* * *
Они прятались в густых зарослях. Опытный глаз разведчика безошибочно различал в хаосе заварухи врагов. Ружьё, изготовленное мастером Дуски из аула Дарго, разило без промаха. Так продолжалось до тех пор, пока в лядуннице не иссякли заряды.
- Ты жди, Соколик, жди тут, пока не позову, - прошептал Фёдор, крепче сжимая рукоять Митрофании.
* * *
По поляне беспорядочно метались сполохи огня, люди, лошади и их причудливо исковерканные тени. Неумолчный звон, гул, ржание, крики ярости, вопли боли, предсмертные стоны заполняли пространство, навязчиво лезли в уши, оглушали. Клинок Митрофании оставлял в ночном воздухе серебристые росчерки. Шашка разила скоро и расчётливо. Чутьё лесного разведчика, что сродни звериному чутью, помогало отличить своих от чужих. Едва распознаваемые повадки, дыхание, звук шагов - всё подсказывало верные решения. Фёдор видел изрубленные, лишённые голов и конечностей тела своих товарищей и противников. Видел кровь, фонтанами плещущую от открытых ран. Видел искажённые мукой и неутолимой злобой лица. Отделив безмятежное сознание от убийственно-проворного тела, все силы души Фёдор направил на то, чтобы, уничтожив врага, непременно выжить самому.
Конец стычке положил орудийный залп. Истекающий кровью канонир ухитрился закатить в пушечный ствол ядро и поджечь фитиль. Яркая вспышка и грохот выстрела привели в чувство опьяневших от кровопролития бойцов. Фёдор тоже остановился. Дышалось трудно, глаза застилал кровавый пот. Казак всматривался в подсвеченную пожарищем темноту, пытаясь приметить выживших противников, готовясь к новой схватке.
Арканная петля выскочила из темноты внезапно, как ядовитая тварь выскакивает из подземной норы, и вцепляется в свою жертву, чтобы утащить её в смертельный плен. Митрофания, выскользнув из руки, упала в ночь. Потухли огни пожарища. Фёдора поглотило вязкое марево беспамятства.
* * *
- Ишь, башка-то его уже не кровоточит. Глянь, глянь-ко, батюшка. Ишь, яблоки глазов под веками шевёлются. Скоро очнётся, родимец. Ишь, как казака ухондакали. Собаки... - последнее слово надтреснутый тенорок произнёс едва слышно, почти шёпотом.
Фёдор разлепил чугунные веки. Ему до смерти не хотелось видеть обладателя надтреснутого тенорка. Казак надеялся увидеть над собой низкое синее небо с барашками редких облачков, услышать перестук камушков в Тереке, тихое дыхание верного Соколика. Всё грезилось очутиться на родине. Пусть в голове стоит неумолчный гул, пусть стонет от ран уставшее тело, пусть всё будет так - лишь бы дома, на родимом берегу.
- Глянь, глянь, глаза открыл, смотрить, бедолага...
Фёдор и вправду открыл глаза. Но вместо синевы небес увидел он над собой обрешётку дерновой кровли, да веснушчатое, курносое лицо.
- Здорово, мордва... - губы едва шевелились, язык присох к гортани. Фёдору мучительно хотелось пить.
- Чегой обзываисси? Я - русський, сам ты мордва.
Фёдор почувствовал на губах прикосновение шершавого края глиняной посудины, сделал первый сладостно-мучительный глоток, за ним второй и третий. В глазах казака прояснилось, словно светлее стало.
Через щели дощатой двери, запиравшей их темницу, пробивался дневной свет. Глина, покрывавшая ветхий плетень, местами обвалилась, пропуская в темницу полосы полуденного света. Пол хижины устилала старая солома. Троих узников сковывали по рукам и ногам короткие цепи, концы которых надёжно крепились к толстой лесине, подпиравшей потолок в центре хижины. Цепь не позволяла добраться ни до стены, ни, тем более, до двери. К тому же там, за неплотно пригнанными досками, различалась фигура дозорного в лохматой папахе.
Утолив жажду, Фёдор первым делом опробовал прочность крепления цепей.
- Ишь, оклёмываецца, казак-то. От разбойное семя! Ни жив ни мёртв, башка пробита, а туда же!
- Заткнись, мордва. Не стану я смотреть, как тебя, словно барана, нанизывают на вертел и медленно жарят. Сбегу ранее этого.
- Меня звать Кузьмою, - обиженно заметил солдат. - И не мордва я. Я подлинно русський христианин.
- Довольно балаболить, Кузьма. Утекать надо отсюда, пока с живых шкуру не содрали.
