Он медленно снял папаху с белой перевязью, обнажив бритую голову. Сплошь покрытая шрамами от ожогов и сабельных ударов, она напоминала осколок древней скалы, изборождённый небесными стихиями - солнцем, водой и ветром. Чёрные провалы его глаз уставились в лицо русского генерала из-под нависших бровей. Он смотрел только на Ермолова, словно ни единой души больше не было на лужайке перед входом в землянку.
- Подай бумаги, граф, - обратился командующий к Самойлову, - пусть распишутся. Да поторопись, иначе их вождь в моём мундире взглядом дыру прожжёт.
* * *
Он остановил Самойлова у входа в землянку.
- Ваше сиятельство, разрешите обратиться!
- Чего тебе, казак?
- Передайте Алексею Петровичу, что толмач, Умалат, неверно переводил. Перевирал, скотина.
* * *
Проводы войска затянулись на неделю.
Отправку частей задерживали тревожные донесения, стекавшиеся в штаб русской армии со всех сторон. Ермолов и Вельяминов днями просиживали над донесениями разведчиков, картами, списками. Судили и рядили и так и эдак, засиживались допоздна, пытаясь найти единственно верное решение. Фёдор Туроверов многие часы проводил с ними. Его считали знатоком здешних мест и обычаев их обитателей. Карты были плохи, сведения часто противоречивы и не верны. Генералам требовались советы человека, исходившего и изъездившего эти дикие места вдоль и поперёк. Фёдор с изумлением и гордостью видел безграничное доверие начальствующих к нему, простому солдату, с трудом разбирающему грамоту. Стесняясь показывать генералам заскорузлые пальцы, Фёдор водил по самописным картам остриём Митрофании, припоминая заветные приметы. Склоны, поросшие густым лесом, быстрые речки, тенистые ущелья, тропки и дорожки здешних мест, где он бродил с малолетства с товарищами и старшими братьями.
- Ты, парень, не порежь мне клинком карты! Писарчуки Алексея Александровича не одну неделю корпели над этими художествами. Не надавливай так шашкой-то, - веселился Ермолов.
В конце концов порешили следующее: с Вельяминовым уходят два полка - гренадеры второго Грузинского полка, конные егеря Куринского полка, артиллерийский дивизион, три сотни казаков. Маршрут проложили по дороге через Дарьяльское ущелье, а дальше как Бог даст.
На прощание боевые товарищи устроили подобие званого ужина. Максимович приготовил в походном казане баранье мясо под кислым алычовым соусом. На стол выставили кувшин кахетинского вина.
- Эх, водки бы, Максимович, - вздыхал Ермолов.
- Нету нашей водки. Вышла вся. А местную не решаюсь подавать. Дрянь потому что.
После ужина читали приватную переписку, курили. Слушали рассказы Фёдора о странных нравах местных жителей.
- Да-а-а-а, парень - вздыхал Ермолов. - Терзаюсь я очень, наблюдая бытие местного люда. Нелепость, злодейство, распутство. Необходимы срочные перемены в управлении здешними местами. Но сначала загоним врага в горы, а тут, возле нас, пусть остаются те, кто способен к мирному труду.
- Получил ли ты, Алёша, высочайшее одобрение этих планов? - Вельяминов был как обычно не весел и не задумчив, а словно ленив. Смотрел отрешённо, говорил холодно, медленно и тихо.
- Подобные дела надо совершать решительно, не дожидаясь повелений, - отвечал товарищу Ермолов. - Я сделаю опыт, который и правительству понравится. Победителей не судят, Алёша.
- Засохли мы с тобой, брат, над бумагами. Завтра расставаться предстоит, а ты всё о делах. На приватную переписку времени не остаётся.
- Остаётся! - Ермолов вскочил, забегал по шатру. В руках его было очередное послание. Фёдор тоже встал. В сторонке, при свете свечей, вставленных в канделябр, он чистил оружие главнокомандующего.
- А вот любопытная эпистола. Послушай, Алёша.
