Почти все части отступали с достоинством, открыв спины штуцерам французов, смыкали ряды за убитыми. Просто уходили в никуда. Но некоторые бежали, и конные, и пешие, потому что шквальный огонь с занятых высот и окрестных равнин безжалостно выкашивал русских. Они и ответить не могли – ряды их редели, снаряды у пушек закончились, гладкоствольные ружья не могли достать врага. Было ясно: битва проиграна. Именно тогда, понимая весь позор своего командования, князь Меншиков и отдал свое знаменитое распоряжение офицеру своего штаба, Грейгу, немедленно ехать в Петербург. "Что мне донести государю?!" – спросил тот. "Донесите о том, что видите сами, – кивнул Меншиков на отступающих в спешке, а то и немногих бегущих русских солдат. – Вот об этом донесите его величеству!". Он, опытный царедворец, именно так решил перестраховаться, и у него это получилось. Через семь дней Грейг влетел в Гатчинский дворец и рассказал о проигранной битве. Николай Первый заплакал и попросил сообщить подробности. Тут молодой адъютант Грейг, прежде не видавший подобных баталий, в красках рассказал те эпизоды, что видел сам. "Замолчите! – рявкнул на него вдруг оживший всем своим сердечным гневом царь. – Идите и проспитесь, офицер!" Он не желал верить в позорное отступление при Альме, и не желал весьма справедливо. Были и другие вестники от главнокомандующего: поначалу курьерам было велено ехать в Гатчину в обход Петербурга, дабы не было утечки сведений. Князь Меншиков всячески постарался оградить себя и своих генералов от расплаты и писал, что войска сражались плохо. Но это была предательская ложь! При чудовищном командовании, при том что русских было почти вдвое меньше, битва оказалась героической.
Русские не понимали, почему французы не преследовали их в тот день. Но главнокомандующий Сент-Арно не дал приказа преследовать, потому что решил, что под Альмой им дал бой лишь авангард русской армии в Крыму. И что основные силы поблизости, может быть, в двух шагах! Никто не догадывался, что это и была практически вся сухопутная русская крымская армия! На тех прибрежных высотах, стреляя в спины русским, французы даже не думали идти за ними. И потом еще два дня пили вино за победу над авангардом противника! А какая была разница в потерях?! Русских погибло более шести тысяч, французов, вооруженных куда лучше, да с поддержкой флота, всего на тысячу меньше. Но сколько русских осталось умирать ранеными под теми высотами? Их просто не смогли взять под шквальным огнем. Сотнями, истерзанные пулями и картечью, они корчились вдоль военных дорог того дня. И все же князь Меншиков сумел отговориться перед лицом государя – и ему лишь высказали всемилостивейшее сожаление о проигранной битве. И не был наказан за свои необъяснимые и преступные действия генерал Кирьяков, и все понимали почему. Ведь его назначал Меншиков, и светлейший также убедил государя, что было оправдание у его генерала бросить высоты.
Это поражение легло траурной тенью и на царский дом, и на всю Россию. Так бойко храбрились и ни во что не ставили противника, и вдруг такое? Более других пали духом славянофилы во главе с Сергеем Аксаковым: "Бог отступился от нас, – писал он. – Уже очевидно, что у нас мало войск в Крыму, что мы не были готовы встретить неприятеля, и, по моим соображениям, вскоре мы можем потерять и Севастополь, и весь Черноморский флот. А все потому, что мы отступились от святого дела веры и своих братьев". Это он говорил о том, что русская корона так мало делала для освобождения балканских славян!
Умным людям в России стало ясно: к войне страна готова не была и вступила в нее глупо, как вступают в болото, думая, что это всего лишь зеленый луг.