Тут только Фёдор как следует рассмотрел собеседника. Это был всё тот же солдатик, с которым они перемолвились... Когда? Когда состоялся тот разговор? Сколько времени они провели в плену? Неужто более суток провёл он в беспамятстве? Дело случилось ночью, а сейчас ясный день. Выходит так, что половина дня прошла или полтора? Фёдор осматривался по сторонам, пытаясь отыскать хоть какой-нибудь предмет, пригодный для использования в качестве оружия, и ничего не находил. Наконец взгляд его остановился на третьем пленнике.
Этот третий расположился тут же, рядом. Он сидел, подперев спиной лесину и распрямив ноги, прикрытые пыльной сутаной. Его Фёдор сразу признал - отец-иезуит Энрике, попал как кур в ощип, дурень.
- А ведь я тебя предупреждал, падре, - усмехнулся казак. - Выходит прав был, а? Как в воду глядел. И какого ж рожна ты по доброй воле сюды попёрся? Выходит так, что мы в Хан-Кале? Если так, то до Грозной недалеко бежать...
- Я здесь затем, чтобы призвать местных уроженцев к коренному внутреннему перерождению. Помочь им уничтожить в себе их природное миросозерцание и на его место вкоренить новые воззрения и настроения мистического аскетизма...
- Дурак, - бросил Фёдор, обращаясь не столько к иезуиту, сколько к солдатику Кузьме.
- Дык его ж тоже оглоушили, как и тебя, казачок... вот и бредить, бедолага.
Непослушными пальцами Фёдор ощупывал и потряхивал неподатливую лесину. Но та не поддавалась, надёжно держала её каменистая земля. Глубоко сидело в ней основание ствола мёртвой сосны. Голова казака кружилась, в глазах сновали белые светлячки. Фёдор попытался было подняться на ноги, но короткая цепь, соединявшая ручные кандалы с ножными не позволяла распрямиться во весь рост.
- А тебя, Кузьма, не оглоушили? Язык поди бодро чешет всякую чушь. - Фёдор постепенно приходил в себя и начинал злиться.
- Эй ты, папаха, - рявкнул он в сторону дощатой двери. - По нужде желаю иттить. По большой и малой! Выпущай, иначе прямо тут опорожнюсь! Отворяй дверь, сучий потрох, и веди меня до ветру!
Фёдор шарил в пересушенной соломе, стараясь отыскать какой-нибудь предмет тяжелее яблока, но ничего не нашёл, кроме полупустого щербатого кувшина, из которого Кузьма подал ему напиться.
- Не пролей воду, казак, - буркнул солдат, угадывая намерения Фёдора. - Могет ещо долго ни питья, ни еды не получим. Сиди тихо!
Но тихо посидеть им не пришлось. Дощатая дверь отворилась, и в темницу зашёл их тюремщик - совсем юный пацанёнок в лохматой белой папахе и белой же черкеске, отделанной золотым галуном. Узорчатые ножны бились о его жёлтый козловый сапог. В руках паренёк держал простое кремнёвое ружьё турецкой работы.
- Что кричишь, гяур? Счас придёт Аббас и отведёт тебя на выпас. А пока сиди тихо, не то нагайкой по спине получишь. - Голос паренька то и дело срывался на фальцет. На вид парню было не более тринадцати лет. Розовый румянец пылал на смуглых щеках его, гладких и нежных, как у девушки, но чёрные глаза из-под сросшихся бровей горели опасным огнём неукротимого воинственного духа.
Ветхое, сплетённое из веток, обмазанное глиной и крытое дёрном узилище являло собой овеществлённую насмешку над каменными казематами крепостей. Фёдор видел их во время походов в Кахетию и Грузию. Довелось посетить казаку каменные мешки подземелий, заглядывать в крошечные оконца, забранные толстыми прутьями решёток, вдыхать зловонный дух заживо гниющих узников. Бывал он и в плену у горцев. Было дело: однажды зимой неделю просидел вот так же, прикованный цепью к стволу векового дуба под ледяным дождём и снегом. И ничего - сбежал, в конце концов. Повезло ему тогда - наткнулся на казачью разведку в зимнем лесу.
"Сбегу и сейчас, - упрямо мыслил Фёдор. - Как нить дать - сбегу".
* * *
Еда и питьё узников были скудны. Только хлеб и вода, но есть и не хотелось. День и ночь следил Фёдор воспалёнными от бессонницы глазами, как одна или другая тень в лохматой папахе с ружьём наизготовку, или оба разом бродили вокруг их узилища. Аббас - страшилище и Насрулло - неоперившийся птенец оказались опытными тюремщиками. По ночам казак слушал их тихие беседы: Аллах гневается - охоты нет, добычи нет, конь захромал - заболел, пока не погиб, убьём и съедим. Фёдор понял, что население Хан-Калы бедствует, голодает. Но их, пленников, берегут пуще зеницы ока, кормят, несмотря ни на что - значит, надеются получить выкуп.
