В ПУТЬ-ДОРОГУ
Душой местного ревкома и отряда был Фридель Билецкий, или Фридель Наполеон, как называли в местечке сына портного Билецкого. Высокий худощавый человек лет тридцати. Спину ему согнула сперва жизнь в отцовском доме, а затем каторжная тюрьма в Сибири. Юношей Билецкий уехал в Киев, взялся за учение, давал уроки, связался с подпольщиками, работал слесарем на фабрике, стал профессиональным революционером.
Вернувшись на родину, он организовал отряд, который начал бить гайдамаков, батьков и прочих бандитов, налетавших на злополучное местечко. Хоть на фронте ему воевать не пришлось – он восемь лет пробыл в Сибири, – с бандами он дрался, как настоящий стратег. Отсюда и пошло – Наполеон. В местечке ведь редко встретишь человека без прозвища…
Теперь нужно было восстанавливать местечко, налаживать жизнь. Билецкий вместе со всеми начал рубить лес, возить древесину, раздобывал продовольствие в окрестных деревнях и так горячо и уверенно рисовал будущую счастливую жизнь, которую создаст народ, что людям становилось легче на душе.
– И вот в одно прекрасное утро,- рассказывает Шмая, – является к нам этакий барчук на саночках и заявляет, что его прислала сюда Центральная Рада для того, чтобы передать ультиматум: предлагается отряду сложить оружие добровольно, иначе это придется сделать принудительно. Парень созвал людей и стал рассказывать, что он уполномоченный петлюровского министра по "еврейским делам", что сам министр имел беседу с Петлюрой и что Петлюра, мол, обещал спокойную жизнь всем людям – недаром же "Батько" организовал целое еврейское министерство, только чтобы мы не знались с большевиками. Молодой человек был в хорошей хорьковой шубе. Он совсем было разговорился, девичьи щечки его разгорелись. Но в эту минуту пришел наш Билецкий, и высокопочтенный гость сразу же языка лишился. Оказывается, они учились когда-то вместе в Киеве, старые знакомые.
"Эге, брат Волошин, на старости лет петлюровским коммивояжером сделался?" – усмехаясь, спрашивает Билецкий.
Парень посинел. Народ уже хотел было устроить ему подходящие проводы и отправить без пересадки на тот свет, но Билецкий не позволил.
"Убить одного шута – пользы мало, – сказал он, – надо всю банду разогнать!."
Парень едва ноги унес. Правда, когда он садился в сани, я успел закатить ему оплеуху.
Все ждали, что после этого визита, как водится, нагрянет новая банда. Билецкий приказал выставить на окраинах местечка усиленный патруль и приготовить пулеметы.
Надвигалась трудная, морозная зима Люди, оставшиеся в местечке, жили в разрушенных, обгоревших домишках, мерзли, голодали.
Все занесло снегом. По ночам, когда гасли огни, местечко казалось заброшенным.
Недавно здесь прошла крупная воинская часть, и с ней в Красную Армию ушел местечковый отряд с его испытанным командиром Билецким. Мало кто из жителей остался здесь на зиму. В местечке стало пусто и жутко.
Разбойник Шмая и извозчик Хацкель поселились в покинутом домишке на окраине, возле мельницы. Они тоже собирались уйти на фронт вместе с отрядом, но Хацкель заболел тифом. Дни и ночи просиживал разбойник Шмая возле больного, лечил его бабьими средствами, травами, кореньями, ставил ему банки, прикладывал лед ко лбу, но чаще всего врачевал словом, рассказом, шуткой.
Все последние дни у больного был жар, и он молчал, Но сегодня ему полегчало и он не переставая говорил о своей лошаденке, которая стояла в полуразрушенном сарае без овса и сена.
– Человек ко всему может приспособиться – сказал извозчик. – Но что может сделать животное?
Разбойник Шмая никогда не был страстным любителем лошадей. Он старается помолчать, когда извозчик заводит разговор на эту тему Шмая знает, что придется ему в такую непогодь бегать по сараю, собирать по углам сено.
– Сбегай, братец, в сарай, посмотри там… Чего-то мой кормилец ржет… – вдруг в жару вскакивал Хацкель.
– Ну и прекрасно, что ржет! – отвечал Шмая. – А чего же ещё лошади делать? Петь, что ли? Тьфу ты, прости господи! – сердится Шмая, вставая со своего ложа. – Наградил же бог клячей! Чтоб она сдохла!