Тем временем, пока Россия полнилась слухами, князь Меншиков, зализав раны в Севастополе, взял и увел армию из города, оставив его с крохотным гарнизоном под командованием адмирала Владимира Алексеевича Корнилова. Адмирал Павел Степанович Нахимов, зная, что его товарищ Корнилов прекрасный организатор, с радостью согласился подчиняться ему. Севастополь был защищен плохо, особенно с северной стороны, это знали все. Еще за полгода до высадки союзников у Евпатории, Корнилов предоставил Меншикову проект по укреплению города, но светлейший князь по непонятным причинам отверг это предложение. С другой стороны, князь ведь и думать не хотел, что враг окажется в Черном море, и говорил об этом всем и каждому!
С полей у Альмы главнокомандующий, князь Меншиков, привел в Севастополь израненную, истощенную армию. Корнилов позже писал: "Ни госпиталей, ни перевязочных пунктов, ни даже достаточного количества носилок для раненых не было, и этим объясняется огромное количество тех солдат, которых оставили на поле сражения…"
Более двух тысяч израненных солдат мучились и умирали прямо на Севастопольской земле, под открытым небом. Хорошо, Нахимов вспомнил, что у него было восемьсот тюфяков, приготовленных для матросов, их и принесли самым тяжело раненым солдатам.
Но прежде чем уйти с уцелевшими полками из Севастополя, Меншиков на совещании дал приказ, от которого адмирала бросило в дрожь.
– Я приказываю вам, Владимир Алексеевич, затопить эскадру на Севастопольском рейде.
Затопить в бухте русские корабли, чтобы не прошли корабли англичан и французов, это, конечно, была идея здравая. Но только с одной стороны. Потому что затопление означало гибель черноморской эскадры и невозможность воевать на море. Наконец, флот союзников мог курсировать вдоль всего побережья и обстреливать тот же Севастополь с другой стороны.
– Я этого не сделаю, Александр Сергеевич, – ответил адмирал. – Я сам выйду с эскадрой в море и дам бой.
Он просто хотел достойно погибнуть, как русский офицер и моряк. На флагманском корабле, у берегов родного города, взяв с собой побольше врагов.
– Нет, адмирал, вы этого не сделаете. А если попытаетесь мне противиться, тогда я отправлю вас губернатором в Николаев. – Князь нервно усмехнулся. – Сегодня же и отправлю, Владимир Алексеевич. И попробуйте мне не повиноваться.
– А коли не повинуюсь?
– А коли не повинуетесь, вновь мне воспротивитесь, посажу под арест и отправлю в Петербург, как заключенного. Корабли приказываю затопить немедленно.
Понимая, что обстановка накаляется, вмешался адмирал Нахимов:
– Мы затопим корабли на рейде, генерал. Приказ будет выполнен.
Корнилов сдался. И он, и Нахимов знали наверняка, что потеря одного из них окажется непоправимым ударом для всего Севастополя и его жителей. Им надо было держаться вместе. Наконец, когда-нибудь, если город останется жив и будет в руках России, корабли можно построить и новые.
Уходя, хитрый Меншиков оставлял город сразу на двух адмиралов. Другие бы рассорились в пух и прах. Но два великих флотоводца и мудрых человека поделили свои обязанности. К тому же на тот момент в Севастополе был и третий выдающийся человек – гениальный русский фортификатор Эдуард Иванович Тотлебен. Втроем, сразу после ухода Меншикова, они и взялись за дело.
На рассвете 11 сентября началось затопление кораблей черноморской эскадры. С просверленными днищами суда один за другим стали уходить под воду. Моряки плакали, стоя на берегу и отдавая честь прошлой славе своих боевых кораблей. Но город тем не менее укреплялся артиллерией, снятой с кораблей, и гарнизоном.
Счет шел на часы. Все ожидали штурма. Корнилов, Нахимов и Тотлебен практически не спали. 14 сентября вышло знаменитое обращение Нахимова к экипажам своей затопленной эскадры. Вот что он писал: "Неприятель подступает к городу, в котором мало защитников, поэтому я приказал затопить суда и присоединить экипажи с абордажным оружием к гарнизону. Я уверен в командирах, офицерах и командах, что каждый будет драться как герой. Нас соберется до трех тысяч. Сборный пункт на Театральной площади".