И Ермолов начал читать:
"Сим доношу до Вашего сведения, многолюбезный Алексей Петрович, что путешествие наше чрез горы Кавказа было превратностей разных преисполнено. И в частности самое неприятное приключение произошло в любезном Вашему сердцу месте, крепости Коби.
Слухами Кавказская земля полнится, рассказами и преданиями. Среди оных имеются и романтичнейшие истории. Доводилось слышать мне о вашем двухмесячном сидении в снежном заточении в этой самой Коби. Равно как и о неизъяснимых прелестях дочери хозяина замка. Безусловно, встреча с прекрасной Сюйду стоила и пережитых мною треволнений, и страха быть ограбленным бандитскими шайками, коими наводнены эти суровые места".
- Ну так уж и "наводнены"! - возмутился Вельяминов.
Алексей Петрович вздохнул:
- А ты послушай-ка, Алёша, что далее пишет этот первейший из лизоблюдов:
"Глаза княжны, подобные кускам средиземноморского янтаря, наполнились влагой, когда я помянул о недавней и случайной встрече с вами на военных тропах. Как трогательно её живейшее волнение о Вашем здоровье. С чудеснейшей ревностию расспрашивал она о Вашем быте и прочих подробностях жизни, о том, как выглядите вы, и даже о том, какого сукна был на вас мундир и какого качества рубашка. Я изложил всё как умел и, разумеется, только лишь одну святую правду".
- Твоему армянскому приятелю не коммерцией заниматься, а романы писать следовало бы... чувствительные, - Вельяминов усмехнулся.
Вторую неделю служил Фёдор при штабе Ермолова. Почти ежедневно приходилось видеть казаку и главнокомандующего, и начальника его штаба. Но улыбку на лице Алексея Александровича Фёдор видел впервые.
Сделав пару глотков кахетинского из обычной глиняной кружки, примостившейся на столе среди бумаг, Ермолов продолжил:
"Не имея намерения вторгаться в Ваши интимности, всё же считаю своим долгом сообщить: вышеозначенный замок оставлен был нами в самом печальном положении, а именно - в осаде. Едва отошли мы с нашими ослами и верблюдами на пять-шесть вёрст от Коби, как догнал нас мальчишка, воспитанник почтеннейшего Абубакара, мальчишка-черкесёнок, имени коего я не запомнил. Сей шустрый отрок прискакал весь в крови, на запалённом скакуне воспитателя. Он принёс нам известие о внезапном нападении лезгин, попытавшихся с ходу штурмовать Коби. Бандитов отбили. Мальчишке же под покровом ночи удалось ускользнуть. Его отправили обитатели замка нам вдогонку, дабы передать весть об их плачевном положении и просить о помощи. Раненого отрока мы оставили в Кайшанурской крепости, на попечении тамошнего эскулапа.
Далее путешествие наше протекало вполне благополучно до самого Душета.
По прибытии к границам грузинским, подвергли нас двухнедельному содержанию в карантине. Словно одного окуривания было не достаточно. Переворошили весь груз. Часть товара попорчена, а кое-что и вовсе утрачено. Нет, я не сетую, Алексей Петрович. Я лишь изумляюсь. Будь карантинная служба добросовестной, чумная болезнь не блуждала б непрестанно по горам и предгорьям. А так получается следующая странность: распространению чумы оне не препятствуют, а лишь чинят притеснения мирным негоциантам, портя их ценные грузы. Начальник карантина в Душете, известный Вам полковник N, любезно принял нас, но пойти на уступки и пропустить своевременно через карантин не пожелал. За сим остаюсь преданнейшим вашим слугой".
- Далее следует подпись, Алёша: "князь Арутюн Гогарац".
Ермолов вскочил, забегал по шатру взад и вперёд.
- Враль знатный, твой армяшка. Корыстный враль. Но пишет хорошо, сволочь. Цветисто излагает. Где в этой эпистоле ложь, а где - правда, можно только угадывать...