"Бежать... Бежать", - упрямая мысль лишала покоя. Фёдор почти не спал и не испытывал голода. Он не давал покоя товарищам по заточению и тюремщикам, постоянно требуя к себе внимания. За это бывал бит нещадно сердитым Аббасом. Абрек бил казака до крови, но вполсилы. Из этого Фёдор тоже сделал некоторые выводы - не забивает до изнеможения, бережёт, на выкуп надеется. Бесшабашно скандаля, вынося унизительные побои, казак добился кое-каких преимуществ. Их обоих, и его, и Кузьму, стали водить гулять. До ветру. Правда, кандалы при этом не снимали, так и таскались они по Хан-Кале согнутыми в три погибели.
Отец Энрике денно и нощно молился. Он часами простаивал на коленях, прижимаясь лбом к шершавому стволу мёртвой сосны. Молитвенно складывал ладони и, уперев помутившийся от усталости и страха взор в прелую солому, шептал и шептал он на латыни. Его невнятное бормотание стало привычным сопровождением дружеских перебранок, спонтанно возникавших между Фёдором и Кузьмой-лапотником.
- Энто он по-латыни бормочет. Бога своего латинского на помощь зовёть и Богородицу ихнюю тож.
- Христос и Богородица у всех народов одне, дурень. Читал ли ты Евангелие? Там ясно написано: дело было в земле иерусалимской.
- Да что было-то, ирод?
- И Ирод тоже там, и дева Мария, и Иисус, и апостолы его. Дубина ты, ой, дубина!
- Не-е-е, я латинского боженьку на картине видел. Не такой он, как наш, а эдакий. И Мария ихняя баба как баба. А наша-то... Я, Федя, уподобился Казанскую Богоматерь лицезреть. И до сих пор помню чудный лик её...
Теологические споры казака и крестьянина исторгали из аскетической груди отца Энрике тяжкие стоны. Проповедник на прогулки не ходил и почти совсем ничего не пил и не ел. Добрый Кузьма волновался о нём, всё подсовывал под нос посудину с водой.
- Ну хучь попей, божий человек, если уж еду душа не принимает. Ну хучь глоток! Иначе кровя в жилах загустеет и остановицца. Так и до смерти не доживёшь!..
* * *
- Аббас, а Аббас, ты сам-то местного народу или пришлый? - Фёдор плёлся по крутым уличкам Хан-Кале, перешагивая овечий помёт босыми ногами. Кто и когда снял с него отличные, новые почти, яловые сапоги, казак не припоминал. Теперь ноги его были обуты лишь в проржавевшие чугунные кандалы. Медленная прогулка по уличкам горного селения была на руку разведчику. Исподтишка он внимательно смотрел по сторонам. Неустанно крутились в уме его приключения прошедших лет, когда сбегал он из плена, босой и безоружный, как сейчас.
Аббас-удалец время от времени втыкал рукоять нагайки казаку между лопаток, приговаривая:
- Шагай, гяур. Пока идёшь - ты жив. А вот придёт Абдаллах - и ты мёртв. Ешь, пей, испражняйся, пока жив, потому что придёт Абдаллах - и ты мёртв.
- Что ж за зверюга твой Абдаллах? - посмеивался Фёдор. - И откуда это он придёт? А чё так пусто-то у вас в ауле, а? Ни баб, ни детворы не видать. Все от Абдаллаха попрятались?
- Зря смеёшься, гяур. Абдаллах в набег ушёл. Уже гонец прискакал, что назад воинство идёт. С добычей. Праздник у нас будет. Богатая добыча у Абдаллаха, да и за вас троих выкуп не малый получим.
- А если не получите? - Фёдор обернулся, глянул в глаза конвоира. Аббас - воин немалого роста, на голову выше Фёдора, богатырского сложения, в сероватой побитой пулями бекеше, надетой поверх кольчуги. Лицо его до самых глаз покрывала невероятно чёрная, кучерявая борода.
- Тогда все мертвы, казак.
* * *
Воинство вернулось из набега следующей ночью, под утро. Гортанные вопли всадников, топот конских копыт, грохот повозок заполнили площадь в центре аула - место, где располагалась мечеть, эшафот и обмазанная глиной темница.
- Салам, Аббас!
- Салам, Абдаллах!
Фёдору ничего не видел через прореху в стене. Костерок дозорных горел в стороне. Фигуры абреков терялись на фоне тёмной горы. Слова заглушал топот, грохот и конское ржание. Фёдор напрягал все силы, чтобы разобрать смысл чужой речи.
- Всё трое на месте? Живы?
