Современник Еврипида
Больше всего Мандельштама привлекали те времена, когда быть писателем - значило быть пророком.
Именно с этим связано его отношение к любым попыткам устроиться в новой жизни.
Когда кто-то из его знакомых начинал жаловаться, он чуть ли не вопил сдавленным голосом:
- А Будда печатался? А Христос печатался?
Или говорил этак покровительственно:
- Вы слишком большое значение придаете станку Гуттенберга.
Случалось ему делать и специальные заявления:
- У меня нет рукописей, нет записных книжек, нет архива. - Процитируем еще раз. У меня нет почерка, потому что я никогда не пишу…
Нельзя сказать, что у него не было оснований чувствовать себя представителем дописьменной цивилизации.
Подобно бродячим проповедникам, Мандельштам трудился на ходу. Вместо того чтобы сочинять за столом, он перебегал из одного угла комнаты в другой.
К тому же, время от времени, Осип Эмильевич говорил нечто странное.
Мы уже упоминали о том, что он мог спутать вещи, очевидные для любого школьника. Да еще и настаивать на этих нелепостях, буквально требовать признать свою правоту.
Конечно, это была своего рода подсказка, тайный шифр. Не мог же поэт прямо сказать, что истории Медеи и Пенелопы ему известны не из книг.
Не сразу великие сюжеты обретают величие. Прежде они существуют в качестве молвы, передаваемой из уст в уста.
В этих случаях автором может считаться едва ли не каждый. Кто-то неточно пересказал, другой не так понял. Один приуменьшил, его собеседник - преувеличил.
Словом, наш современник - "человек эпохи Москвошвея" признавался в самом сокровенном.
Помните египетскую жрицу Варвару Матвеевну Баруздину?
Так вот и поэт некогда находился в толпе, в которой плещутся, вывариваются, рождаются на свет Божий важнейшие новости греческого государства.
Предположение о скандале
Если Будда и Христос - писатели, то перед кем тогда расстилает его брат белоснежные скатерти?
Мандельштама так и подмывало это благолепие превратить в прах.
Не без тайного удовольствия он намечал план действий и представлял поведение будущих жертв.
"Писателям, которые пишут заведомо разрешенные вещи, - провозглашал он, - я хочу плевать в лицо, хочу бить их палкой по голове и всех посадить за стол в дом Герцена, поставив перед каждым стакан полицейского чаю и дав каждому в руки анализ мочи Горнфельда".
Помимо обязательного для всех полицейского чая, некоторым полагалась ссылка.
Это, так сказать, персональное наказание, за особые заслуги перед литературой.
"А я говорю - к китайцам Благого, в Шанхай его…, - торопил расправу автор "Четвертой прозы".
По этой фразе можно догадаться, что же произошло.
Был удобный поместительный дом Александра Ивановича Герцена. Вот где "ощущение личной значимости" казалось само собой разумеющимся.
И вот этого дома нет.
И "ощущения личной значимости" нет.
"Александр Иванович Герцен!.. Разрешите представиться… Вы как хозяин в некотором роде отвечаете…
Изволили выехать за границу? Здесь пока что случилась неприятность…
Александр Иванович! Барин! Как же быть?! Совершенно не к кому обратиться!"
Вот что такое этот Шанхай. Теперь всякий растворен во множестве ему подобных. Это прежде уважали права личности, а теперь поклоняются коллективу.
Конечно, Осип Эмильевич жалеет не о бывшем особняке Герцена, но о завершении целого периода русской словесности.
Для того, чтобы в этом убедиться, надо опять перелистать Мандельштама.
Вот-вот, нашли: в статье о французском писателе Пьере Гампе говорится, что Максим Горький "…"босяков" посадил в почетном углу барского дома русской литературы".
Восстановив пробел, мы проникаем в подсознание поэта и с удивлением слышим нечто совершенно невообразимое.
Подобно ломовому извозчику, Мандельштам ругает своих коллег.
- Голь перекатная! - шумит он. - Босяки!
Как мы помним, поэт не ограничился этими определениями. На следующем витке движения своей мысли он еще добавил стакан полицейского чая и удар палкой по голове.
Скандал
Человек, неизменно предпочитавший мысль действию, все-таки смог осуществить кое-что из своего плана.
Произошло это в издательстве писателей в Ленинграде, в непосредственной близости от улучшенного его братом быта Клуба литераторов.
