движенье…
Непредвиденные траты
Как известно, весь быт Мандельштама легко умещался в старом чемодане, корзине и нескольких коробках. Тем удивительней этот гостиничный номер с камином, медвежьей шкурой и столом со свечами.
Дело не только в обстановке, но и в возможностях. Их было значительно больше, нежели встреч.
"… Ему не пришлось часто меня там видеть", - писала Лютик. Значит, Осип Эмильевич снял номер не на один день.
Может, ему просто нравилось мотовство? Владеть и не пользоваться богатством - в этом тоже есть удовольствие. Так монарх возглавляет государство, но не управляет им.
Откуда у него такая сумма? Ведь и до, и после этой истории денег всегда не хватало. Чаще их не было вовсе - это казалось куда более естественным, чем скромные гонорары.
"Дитя мое, мы вернулись домой - не хватило 20 копеек". "Сегодня вечером внесли проценты за часы". "Сейчас Надя разбила градусник (второй уже), а градусники здесь стоят 4 рубля!". "А сейчас мы сидим с 8 рублями, но нам не надо денег: разве что на фрукты и газету".
Конечно, бедность - не что иное, как обстоятельство места и времени.
Бывали у Осипа Эмильевича иные периоды. В основном они связаны с путешествиями: если поэт и был счастлив, то только в пути.
Путь-дорога
Часто у Мандельштама возникало такое неотступное стремление: бросить все и уехать.
Дома он открыт, а значит, беззащитен. Следовательно, спрятаться можно только в толпе.
Уже вокзал вселял некоторое умиротворение:
А не то веревок собери
Завязать корзину до зари,
Чтобы нам уехать на вокзал,
Где бы нас никто не отыскал.
Лютика тоже тянуло в дорогу. Даже в бреду, во время родовой горячки, она говорила о каком-то срочном отъезде.
и в стихах Лютик куда-то убегала или даже летела. Иных, более спокойных, состояний она просто не представляла.
Сегодня закатные краски
Особенно как-то певучи,
Звенит, как клинок дамасский,
Луч солнца из алой тучи.
Сегодня могу, я знаю,
Богов гневить безвозмездно,
Замирая, идти по краю
Над самою черною бездной…
Осип Эмильевич предлагал ей своего рода паллиатив. Замена, может, и вынужденная, но не случайная: свобода для него всегда ассоциировалось с гостиницей.
Во-первых, ему мерещилось нечто, ограниченное временем. Во-вторых, существенным обстоятельством ему представлялись интерьеры.
История это давняя, уходящая корнями в юность. Уже тогда завязались его отношения с гостиничной роскошью. Что-то тут угадывалось ему настолько важное, что он даже написал об этом в письме из Швейцарии:
"У меня странный вкус: я люблю электрические блики на поверхности Лемана, почтительных лакеев, бесшумный полет лифта, мраморный вестибюль hotel'я и англичанок, играющих Моцарта, с двумя-тремя официальными слушательницами в полутемном салоне. Я люблю буржуазный, европейский комфорт и привязан к нему не только физически, но и сантиментально".
Если где-то в Советской России и можно узнать о комфорте, то исключительно в гостиницах. Жизнь вокруг меняется необратимо, а тут даже горничные сохраняют почтительность. Есть здесь также бесшумный лифт, мраморный вестибюль и зимний сад под стеклянной крышей.
Даже реклама "Англетера" читается как стихи.
Первая строчка - ударная, сразу обращающая на себя внимание: "Первоклассные комфортабельно обставленные гостиницы-рестораны".
Затем следует сбой ритма. "Со всеми удобствами", - поясняет реклама мелкими буквами. И добавляет, как бы вполголоса, еще более мелкими: "Ванные комнаты".
После вступления начинается самое главное:
"Лучшие рестораны, буфеты и кухни под наблюдением бывших шефов ресторанов "Кюба" и "Медведь".
Ежедневные концерты под управлением профессора Манасевича.
Библиотека на всех языках в гостинице.
Музыка во время обедов и файф-о-клок.
Автомобили на вокзал и для загородных поездок, непосредственная телефонная связь с Москвой".
Совсем микроскопическим шрифтом, как нечто второстепенное, говорится: "Число комнат - 92, из них 7 комнат с ванной и 85 без ванной. Цена комнаты без ванной: 2 р. 60 коп. 7р.10 коп. и с ванной: с одной кроватью - 6 р. 10 коп., с 2 кроватями - 8.10 - 10.10 коп."
О том, сколько комнат с камином и медвежьей шкурой, не сказано ничего.
Если снятый Мандельштамом номер украшала медвежья шкура, то в вестибюле находилось траченное молью чучело медведя. Кто-то из этих двух медведей (вместе со своим хозяином) попал в его стихотворение:
Шарманщика смерть и медведицы ворс,
И чужие поленья в камине.