Вельяминов встал. На нём был его обычный зелёный шёлковый архалук, генеральские штаны и рубашка тонкого полотна, отделанная изящным кружевом. Фёдор успел приметить, что в отличие от главнокомандующего, начальник штаба относился к выбору туалета очень внимательно.
- Я прошу тебя, Алексей...
- Не волнуйся, Алёша, и не проси. Извлеку твою княжну из Коби и доставлю в Тифлис в целости и сохранности. Не рви себе сердце, успокойся. Лучше отдыхай.
И Вельяминов, коротко кивнув Ермолову и Фёдору, неспешно вышел из шатра.
* * *
Фёдор, посматривая на командира, делал вид, будто проверяет лезвие генеральской шпаги - ладно ли заточена. Алексей Петрович сидел у рабочего стола, уперев могучие плечи в неудобную спинку походного креслица. Запрокинув голову, он отрешённо всматривался в темноту потолка. Трубочка, зажатая в его руке, давно погасла.
- Ты о чём-то хотел спросить меня, Федя, - тихо молвил он.
- Да так я... - Фёдор вложил саблю в ножны. - Всё мыслю: в чём врёт армянский князь? Неужто не был он в Коби, иль не держали его две недели в карантине?
Ермолов вздохнул.
- Нет, парень. Побывал Гришка-мздоимец в Коби. Вот только ласточка моя, Сюйду, не могла бы поговорить с ним, не могла она расспрашивать обо мне.
- Как же так?
- А так, парень. Не разумеет ласточка ни одного наречия, кроме наречия рода своего. Ни русского языка, ни армянского не понимает она. Эх, парень, голова моя как в чаду. И здесь дел невпроворот, и там - она... Но верую, что не забыла, что ждёт..
- Да способен ли кто речей ваших не понять или, тем более, забыть?.. - пробормотал смущённый казак.
ЧАСТЬ 2
"...Удостой меня, чтобы я возбуждал
надежду, где мучает отчаяние..."
Слова молитвы
- Худо и хлопотно подлинно русському человеку по энтим лесам таскаться. И небо синё, и воздух, аж дух занимаецца, а всё одно погань поганая... тьфу. Эвто вам, казакам, туть раздолье верхами скакать да шашкой махать. Тьфу, разбойное племя! - бубнил солдат.
От тяжкой работы взмокла рубаха на спине его и под мышками, но узловатые, мозолистые руки потомственного крестьянина крепко сжимали топор. Неотрывно смотрел Фёдор на эти руки, похожие на причудливо изогнутые сучья самшитового дерева, отполированные умелыми руками денщика их войскового атамана, Филимоном Октябриновичем. Солдат поднял загорелое до черноты лицо и уставился на Фёдора ореховым, мутноватым взглядом.
- Чего смотришь, разбойник? Хучь бы спешился, хучь бы помог чем. Ишь сидить, барин-боярин.
- Не транди, лапотник, - лениво ответил Фёдор. - Я покой твоего труда охраняю. Высоко сижу - далеко гляжу.
- Не-е-е-ет, - не унимался солдат. - Не подлинно русськие вы, казаки. Помесь вы с басурманами, потому как с ихними бабами брачуетесь. И конь-то у тебя басурманской породы. Ишь нога-то у него тонка-а-а-а, длинна-а-а-а, морда злая, ишь, ишь, того гляди цапанеть.
Соколик недобро косил глазом на говорливого воина русской армии. Вторую неделю славное воинство валило лес за Сунжей. Трещали и валились под русскими топорами вековые ели и лиственницы кавказских предгорий. Трудовые коняги и волы таскали тела павших деревьев в строящуюся Грозную крепость.