- Да...
- И священник, тоже жив?
- Жив пока...
- Цица - торгаш приедет - всех ему сдадим.
- И этих?
- Нет, Аббас. Этих Аллах уже призвал. Им - завтра срок.
- А сейчас?
- Сейчас их - на цепь. Завтра пир. Потом дело. Цица приедет. Смотри, как следует!
* * *
Их завали Бакар, Исмаил и Магомай. Все были молоды, голубоглазы, как волчата из одного помёта. Бакара положили в углу хижины. Тюремщики не стали надевать на него кандалы. Бедный Бакар не смог бы сбежать из плена, даже если б захотел. Он потерял обе ступни. Они были отсечены ниже колена. Кровь уже не текла. Кто-то замотал кровоточащие обрубки тряпьём. Юное бледное лицо Бакара могло бы показаться мёртвым, если бы не бисеринки пота, покрывавшие щёки и лоб.
Исмаил, самый молодой из троих, плакал. Слёзы непрерывным потоком текли по его испачканным кровью щекам. Он был красив свежей девической красотой. Против обычаев этих мест, юноша не сбрил волос на голове. Шелковистые тёмные, опалённые огнём локоны, волнами рассыпались по его спине. Украшенная серебряным шитьём чуха, порезанная и прожжённая, была надета прямо на голое тело. На узорчатом наборном поясе болтались пустые серебряные ножны, украшенные изящным чернением.
- Бакар, мой бедный Бакар... - бормотал Исмаил, отирая рукавом холодный пот со лба брата.
"Княжеские сыновья?" - подумал Фёдор.
Магомая, старшего из троих, привели в темницу скованным. Кандальная цепь, соединявшая ручные кольца с ножными, не давала воину распрямиться. Он шёл короткими шажками, вдвое согнувшись, словно придавленный к земле непомерной ношей. К чугунному обручу, сжимавшему его шею, короткой цепью крепилось пушечное ядро. Магомай старался придерживать его иссечёнными и исцарапанными ладонями. Но, даже в таком печальном положении, фигура Магомая источала мощь и величие. Могучие мускулы бугрились на плечах и спине его. Во взоре ещё не потух азарт боевой схватки. Следом шагал внимательный Насрулло. Дуло его замечательного ружья турецкой работы упиралось Магомаю в поясницу.
- Не приковывай меня к столбу, - пророкотал Магомай. - Не убегу, мальчишек не оставлю одних вам на растерзание.
- Абдаллах тебе не верит, Абдаллах тебя боится, - отвечал Насрулло. Тюремщик прикрепил свободный конец кандальной цепи к одному из колец на столбе, запер тяжёлый замок.
- Живи до вечера, шакалий вожак, а потом...
- Не скули, щенок. Скажи Абдаллаху: порву и его, и всю его свору, - прорычал Магомай.
Едва лишь дощатая дверь затворилась, он улёгся на солому рядом со столбом. Оттолкнув Кузьму ногой, как собачонку, Магомай мгновенно заснул. Он прижимал ядро к груди, как прижимает к себе молодая мать новорождённого первенца. Фёдор и Кузьма застыли, растерянно глядя на спящего пленника.
- Дайте воды, - попросил Исмаил. - Хоть немного воды.
Фёдор протянул ему полупустой кувшин.
- Твой брат не проживёт и дня. Так что ты уж пей сам, парень, - проговорил казак.
- Нам надо жить. Нас не убьют. Отец заплатит выкуп и заберёт нас, - так приговаривал Исмаил, протирая влажной ладонью неподвижное лицо Бакара.
- Нас не убьют... - снова и снова повторял он.
* * *
В ту ночь Фёдор не сомкнул глаз. Шум за плетёной стеной не утих и на рассвете. Когда развиднелось, казаку удалось рассмотреть причину ночного стука и грохота. За одну лишь ночь трудолюбивые руки установили на пустом до этого эшафоте дыбу и плаху.
- Господи, помилуй! - прошептал Кузьма. Солдат сидел на соломе рядом с Фёдором, плечом к плечу и так же, как казак, всматривался в рассветную серь.
- Не дай нам, господи, видеть это, отведи!
Ближе к полудню в дверь просунулась лохматая папаха Насрулло. Тюремщик поставил на пол рядом с дверью щербатый кувшин. Рядом положил лепёшку завёрнутую в листья подорожника - одну на всех.
- До ветру веди, - рявкнул Фёдор.
- Не ешь ничего, а на улицу всё просишься, - ехидно ответил мальчишка. - Видно, много в казацком теле дерьма накапливается за жизнь...
- Ты веди, веди, не рассуждай! Иначе я прямо тута... Эй, Аббас! Веди меня, а то пацанчик твой боится.