В апреле 1934 года Мандельштам в присутствии свидетелей дал пощечину Алексею Толстому.
Это, конечно, совсем не то, что он описал в "Четвертой прозе", но некоторое представление о скандале все же возникало.
Если приблизиться к пчелиным сотам или муравейнику, то сразу начнется переполох. Так же заволновались писатели после этой пощечины. Незамедлительно появились люди, готовые к мести.
- Выдайте нам доверенность на формальное ведение дела, - кричал известный романист. - Мы сами его поведем!
Оба эти события - и описанное в "Четвертой прозе", и произошедшее на самом деле - что-то явно напоминают.
Уж не знаменитый ли разгром в квартире критика Латунского? В ту страшную и веселую ночь летели стекла, качалась люстра, жалобно звенели струны рояля.
Кажется, Булгакову пригодилась не только идея разгрома, но и сопутствующей ему ссылки. Как это у Мандельштама? "А я говорю - к китайцам Благого, в Шанхай его". Эту интонацию можно услышать в словах Азазелло о бедном Степе Лиходееве: "Я это и говорю… Разрешите, мессир, его выкинуть ко всем чертям из Москвы".
Впрочем, что ж тут странного? Михаил Булгаков и Осип Мандельштам - соседи по московскому писательскому кооперативу на улице Фурманова. Каждому из них ничего не стоило заглянуть к другому по какой-нибудь надобности: нет ли у вас хлеба до завтра? есть ли у вас свет?
В любом доме с удовольствием обсуждают соседей, а в писательском - больше других.
В апреле тридцать четвертого года только и судачили, что об этой пощечине. Большинство считало поступок истерической выходкой, но кое-кто многозначительно отмалчивался.
Михаил Афанасьевич Булгаков ничего не говорил, только улыбался своей знаменитой улыбкой, запечатленной на множестве фотографий.
Он знал, что ему еще представится случай высказаться на эту тему.
История проданного рояля
К своему счастью с Лютиком Евгений Эмильевич готовился так же, как к мероприятию в Союзе писателей.
Четкость - это вообще его сильная сторона.
Осип Эмильевич все никак не решался на поездку в Крым, а его брат только поинтересовался: где взять необходимые средства?
Как и подобает настоящему директору, он предпочитал деньги не вкладывать, а находить. Сумма на поездку оказалась точь-в-точь ценой рояля Юлии Федоровны. По случаю этого важного для дочери события она согласилась его продать.
Все просчитал Евгений Эмильевич. Например, настоял на том, чтобы в поездку взяли Асика. Присутствие мальчика должно было подчеркнуть серьезность его намерений.
Больше всего надежд он возлагал на поход в семейные бани. После этого мероприятия вряд ли кто-то усомнится, что они единая семья. Конечно, есть еще формальности, вроде печати в паспорте, но это все - наживное.
В бане у Евгения Эмильевича закружилась голова. Уж насколько уверенно он чувствовал себя в любых водах, а тут закричал: "Тону!" Конечно, не от страха, но от непонятно откуда взявшегося чувства свободы: в эту минуту он не боялся показаться смешным.
Так они наслаждались моментом. Правда, с Лютиком нужно всегда держать ухо востро. Только и жди, что вернется забытое ею на время "ощущение личной значимости".
Однажды на прогулке им встретился ленинградский знакомый. Этот человек посмотрел на нее столь долгим взглядом, что она просто не смогла не откликнуться. Обычно именно с таких взглядов в ее жизни начинались перемены.
Помните, мы говорили про "отважный лёт"? Это и было то самое. Лютик чувствовала, что ее уже ничто не сможет остановить.
Трудно было предполагать столь скорое крушение.
Евгений Эмильевич даже не сразу понял - что же произошло. Он еще что-то говорил тоном то ли счастливым, то ли разморенным, а она его уже не слышала.
Вроде все было сделано как надо, с настоящим директорским размахом, а, как оказалось, зря. Не помог даже инструмент, проданный ради этой поездки. Музыки не было: что - с роялем, что - без. Если, конечно, не считать плеска воды в семейной бане.
Самое обидное, что ничего не вышло и с этим знакомым. Оказывается, не всегда стоит доверять предчувствиям. Скорее всего, она просто обозналась, приняв его взгляд на свой счет.
Конец истории
Из воронежской ссылки Евгений Эмильевич получил от брата несколько писем. В одном - около слова родных стоял вопросительный знак. Другое завершалось выкриком: "Ты понимаешь, что ты делаешь?"