А Фёдор заскучал при штабе командующего. Устал он от блеска Самойлова и Бебутова, от невнятного ворчания и вечной озабоченности Кирилла Максимовича. Командующий занят круглосуточно. Оставляя четыре-пять часов на сон, Ермолов остальное время посвящал писанию важных бумаг, чтению донесений и бесконечным переговорам со старшинами и князьями окрестных аулов. Ежедневно лично пешим ходом инспектировал строительство, беседовал с разведчиками и офицерами, осматривал пороховые склады и конюшни. Если для дела требовался толмач, Фёдор присутствовал неизменно. Если требовалась помощь по хозяйственной части, Фёдор носил воду, чистил лошадей и задавал им корм. И так устал казак от штабной службы, так захотелось ему на волю погулять, что спать худо стал. Бессонными ночами зачем-то стала являться рыжеволосая Аймани. Она приходила к нему, садилась рядом, молча смотрела, источая аромат свежей хвои. Молитва не помогала отогнать наваждение. Тогда-то и упросил Фёдор командиров отпустить его в леса погулять с командой, охраняющей лесорубов.
И вот они с Соколиком здесь, под сенью соснового бора, слушают, как над ними заскорузлый лапотник изгаляется.
- Пойду-ка я, дядя, гляну, не засел ли где в кустах лезгинец кровавый иль черкашин не подкрался ли. Неровен час, пока ты треплешься, подползёт с тылу и тебя, дурака болтливого, твоим же топором и цапанёт.
И Фёдор тронул Соколика.
Лучи полуденного солнца, пробивая кроны лиственного леса, тонули в густом подлеске. Сочная зелень, перечёркнутая тёмными штрихами стволов, источала тишину, нарушаемую лишь шелестом мелких камушков в дорожной колее. Тополя, клёны и липы бросали густые тени под копыта коней. Дорога вилась между деревьями. Изгиб за изгибом, поворот за поворотом она двигалась в гору, убегая выше, туда, где кончается лес, в луга. Иногда из ветвей, оглушительно хлопая крыльями, выпархивала лесная пичуга. Бывало, мелькнёт в подлеске чёрная шкура кабанчика и беззвучно растворится в зелёном мареве свежей листвы.
Фёдор петлял между кустами терновника и ежевики, стараясь двигаться вдоль дороги, не упуская обоза из вида.
* * *
Вдоль дороги на примятом подлеске лежали вековые стволы, готовые к отправке в Грозную крепость. За ними, на опушке, подпирали низкое вечернее небо громады живых ещё деревьев. По лесу ползали сумерки, но работа не прекращалась. Из чащи доносился весёлый стук топоров, перемежаемый криками солдат, шумом падающих деревьев и окриками дозорных казаков. Соколик аккуратно ступал по усеянной сломанными ветками дороге. Фёдор направлялся к окраине делянки, туда, где узкая колея терялась в девственной чащобе. Среди зарослей ежевики и терновника попадались им одинокие деревья. Ущербные, словно одинокие старцы, с которых враг сорвал одежду и выставил обнажёнными на посмеяние, они простирали к сереющему небу голые сучья. Привыкшие жить в лесу, среди своих собратьев, и случайно избежавшие гибели, они возвышались тут и там, словно надгробия на могилах павших сородичей.
- Ох, тоскливо мне, Соколик, ой чует сердце - недоброму быть, - бормотал всадник. А конь его между тем всё прибавлял шагу, стараясь поскорее разлучить хозяина с настигшей того тревогой.
За поворотом дороги казак и его конь нагнали раздрызганную повозку, запряжённую престарелым лохматым мерином неопределённой масти. Повозкой правил сутулый человек в пыльной сутане и низкой широкополой шляпе отца-иезуита. Его гладко выбритое, костистое, украшенное не по-русски горбатым носом лицо, несло печать крайней усталости и глубокой задумчивости.
- Здорово, падре, - усмехнулся казак, придерживая Соколика. - Куда ж это вы отправились на ночь-то глядя?
Иезуит возвёл на Фёдора прозрачные, полные потусторонней печали глаза.
- Долг проповедника зовёт меня в бескрайние дебри. К пастве своей держу путь, казак.
Он выговаривал русские слова удивительно чисто, голос его звучал тихо, словно говоривший был сильно утомлён. Узловатые, натруженные ладони служителя чуждой веры крепко держали поводья, понуждая лядащего мерина двигаться вперёд, туда, где дорожная колея вбегала в тёмную чащобу.