Шмая накидывает шинель, направляется в сарай, но тут же возвращается.
– Спи спокойно, Хацкель. Твой кормилец чувствует себя прекрасно!
– А ты подсыпал ему немного сена?
– Могу ему подсыпать мои горести и болячки. Откуда я сено возьму?
– Да ведь она у тебя подохнет!
– Подумаешь, беда какая! Жив будешь – другую клячу купишь. Выкинь из головы твоих лошадей, и давай подумаем, как быть дальше. Здесь нам делать нечего. Уж я решил: как только поставлю тебя на ноги, уйдем отсюда.
– От меня, пожалуй, большого проку не будет! – сказал Хацкель. – Иди один… А что тебе мучиться со мной?
– Ты что болтаешь? Бросить товарища в беде? – Шмая был вне себя. – Ты меня не знаешь, Хацкель!
– В таком случае, Шмая, выскочи и раздобудь хоть клок сена лошадке.
– Фу ты, пропасть! Чего ты привязался со своей клячей? Ты на себя лучше погляди, на кого ты похож. Краше в гроб кладут.
– Не хочешь – не надо! – сказал извозчик, слезая с постели. – Сам пойду…
– Тихо! Не шуми! Иду, иду! – крикнул Шмая, укладывая Хацкеля на кровать. – Помешался на своей лошаденке…
Потеплело. Извозчик поднялся на ноги, и Шмая был доволен, что ему не придется больше возиться с Хацкелевой клячей. А кляча тоже обрадовалась теплым дням. Увидев хозяина, она устроила ему достойную встречу: упала и стала тяжело дышать…
– Шмая! – крикнул извозчик.- Поди сюда, посмотри на моего кормильца.
Шмая вошел в сарай.
– Посмотри, что стало с лошадью! – со слезами в голосе проговорил извдзчик.
Они вдвоем вынесли ее на руках из сарая и подвесили на крепкой веревке меж двух акаций, чтобы она могла щипать кору со стволов.
Солнце уже немного пригревало, и было приятно посидеть на завалинке и подумать. Шмая достал из кармана кусок бумаги и немного пыли от растертых листьев, скрутил папироску и сказал:
– Возьми, Хацкель, закури.
– Смотрю я на тебя, Шмая, и не узнаю, – сказал Хацкель, разглядывая заросшую, взлохмаченную голову друга.
– Почему это ты меня не узнаешь?
– Зарос, как зверь, постарел… у тебя уже седые волосы.
– Седые волосы – это не признак старости, – возразил Шмая. – Седые волосы – это как пена, которая остается на море после бури.
– Ты и исхудал здорово! Кости выпирают.
– Это ничего! – махнул рукой Шмая.- Наш кашевар из третьей роты, Степа Варивода, говорил, бывало: "Вы мне кости давайте, а борщ я как-нибудь и сам сварю…"
– Ничего! Вот коняка малость поправится, тогда и нам полегче станет.
– Вот я и жду, чтобы она поскорее ноги протянула.
– Типун тебе на язык! Тебе все смешки!
Шмая вошел в дом, вынес битком набитый солдатский ранец, с которым теперь не расставался, и принялся искать свою бритву. Он вытащил пару рубах, щетку, потертую книжечку и пожелтевший конверт – в нем была фотография женщины. Лицо Шмаи осветилось улыбкой, но тут же затуманилось.
Хацкель взял карточку из его рук и увидел молодую женщину с большими улыбающимися глазами. Извозчик хитро посмотрел на Шмаю:
– Это что за бабенка? Из твоих солдатских походов? Ай-яй-яй! Солдатская любовь?
– Нет, Хацкель. Долго рассказывать… Я ее и в глаза никогда не видел. Это жена лучшего моего дружка, с которым мы в окопах валялись, Корсунского.
– Так… А как же в твой ранец попала карточка его жены? Ох, разбойник!
– Мне дал ее Корсунский, – сердито ответил Шмая, отобрал фотографию и осторожно и бережно положил ее в ранец. Потом нашел свою бритву, оселок и потертое зеркальце и, примостившись на завалинке, принялся за бритье.