Корнилов руководил всеми работами в Севастополе, Нахимов создавал новые батальоны и полки из экипажей, Тотлебен в срочном порядке восстанавливал фортификацию военного города. И все это происходило в ежедневном, даже в ежечасном ожидании штурма Севастополя.
Но суда были затоплены не все. И тут сыграл великую роль его величество случай. Позже Корнилов написал в дневнике: "Должно быть, Бог не оставил еще России. Конечно, если бы неприятель прямо после Альминской битвы пошел на Севастополь, то легко бы завладел им". А вот что писал Нахимов: "Первая моя просьба к государю по окончанию войны – отпуск за границу. Так вот-с, поеду в Европу и назову публично ослами и Раглана, и Канробера".
А дело было так. Главнокомандующий англичан, лорд Раглан, был не самым выдающимся военным и хорошо понимал это. Он боялся тотчас же после победы ввязываться в новую битву. Его осторожный генерал Джон Бергойн высказал свое мнение о штурме Севастополя. А поскольку дело шло на часы, выслушав его, Раглан без промедления послал в ставку к французам своего адъютанта. Пятидесятивосьмилетний маршал Франции и друг императора Наполеона Третьего, Леур де Сент-Арно, легенда французской военной машины, прошедший огонь, воды и медные трубы, уже умирал от лихорадки. И знал о приближении конца. Он был стратегом, но теперь мысли его путались, интуиция полководца изменяла. И он старался быть осторожным в своих решениях. Тем паче он видел героизм русских солдат у Альмы, на что они способны, защищая свою землю. Лежа на кушетке, истекая потом, он продиктовал письмо Раглану: "Сэр Джон прав: обойдя Севастополь и напав на него с юга, мы будем иметь все наши средства в нашем распоряжении при посредстве гаваней, которые находятся в этой части Крыма и которых у нас нет с северной стороны".
Судьба распорядилась именно так. Штурм был отложен, и это дало спасительную фору русскому городу-крепости Севастополю. Еще через несколько дней маршал Сент-Арно умер, и его место занял малоинициативный бригадный генерал Канробер, походивший своими полководческими достоинствами на лорда Раглана. Это был еще один спасительный козырь для русской армии в Крыму.
А 5 октября со страшной бомбардировки начался штурм Севастополя. Но город уже был укреплен и не желал сдаваться. Корнилов, Нахимов, Истомин и другие генералы в этот день ходили под пулями, весь день оставаясь на батареях. Ядра летали над их головами, их мундиры заливала кровь артиллерийской прислуги. Еще накануне адмирал Корнилов передал через адъютанта свои часы сыну, который оставался в Николаеве, сказав: "Не хочу, чтобы попортили". На Малаховом кургане, в полдень, его смертельно ранило в живот ядром. Когда вскоре адмиралу донесли, что английские и французские осадные батареи сбиты и штурм провалился, он прошептал: "Ура, ура!", – и тотчас же скончался.
Именно так, с Альмы и штурма Севастополя, и начиналась уже Крымская кампания 1854 года. Высадка англо-французских войск у Евпатории заставила русских пересмотреть всю диспозицию их войск. Теперь взгляды Европы и России должны были устремиться на Крым. Именно туда, на землю древней Киммерии, с Балкан в октябре месяце и был направлен главнокомандующим южной армией Михаилом Горчаковым в помощь Меншикову корпус генерала Данненберга. Он состоял из двух дивизий под командованием генералов Соймонова и Павлова, в одной из которых, в Охотском полку, служил Петр Алабин…
7
Путь из Дунайских княжеств на юг России был не самый близкий: впереди Одесса, Николаев, Херсон, Перекоп. Корпус Данненберга выступил в поход 3 октября, за два месяца до провалившегося штурма Севастополя, и никто толком еще не знал в армии, как сложилась судьба черноморского города-порта.