Покровитель чистых салфеток и дирижер светящихся люстр предпочел ничего этого не заметить. Вот так же иной начальник сидит в кабинете, беседует по телефону, а секретаршу просит сказать, что его нет.
И в середине семидесятых, когда, вместе с другими обломками кораблекрушения, всплыли черновики воронежских писем, Евгений Эмильевич не растерялся.
На вопросы откуда-то появившихся биографов брата он отвечал, что никаких писем не получал.
Это были слова настоящего начальника. Директор ведь как размышляет? Если чего-то нет среди "входящих" и "исходящих", того не существует и вовсе.
Такая забывчивость не противоречила поздравлениям сыну Лютика ко всем праздникам. До поры до времени его обращения к прошлому этими посланиями и ограничивались.
Открытки Евгения Эмильевича тоже показательны. Брат настаивал на том, что пишет "на ходу", в постоянных перебежках по комнате, а ему непременно требовался письменный стол.
Ну не мог он стронуться с места, написать несколько фраз по случаю Первого мая без включенной лампы, пишущей машинки, разных там резинок и карандашей!
Конечно, дело не только в ритуальной вежливости или удовольствии от литературного труда. Заодно появлялась информация: из ответной открытки он узнавал, что в мемуарах Лютика есть пара страничек об Осипе Мандельштаме.
Получив эти сведения, Евгений Эмильевич сперва огорчился, а потом решил, что обладание этим текстом кардинально меняет его ситуацию.
Наконец-то он мог ответить Надежде Яковлевне. Вернее, как и подобает настоящему администратору, этот ответ организовать.
Думал ли Мандельштам-младший о том, что Лютик заодно расправлялась и с ним? Она написала о первом брате и не удостоила внимания второго. Как бы прошла мимо и не взглянула в его сторону.
Что - тот брат, что - этот: для чего вкладывать персты в те же раны?
Даже если Евгений Эмильевич это понял, он постарался не обратить внимания. Все-таки - повторим еще раз - он был директором. А где вы видели такого директора, который за одно и то же станет платить несколько раз?
Шарманщика смерть
Никогда Мандельштам не обратился бы к своему брату так же, как к еврейскому музыканту Александру Герцевичу:
Нам с музыкой-голубою
Не страшно умереть…
Конечно, родство музыканта с поэтом неформальное. Речь не о житейских отношениях, но о связях в сфере литературы.
Вот он, пример своего рода всемирного заговора, всеобщего покровительства и взаимопомощи!
Приглядевшись, обнаруживаешь соучастие немецкого поэта Вильгельма Мюллера, австрийского композитора Франца Шуберта и даже Иннокентия Анненского.
Мюллер сочинил стихотворение о шарманщике.
Шуберт написал цикл "Прекрасная мельничиха", включающий романс на эти стихи.
Анненский стихи перевел.
Вот откуда у Мандельштама звук мерного движения, постоянного возвращения в одну точку.
Две строки - поворот ручки музыкального ящика.
Еще две - новый поворот.
Этот шарманочный ритм впервые появился у Мюллера и Анненского.
Уж давно о счастье
Дед не ворожит,
Старую шарманку
Знай себе крутит…
В отличие от Анненского, Мандельштам не называет профессию героя. Как видно, для него более существенно, что в буквальном переводе "шарманщик" означает "крутящий лиру".
"Крутящий лиру" - это "собрат по музе, по судьбам".
Есть еще одно объяснение братского "нам".
Вспомним уже цитированную статью "Скрябин и христианство":
"Мне кажется, смерть художника не следует выключать из цепи его творческих достижений, а рассматривать как последнее, заключительное звено".
Вот почему за уходом из жизни его подруги следовал обрыв ассоциативной цепи.
Еще недавно шарманщик "музыку наверчивал", "шумела мельница", оглашал округу рожок почтальона.
Шумела мельница, и в песнях урагана
Смеялся музыки голубоглазый хмель…
("В тот вечер не гудел стрельчатый лес органа…")
Шуберт. Мельник.
Рожок почтальона.
(Ремарка из радиопьесы "Молодость Гете")
Остановились "мельниц колеса", угас звук почтового рожка, умер шарманщик.
Но мельниц колеса зимуют в снегу
и стынет рожок почтальона…
("Возможна ли женщине мертвой хвала?..")