Извозчик следил за тем, как Шмая скребет свою физиономию, потом сказал:
– Чем ты, дурень, занимаешься? Нашел время прихорашиваться! Больше тебе думать не о чем? Или это ты для той бабенки, что на карточке?
– Хацкель, не смей так говорить! Это честная женщина. Ты ей и в подметки не годишься!
– Тише, не кричи, не трогал я ее, – оправдывался Хацкель. – Чего ты на меня накинулся? Ты не забывай, Шмая, что женщин везде не занимать стать, а верного друга…
– У тебя, брат, мозги набекрень, – сурово поглядывая, сказал Шмая. – Тебе ничего показывать нельзя. Я как посмотрю на нее, душа болит…
Заболтались приятели и не заметили, как в это время кляча богу душу отдала. Извозчик поднял крик, начал звать Шмаю, но кровельщик был занят бритьем и махнул рукой:
– Хацкель, дай ей спокойно издохнуть. Не мучь ты ее.
Извозчик постоял ещё несколько минут, опустив руки, потом подошел к завалинке и, глубоко опечаленный, сел рядом с Шмаей.
– Не тужи, братец! – Шмая побрился, и лицо его приняло обычный вид. Оно, правда, отощало и вытянулось, но глаза по- прежнему блестели, а усы были лихо подкручены.
– Эге, Шмая, да ведь ты прямо-таки красавец, за тобой все девушки бегать будут…
– Сейчас и ты, Хацкель, у меня побреешься! Ведь ты ещё молодой человек, а посмотришь на твою бороду, можно подумать, что старая калоша…
– Не морочь мне голову. Я сам бриться не умею.
– Конечно, ты ведь служил в обозе. Какой это солдат, если он бриться не умеет? А на фронте за нами парикмахеры, что ли, ходили? Ну, давай физиономию, побрею тебя на дорогу.
– Что за дорога? Рехнулся ты, что ли? Разве можно так вот бросить все?
– Ничего, Хацкель, твоих дворцов здесь никто не захватит, а твои сахарные заводы как-нибудь и без тебя обойдутся. Надо найти свое место в жизни, нельзя в такое время сидеть сложа руки.
– Не понимаю я тебя, Шмая, как это можно бросить дом, землю, на которой всю жизнь прожил?
– Мой дом теперь, братец, – вся Россия! Где хотим, можем жить, и никто нам слова дурного не скажет. Мы честно бились за этот дом, кровь проливали. И, видать, ещё придется воевать за свободу. А кроме того, мы теперь люди вольные, без жен, без детей,- терять нам нечего…
– А мне это не нужно. Мне бы денег раздобыть. Бог даст, крепким хозяйством обзаведусь. Я и без свободы проживу.
– Дурень… Мелкая душа!…
Шмая, насвистывая, начал намыливать рыжую бороду Хацкеля.
– В чем дело, Шмая, таким я тебе не нравлюсь?
– Да, стыдно! Идем мы, Хацкель, туда, где уже установилась советская власть. А к народной власти надо прийти по-праздничному. Понимаешь?
День прошел. К вечеру морозец затянул ледком лужи, похолодало. Ещё солнце не село, а Хацкель и Шмая уже лежали на полу, накрывшись старыми сенниками, и сладко спали.
Глубокой ночью Хацкель проснулся и стал будить товарища:
– Шмая, спишь?
– Сплю. А что такое?
– Ох, и сон я видел.
– Какой сон?
– Ох, не спрашивай! Она, она приснилась, та, что у тебя на карточке! Ну и краля! Откуда ты такую взял?
– Спи, спи, вот ещё пристал. Говорил же я тебе, что в глаза ее не видал. Это товарища моего жена, Корсунского. В одной роте с ним служили, из одного котелка хлебали, понимаешь?
– Понимаю, конечно, – неопределенно проговорил Хацкель.
– Шмая молчал.
– Шмая, а ты обещал рассказать, откуда у тебя эта карточка.
Шмая закурил и заговорил, с трудом подбирая слова:
– Друга у меня на фронте убили, такой души человека я ещё не встречал, да и вряд ли встречу. Звали его Иосиф Корсунский. Перед смертью он сказал мне, что в Таврии, возле Ингульца, живет его жена Рейзл с двумя ребятишками, Батрачит у кулаков. И ещё Иосиф успел попросить, чтобы я разыскал Рейзл. Умер Иосиф на моих руках. С тех пор и ходит со мной по свету фотография вдовы друга и несколько стертых листочков из ее писем. А адреса я ее не знаю…
Шмая поднялся. Он молчал. Воспоминание о друге и незнакомой женщине взволновало его.