Безусловно, и шарманщик, и медведица, и камин дополняют друг друга, существуют в одном ряду. Ведь речь идет об отблеске завершившейся жизни, о невозможном и незаслуженном подарке судьбы.
Вот почему Мандельштаму понадобился не просто ужин, но накрытый для двоих стол со свечами. и на Таврическую они возвращались не на троллейбусе 8 или 24, а на извозчике.
Камин, медвежья шкура, свечи, пролетка - это память об иных странах и пристанищах. О самом себе, пишущем письмо из Монтрё-Террите.
Осип Эмильевич очень надеялся на то, что и Лютик тут увидит своего рода подсказку.
Ведь было же когда-то у Львовых имение Романи рядом с Паневежем. Вековые деревья, старинный дом, охотничьи собаки… Года в три она начала заниматься французским настолько успешно, что вскоре едва не забыла русский.
Кстати, номер "Англетера" должен был стать для них и Крымом.
Если его подруге требовалось не море, но свобода, они могли и не покидать Ленинград.
Оказалось, старания Мандельштама напрасны.
Гостиничный номер не вызвал у нее никаких особых чувств.
Ну если только напомнил о других поклонниках - они тоже, бывало, становились на колени и смотрели на нее так же, как он.
Страхи Осипа Эмильевича
Некоторые увлечения Мандельштама совершенно безобидные. К примеру, он любил сладкое. Его любовь к пирожным была по большей части столь же платонической, как пристрастие к гостиничным интерьерам.
Помимо стремления необычайной силы, Осип Эмильевич чувствовал страх. Обретение почти наверняка означало катастрофу. Пирожное еще могло сойти с рук, но никак не камин или медвежья шкура.
Со временем его опасения приобрели характер чуть ли не болезненный. Едва появлялись малейшие поводы для оптимизма, он незамедлительно впадал в хандру.
Лучше неопределенность и нищета, чем сомнительные подачки судьбы!
Самых больших неприятностей он ждал от вступления в писательский жилищный кооператив.
В, казалось бы, невинном "паевом взносе" Осипу Эмильевичу мерещилось страшное "паек":
Пайковые книги читаю,
Пеньковые речи ловлю
И грозное баюшки-баю
Колхозному баю пою…
Слово "паек" тревожило и не отпускало. В одном из вариантов стихотворения он еще и потоптался вокруг него.
И я за собой примечаю
И что-то такое пою:
Колхозного бая качаю
Кулацкого пая пою…
Кстати, с этим кооперативом Мандельштам все предчувствовал верно. Счастья оказалось как раз с порцию сладостей: только они с женой ощутили вкус, так сразу лишились всего.
С некоторых пор Осип Эмильевич боялся всякой удачи: он точно знал, что если ему оказывают знаки внимания или даже пропускают без очереди, то это не к добру.
"Ни к чему и невпопад"
Самые нехорошие предзнаменования были и до камина с медвежьей шкурой. Вообще в этой истории предчувствий явно больше, чем осуществлений.
Едва ли не с первых дней знакомства с Лютиком у Мандельштама выговорилась формула. На языке стихов происходящее называлось: "ни к чему и невпопад".
Как дрожала губ малина,
Как поила чаем сына,
Говорила наугад,
Ни к чему и невпопад.
Конечно, "ни к чему и невпопад" - это не только о ней, но и о нем.
О том, как они пытаются, но все не находят единственно верной интонации.
Вроде как в ответ на просьбу о тишине каждый переходит на крик.
- Меня не устраивает ваше отношение к людям, - так подытожил Мандельштам свое решение остаться с Надеждой Яковлевной.
Конечно, ему следовало сказать об этом не так. Еще неизвестно, как бы все повернулось, произнеси он что-то менее назидательное.
А ведь есть, есть такие слова!
Некоторые из них могут воздействовать на природу, творить чудеса, пробуждать огромные пространства.
Со временем Мандельштам прибегнет к их помощи.
В стихотворении памяти Лютика он произнесет ее имена, сочиненные им во время бессонницы, а откликнутся Шуберт и рожок почтальона.
Я тяжкую память твою берегу,
Дичок, медвежонок, Миньона,
Но мельниц колеса зимуют в снегу,
И стынет рожок почтальона.
…Все это будет потом, а пока ситуация складывалась так, что впору подмигнуть Георгию Кусову.
Так же, как и ему, им тоже хронически не везло.
По-разному вспоминается прошедшее чувство.
Кому-то представляется отдельная минута, а Мандельштам видел такую картину: ему казалось, что он очень старается, но все никак не может завязать шнурки.