- Опасно в лесу, падре. Вчерась только вечером в штабе толковали о разбойничьих шайках, что сбираются в округе. Совокупно хотят на редут напасть, собаки. Командующий удвоил дозоры. Нынче аж три пушки с собой в лес притащили...
- Называй меня отцом Энрике, казак. А что ж, ваш командующий собирается по деревьям лесным из пушек палить? - Иезуит улыбнулся. И почудилась Фёдору в улыбке этой, на первый взгляд печальной, ирония или даже ехидство.
- Командующий без тебя знает, куда и как следует палить, падре...
- Отец Энрике, сын мой…
- Я смотрю, ты из миссии сюда прибыл, от самого Моздока тащишься на эдакой кляче? - Соколик, чувствуя злость казака, фыркал, тряс гривой и косил недобро на лохматого мерина и его возницу.
- Я привык к путешествиям, казак. И к неприятию твоими сородичами веры моей тоже привык...
- А насчёт пушек, напрасно усмехаешься. Дикий лесной народ одного лишь вида их страшится. Разбегаются в панике, подлые псы, едва лишь канонир ядро в пушечное дуло закатит. А чураемся мы али нет веры твоей - не о том речь. Заночевал бы с нами. За орудийными лафетами, в лагере - оно безопасней. Ты - божий человек, хоть и иноверец. На расправу мы тебя не выдадим. Обороним, не сомневайся.
- Я - священник. Меня не тронет ни дикий зверь, ни безрассудный человек. Святая Дева Мария охранит меня.
- Мы на войне, отец Энрике. А на войне не только молитва жизнь сохраняет. Шашка с нагайкой тож очень уместны бывают. Такоже и пушки.
- Шашка и нагайка - орудия воина. Моё оружие слово Божие и личный пример праведной жизни, казак.
Фёдор остановил Соколика на краю делянки. Иезуит отец Энрике даже не обернулся. Лишь осенил пространство перед собой крестным знамением, слепив предосудительным манером указательный и средний пальцы.
- Скажи хоть, куда путь держишь. Где искать, коли братия твоя справляться станет? - обратился Фёдор к его пыльной спине.
- К Хан-Кале путь держу, - был ответ. - Там проповедь слова Божия изолью в заблудшие души.
- От дурень сутаноносный, - сплюнул казак.
* * *
Фёдор не слышал ни стука топоров, ни переклички дозорных. На окрестные обрывистые холмы упал вечер. Птицы умолкли, лишь сверчки пели в невысоком подлеске, да слышался отдалённый вой волков, да глухо топотали по колее копыта Соколика. Наступала ночь. Настороженный взгляд разведчика шарил в зарослях переломанного терновника, пытаясь приметить малейшее движение. Но всё было спокойно. Даже лёгкий ветерок не шевельнул листа, даже беличий хвост не промелькнул ни разу среди густых ветвей.
- Тихо-то как стало, - сказал всадник своему коню. - Пора и нам, братишка, вечерять-ночевать, пора до своих идти...
Казак уже видел перед собой кривой ствол одинокой лиственницы, чудом избежавшей сегодня участи своих сестёр солдатского топора. До того места, где капитан Ревунов, начальствующий над командой лесорубов, наметил расположиться лагерем на сегодняшнюю ночь, оставалось совсем немного. Пуля ударила в щербатый ствол, выбив из него острые щепы. Соколик прыгнул вперёд, Фёдор успел выхватить Митрофанию из ножен, успел прижаться щекой к гриве Соколика.
Они неслись не разбирая дороги к тому месту, где должен был находиться лагерь. Треск выстрелов становился всё чаще и громче. В лесу разгорался бой. Соколик дрогнул на скаку, заслышав пушечный залп. Иногда конь выпрыгивал с дороги, пытаясь пуститься наутёк, спасти своего всадника от возможной гибели. Но твёрдая рука казака возвращала его на прежний путь, в лагерь, к товарищам, вступившим в схватку с противником.