Поев, Шмая надел старую, дырявую шинель, надвинул на самые уши солдатскую шапку, взял на плечи ранец и посмотрел на товарища.
– Что-то ты больно долго собираешься, словно богатей на тот свет. Давай скорее! – сказал кровельщик.
– Не торопись! Никуда мы не опоздаем! Никто нас не ждет, – ответил Хацкель, натягивая овчинный тулуп. – В далекий путь отправляемся, а ты и подумать не даешь…
– А что тут раздумывать? Уж я столько времени думал… Мир перед нами открыт…
– Плевать ему на нас…
– Ты так про мир не говори, Хацкель!
– Чего стоит мир, если извозчик должен ходить пешком, а кровельщику негде крышу починить?
– Нам надо идти к советской власти. Судя по тому, что я о ней слышал, мы ей сродни. Ну, братец, шагай!
Они двинулись по подмерзшей земле. Под ногами хрустели льдышки. И хоть дорогу перебежала перепуганная бездомная кошка, и Хацкель покачал головой в знак того, что это нехорошая примета и лучше бы отложить путешествие, разбойник Шмая весело воскликнул:
– Чепуха! А ну, Хацкель, как ты, бывало, своим лошадкам говорил, когда в гору поднимались: "Айда, погибель на врагов наших!"
БЕЗ РУЛЯ И БЕЗ ВЕТРИЛ
Вечерние тучи уже ползли над высокими домами и церковными куполами, когда к деревянному киевскому вокзалу, похожему на бесконечно длинный сарай, подошел эшелон, составленный из красных и зеленых вагонов.
Замерзшие, посиневшие, сидели на крыше вагона наши путешественники – разбойник Шмая и извозчик Хацкель. Они держались окоченевшими пальцами за дымовую трубу. На крышах вагонов была такая теснота, что они могли считать себя счастливчиками – ведь им удалось захватить местечко поближе к дымовой трубе. И теперь, когда поезд остановился и пассажиры двинулись к вокзалу, они с трудом оторвались от трубы и слезли на перрон.
– Ну, Шмая, возблагодарим господа.
– А я полагаю, что можно бы перекурить.
– Куда ж это мы попали? В самый Киев?
– А куда же ещё?
– Вокзал тут что-то здорово на сарай смахивает.
– А тебе большое дело! Пошли скорее! Надо согреться…
С толпой их внесло в вокзал.
Извозчик был прав. Длинный с низким потолком зал и в самом деле был похож на огромное, запущенное стойло, в которое загнали немыслимое количество беженцев, бездомных, солдат на костылях, потрепанных бар и полинявших офицеров.
– Ну, Хацкель, живем! Ура! – сказал разбойник Шмая, когда их обоих прижали лицом к влажной, отпотевшей стене. – Раз мы благополучно доехали, значит, суждено нам ещё пожить! На что мы можем пожаловаться? С войны мы вернулись, дома наши сожгли, от жен и детей нас освободили, возят бесплатно – чего ещё нам не хватает?
– Ты, конечно, прав, Шмая. Однако давай выберемся из этого рая, мы здесь задохнемся. Но только куда идти?
– Как это – куда? В город.
– Надо бы разузнать, какая власть сейчас в городе. Погляди-ка, вон тот с погонами, а у этого красная фуражка на голове. Там какой-то казак бушует, а здесь мешочники лежат, в углу и вовсе какая-то женщина рожает… Вот и добейся тут толку, узнай, кто здесь верховодит?
– Сам видишь, корабль без руля, – ответил Шмая и стал проталкиваться к выходу.
С большим трудом наши друзья вырвались на свежий воздух, и присели на широких ступенях. Надо было придумать, что делать дальше.
Куда девались золотые кресты и пузатые церкви, высокие дома и гористые улицы? Все потонуло в ночной тьме. И только от высоких окон ложится желтый отсвет на тротуары. Люди здесь не ходят, а бегут, тени проносятся и исчезают. Прохожие заглядывают вам в лицо, и каждый опасается, что вы собираетесь его раздеть, ограбить, зарезать. Время от времени с шумом проносится фаэтон с пьяными пассажирами, пассажиры поют, кричат, играют на гармошках…
Наши путешественники идут по темным улицам, а Хацкель с завистью провожает взглядом фаэтоны.