Тридцать тысяч человек, с артиллерией и обозом, двигались скорым походным маршем: немного сна в гигантском палаточном лагере под открытым небом, хлеб да перловая каша – и снова в путь. Шли по теплой Бессарабии, по ее пыльным бескрайним дорогам, под пронзительно синим небом октября…
Командир роты Алексей Черенков поглядел на двух своих офицеров: штабс-капитана Петра Алабина и поручика Павла Гриднева. Они ехали верхом, не спеша; рядом шумно и бойко топала их рота. Тучная серая масса людей сзади, такая же перед глазами. Погляди шире – полк, а там и целая бригада. А поднимись соколом – вот она и вся армия ползет гигантской серой гусеницей прямехонько в Крым. А прислушайся – гул, как от пчелиного роя. До боев далеко, впереди дорога! И дальняя – в сотни верст! А в дороге престало петь: строевые и задорные. Это что командир прикажет!
– Вы, Алабин, я слышал, Венгерскую кампанию одолели? – спросил Черенков.
– Так точно, Алексей Михалыч, – кивнул тот. – За революционерами охотился.
– И как, удовольствие получили?
Алабин переглянулся со своим товарищем Гридневым. Его он знал дольше Черенкова. Тот улыбнулся.
– Нет, Алексей Михалыч, не получил, – покачал головой Алабин. – Венгры были достойны свободы, а мы туда пришли пороть их по-русски, по-помещичьи. Малое удовольствие, скажу я вам. И в глаза я их насмотрелся: ненависти там было к русским, ой, как много!
– Ясно, – кивнул Черенков. – Я в те годы на Кавказе был. За абреками гонялся, мать их растак. Мы за ними, они за нами. Так что мне повезло, слава богу. Неохота европейцев-то мучить!
– Это верно, Алексей Михалыч. А пришлось нам, к великому несчастью, много чего натворить. Вот и думай, как Бог распорядится после того нами…
– Бог милостив, глядишь, и простит, – вставил его товарищ Павел Гриднев. – Вот побьем турков, Он и смилуется!
Теперь они могли так разговаривать – и об австрийцах, и о Венгрии. Шутить на подобные темы. Но только теперь. Нынче австрийцы превратились из сердечных друзей в коварных недругов. И русская корона не удивилась, если бы вдруг, за спиной русской армии, и без того подготовленной не лучшим образом, оказалось бы австро-венгерское войско. Но семь лет назад все было иначе! Австрийской империей столетиями правили Габсбурги. Основу нации составляли немцы, но их было не более четверти в империи. Помимо самой Австрии Габсбургам также принадлежали Богемия и Венгрия, Хорватия и Трансильвания, Галиция и частично Италия. И повсюду шла германизация народов "второго сорта", ущемлялись их национальные права. И вот Венгрия созрела для того, чтобы выйти из-под австрийской власти, создала повстанческую армию, которую возглавили венгерские дворяне-патриоты. Тут австрийский император Франц-Иосиф, затрепетавший перед перспективой развала своего большого наследства, и обратился к русскому императору Николаю Первому за помощью. А Николай, как известно, ненавидел все революции, какие бы они ни были: буржуазные, санкюлотские или национально-освободительные, по-венгерски. Одно слово "революция" уже оскорбляло слух нетерпимого и грозного императора! И он послал на территорию Венгрии двухсоттысячный корпус своего фаворита и учителя, героя Бородина генерала Паскевича.
Именно в эту баталию, которая, говорить честно, была позорной для русской короны, и угодил молодой еще унтер-офицер Петр Алабин. Хотел же он воевать? Вот и получил войну. Только эта война другой выходила. А так хотелось походить на своих героических предков!..
Дед его, Антон Герасимович, воевал под знаменем Суворова, отец, прапорщик Владимир Алабин, хоть и был на гражданской службе, в 1812 году вступил в армию и дошел до Парижа, откуда привез жену-француженку. Это была настоящая любовь, потому что Владимир Антонович был русским дворянином, а жена его просто парижанкой. Алабины гордились своим дворянским гербом и прошлым фамилии, потому что веками несли службу русскому престолу.
После коммерческого училища, по милости императора, 1 апреля 1843 года Петр Алабин был зачислен в Тульский егерский полк, а через три года в чине подпоручика переведен в Камчатский егерский полк.