Шарманщика смерть и медведицы ворс…
("На мертвых ресницах Исакий замерз…")
Конечно, мир Мандельштама открыт не для каждого. Это Лютик оказалась своей среди лейтмотивов поэта, как бы ровней шарманщика, мельницы и рожка, а его брат всегда существовал наособицу.
Поначалу Осип Эмильевич все же надеялся привлечь Евгения на свою сторону. В нескольких письмах промелькнуло что-то обнадеживающее, смутно напоминающее "нам". Глядишь - и нашлось бы ему место среди излюбленных поэтом "ласточек" и "ос".
Вскоре он прекратил эти попытки. Уж слишком определенной стала для него фигура прирожденного директора.
Раз этот человек лучше всего понимает язык приказов, Осип Эмильевич отдавал ему свое распоряжение.
"… запрещаю тебе, - писал он из воронежской ссылки, - где бы то ни было называть себя моим братом".
Глава седьмая. Жизнь после смерти
Имена
Мы уже говорили о том, что многое в этой истории объясняется разницей между "ты" и "вы".
Надежде Яковлевне тоже пришлось эту разницу почувствовать.
Неприятно узнать, что не только она, но еще одна женщина была его "ты".
В ее мемуарах ничего нет об этом унижении, но зато определено значение "ты".
"Для своего осуществления "я" нуждается, - писала она, - в двух элементах: в "мы" и, в случае удачи, в "ты". И еще, о своем покойном муже: он "был моим "ты"".
А во "Второй книге" вдова поэта рассказала: не порви тогда муж с Ольгой Ваксель, она бы ушла к Татлину.
Прямо художника она не назвала, ограничившись аббревиатурой "Т".
Так она ответила на вопрос, почему осталась с Мандельштамом.
"Т" это совсем не то же, что "ты". Скорее, знак отчуждения, вроде упомянутой "гражданки В".
Кстати, ее соперница тоже знала о скрытых возможностях прямого обращения.
Есть такая детская игра: "Черное и белое не называйте, "да" и "нет" не говорите". Кажется, всем и без того ясно, о ком речь, но Лютик продолжает свои уточнения:
"Около этого времени я снова встретилась с одним поэтом и переводчиком, жившим в доме Макса Волошина в те два года, когда я там была. Современник Ахматовой и Блока из группы акмеистов, женившись на прозаической художнице, он почти перестал писать стихи…"
Очень уж не хочется Лютику лишний раз произносить имя своего знакомого!
Уже упоминалось о том, что между формой обращения и последующими событиями для Мандельштама существовала связь. Можно даже говорить о его своеобразной "философии имени". Для поэта имя было не данностью, но возможностью. Бывало, примерив обращение "ты", он чувствовал ошибку и вновь возвращался к "вы".
"Обязательно ему хотелось, - рассказывала М. Петровых, - чтобы я ему сказала "ты". Я отнекивалась, потому что мне было как-то дико сказать "ты". Но Осип Эмильевич был очень настойчив. И, устав от уговоров, я наконец сказала: "Ну, ТЫ!". Он, потрясенный, отшатнулся и в ужасе воскликнул: "Нет, нет! Не надо! Я не думал, что это может звучать так страшно"".
Мандельштаму действительно было страшно. Перемена имени связывалась для него с тем или иным вариантом судьбы.
А вот пример еще более удивительный.
Оказывается, и на краю света, в треклятом лагере на Второй речке, поэт не забывал о различии между "ты" и "вы".
Друг по несчастью, Юрий Илларионович Моисеенко, рассказывал об этом так:
- Осип Эмильевич ко всем относился почтительно, но к Ляху обращался "Володя, вы…", а к Ковалеву "Иван Никитич, ты…" Мы Мандельштама звали по имени-отчеству, на "вы". (Лях и Ковалев солагерники Мандельштама. - А.Л.) За глаза называли попроще: "Эмильевич". Кто-то из новичков спросил его, как правильно - Осип или Иосиф. Он говорил так - врастяжку: "Называйте меня Осип Эмильевич". И через паузу добавил: "А дома меня звали О-ся".
Даже в этих запредельных условиях Мандельштам помнил о том, что в каждом приветствии заключена формула отношений.
В одном случае непременно нужно "ты", но по отчеству, а в другом - "вы", но по имени.
На самой вершине этой иерархии значений находятся домашние имена.
Его - Ося.
Его жены - Нежняночка, Някушка, Пташенька.
Его подруги - Лютик, Дичок, Медвежонок, Миньона.