– Столпотворение! – задумчиво произносит Шмая.
– Эх, братец! – отвечает Хацкель. – Попадись мне такой вот фаэтончик с парой добрых лошадок, так я бы в этом столпотворении мешок денег нагреб! Большой дом купил бы. Теперь все купишь за бесценок.
– Противно слушать… Что ты за человек, не пойму!
Где-то слышится стрельба. Они прижимаются на минуту к стене и молча идут дальше. Под ногами поскрипывает снежок, скользко.
– Ну, Хацкель, как тебе нравится городишко?
– Мне все нравится, кроме одного…
– Например, что же тебе не нравится?
– Не нравится мне, что я не знаю, где мы переночуем. У меня уже сил нет идти.
– Ничего! Город велик…
– По мне, – отвечал Хацкель,- город мог бы быть и поменьше, – было бы где голову приклонить.
На широкой улице они остановились возле пятиэтажного погоревшего дома без дверей и окон. На тротуаре валялись поломанные столы, стулья и шкафы, загораживавшие вход. С минуту Шмая и Хацкель стояли и смотрели, а когда двинулись дальше, снова послышалась стрельба, и по мостовой пронеслось несколько разгоряченных всадников-казаков. Шмая, схватив Хацкеля за руку, втащил его в покинутый дом. В кромешной тьме они поднялись на верхний этаж и остановились возле комнаты, которая каким-то чудом уцелела.
– Вот сумасшедший город, чтоб ему провалиться! – проговорил сердито извозчик. – Никуда мы сегодня больше не пойдем. Здесь остановимся.
Они скинули заплечные сумки, досками от столов закрыли окна и двери. Хацкель собрал горы бумаг и книг, валявшихся на полу, и затопил уцелевшую кафельную печь. Бумага загорелась и осветила часть комнаты.
– Хацкель, побойся бога! Смотри, как бы мы не сгорели.
– А черт с ним! Лишь бы согреться!
– Будь человеком, Хацкель, развяжи мешок! У нас там, кажется, есть кусок хлеба и парочка луковиц. Давай справим трапезу.
Извозчик вдруг отошел в сторону и достал из бокового кармана бутылочку. Он украдкой отхлебнул раз-другой, вытер рукавом губы, посмотрел на оставшееся и сказал:
– Шмая, друг, видишь, что у нас есть к ужину? Хоть и не шибко много, а душу отвести хватит.
Шмая неласково посмотрел на извозчика, но тут же развел руками и рассмеялся:
– Откуда взял, жулик этакий?
– Помнишь, на последней станции, когда бандиты поезд обстреливали, к нам на крышу полезла какая-то старая барыня с корзиной? Я помог ей – вот она и подарила мне эту бутылочку. Ну, давай! Пей, будем здоровы!
– Счастливо! – ответил Шмая и с удовольствием выпил.
Они подгребли бумаги и книги поближе к печке и, растянувшись на полу, смотрели, как горят страницы, оставляя набухшие следы черных букв.
– Экие толстые книги писали люди! – сказал, зевая, Шмая. – А порядка на земле все-таки нет.
… Когда они проснулись, был уже день. По улицам бегали мальчишки с пачками свежих газет, и сюда, на верхний этаж, доносились их голоса.
– Последние новости!
– Большевики приближаются к Киеву!
– Пожар на Подоле! Сто человек остались без крова!
– Шмая, довольно спать. Кто-нибудь ещё зайдет…
– Кто зайдет? Мы здесь хозяева.
Они вышли на улицу. Шмая разглядывал горожан, а за ним тащился извозчик, с завистью поглядывая на расфранченных людей, на витрины магазинов.
– Какая-то сумасшедшая губерния! Смотри пожалуйста, буржуазия живет себе поживает, – тихо проговорил Хацкель, – а бедняки зубами щелкают. Паршивая власть. Петлюра… гайдамаки… батьки…
– Знаешь что? – сказал вдруг Шмая. – Пойдем к еврейскому министру. Здесь, говорят, объявился какой-то еврейский министр, дружок Петлюры, а мне бы с ним поговорить надо.