23 апреля 1849 года перед полком был прочитан грозный приказ. Его зачитывал громовым голосом генерал-штабист с пунцовым лицом и дрожавшими от гнева тяжелыми щеками.
– Бродяжническая шайка злонамеренных людей сначала тайно, развратом неопытных умов, прельщением их своеволием, – его и самого всего потряхивало от праведного гнева, – вооружила наконец явно в некоторых государствах легкомыслящих и нетвердой нравственности людей против правительства. – Он говорил и то и дело глядел на них, солдат и офицеров: как доходит, до кого доходит, – и сии заблуждающиеся, в ослеплении своем, произвели народные бедствия!..
Первого мая Камчатский полк в составе корпуса генерал-фельдмаршала Паскевича вступил на территорию Венгрии. На какое-то время царское воззвание вдохновило его. Но это чувство угасло очень быстро. Ему приходилось стрелять в простых венгров, видеть лица пленных. Эти люди смотрели на русских с ненавистью. Русские проходили все дальше по землям Венгрии, где австрийцы веками мучили местное население, не считая его равным себе. А теперь к этим мучениям еще прибавилось вторжение России, и они, русские каратели, говорили венгерским революционерам: "Мы вам не австрийцы, мы вас поучим драться!" И учили, и мучили. И что самое непонятное, что мучили свободных венгров крепостные русские мужики, которые должны были двадцать пять лет драться где-то и за что-то, за что и сами толком не знали.
Петр Алабин все чаще вспоминал последнюю строку того зачитанного им, уходящим на войну, приказа: "Бог благословит наше доброе дело!"
Позже он напишет в своем дневнике: "Признаться, не раз приходилось украдкой утирать слезы, когда, например, почтенная старушка, мать арестованного, бросалась перед нами на колени и обхватывала наши ноги, умоляя пощадить ее единственного сына, или когда мы были вынуждены отстранять молодую женщину, в истерическом припадке вцепившуюся в мужа, которого уводили от нее. И все это при раздирающем душу плаче и крике нескольких малюток, перепуганных нашим появлением". Однажды он даже отбил венгерскую семью у двух своих же казаков, которые хотели ограбить крестьян, арестовал мародеров и отдал их под суд.
Все это было горько, неправедно, отвратительно.
В августе 1849 года революция была подавлена, а в сентябре они вернулись домой. Но Петр Алабин понимал, что худшее для многих венгров еще впереди, потому что теперь придут австрийцы и будут мстить тем, кто не захотел жить по их законам.
– Мы, Алексей Михалыч, бросили в сердца венгров семена неприязни, а может быть, что скорее всего, и ненависти, – управляя лошадью, сказал Петр Алабин ехавшему рядом капитану Черенкову. Он думал, договорить ему начатое или оставить при себе. Все же решился. – Исполнили свое призвание: лишили самостоятельности бытия и заковали в цепи единственный еще опасный нам народ на берегах Дуная. И события эти, увы, достойны вечного сожаления.
– Спорить не буду, – помолчав, кивнул капитан роты.
Алабин с грустью улыбнулся: он вспомнил, как совершил отчаянный поступок, уходя из венгерских земель. У одного из революционеров, которого арестовали, взял из его дома бюст лидера венгерской революции Лайоша Кошута, который был и премьер-министром, и президентом Венгрии в эти два года борьбы. Один из старших офицеров по дороге в Россию случайно увидел этот бюст, нахмурился: "Кто таков?". "Немецкий философ, фамилию только забыл", – ответил он. "А-а, – протянул старший офицер. – Вы не больно-то немчурой увлекайтесь, Алабин, они и до греха довести могут!"
– Что улыбаетесь? – спросил Черенков.
– Так, припомнилось, – ответил Петр Алабин. Об этой подробности он не стал бы рассказывать и верным сослуживцам. Не поняли бы! – Ну да дело прошлое, хотя воспоминаний много! – Алабин задумался, покачал головой. – Напишу об этом однажды, о многом напишу…