- О… Почему, однако? Насколько я понимаю, в вашем положении вы уже многого достигли. У вас полезная профессия, вы одеты, сыты.
- Верно, - кивнул Пряхин.
- Вот видите. А вы только выходите в люди. Вы еще многого можете достичь. У вас может быть своя мастерская, даже небольшое предприятие…
- Чтоб народ эксплуатировать?
- Вы и такое слово знаете? Вычитали?
- Шкурой постиг… Когда под верстаком спал на стружках.
- Понимаю. В ученье. Зато вы своим ученикам создадите условия более человеческие. Это, кстати, выгодно. Они работать лучше будут. Взаимовыгодно.
Довольный своей мыслью, отец проглотил водку.
А Максиму мысль не понравилась.
- И волки сыты, и овцы целы?
- Разве это плохо?
- Спасибо. Волком быть не желаю.
- Ха-ха-ха… - рассмеялся Шумов-старший. - Неужели овцой лучше?
- Человеком лучше.
Отец быстро наполнил стопку.
- Ну, это еще вопрос. Это метафизика. А на практике проще. Или вы волк, или овца. Третьего не дано. Так природа… ха-ха… с человеком распорядилась. А посему, молодой человек, ваше здоровье. Желаю вам…
- Волчьей доли?
- Однако вы полемист. Желаю вам не испытать разочарований.
- Не нужно, папа, - попросил Андрей. Он приткнулся на углу дивана. Ему было стыдно за отца.
- Не нужно? Хорошо, хорошо… Почему только люди так не выносят правды? Почему витают в облаках? Почему не извлекают очевидных уроков!..
- Каких уроков? - спросил Максим, не привыкший отдавать последнее слово в споре.
Отец скользнул взглядом по принесенной им книге.
- Это что? Гюго? Прекрасная книга. Поучительный урок. Сколько крови пролилось! А потом! Термидор, Бонапарт, сожженная Москва, обглоданные диким зверьем замерзшие трупы в русских лесах и, наконец, торжествующий буржуа, поощряемый королевским призывом "обогащайтесь!". Вот кому прокладывают путь идеалисты…
Шумов вдруг вспомнил этот разговор, мучительную для него сцену, ссутулившегося отца в заношенном халате и Максима напротив - ладного, крепкого, убежденного трудового парня. Каждое слово, сказанное ими, будто пересекало бездонную пропасть, и Андрей был на той стороне, где стоял Максим. Еще одна веха в пути.
- Урок, конечно, полезный. Нужно не идеалистом быть, а сознательным борцом.
Именно таким и видел его всегда Андрей, кое-чего, однако, не замечавший. Например, что далеко не сразу разобрался Пряхин в революционных лозунгах различных партий. Наверно, этому мешало само его положение человека хотя и рабочего, но с организованным пролетариатом непосредственно не связанного. К большевикам он примкнул только на фронте, окончательно разочаровавшись в оборончестве. Но, когда примкнул, сразу завоевал авторитет решительностью и смелостью. В подполье он был человек незаменимый, с ним считались, слово его звучало веско. Потому именно к Пряхину обратился Наум:
- Максим! Мы тут присматриваемся к одному пареньку; правда, он из гимназистов, но к нам тянется всерьез.
- Гимназист? - переспросил Пряхин неодобрительно.
Наум улыбнулся.
- Между прочим, он на тебя ссылается. Его фамилия Шумов.
- Андрей? - сразу сменил тон Максим.
- Да, Андрей Шумов.
- Этот не подведет.
Сказал, как резолюцию наложил.
Подписано. Точка.
Так "ввел" он Андрея в революцию, и мог ли тот думать, что перекинется вдруг мостик через непроходимую пропасть, разделявшую тогда двух ни в чем не похожих людей, отца и Максима, и даже слова похожие прозвучат: Максимовы о "буржуйских лавках" с отцовскими о "торжествующем буржуа", которому прокладывают путь идеалисты, перекликнутся…
Но все-таки слова есть только слова, а были же и дела…
Вспомнилось…
Девятнадцатый. Дягилев провалил многих. Решили расправы над товарищами не допустить, вызволить до суда, приговор которого был предрешен.
Содержались арестованные в здании бывшего полицейского участка, где при царе еще довелось побывать Максиму - был задержан по подозрению, - и он хорошо запомнил внутреннее расположение.
Нанося мягким толстым карандашом, которым обычно пользуются плотники, широкие линии на большой бумажный лист, Максим пояснял:
- Кордегардия вот здесь. Это выход во двор, куда арестантов на прогулку выводят. Стена, понятно, капитальная.
- Ворота обиты листовым железом, - заметил Наум.
- Точно. Но отворяются.
- Сезам, отворись?
О Сезаме Максим не слыхал, но сказал твердо:
- Обойдемся без Сезама. Раз в неделю они штыб во двор завозят, арестованных выгоняют разгружать, засыпать в котельную.
Наум сразу понял.
- Это заслуживает внимания.
Обсуждали, однако, долго. Все согласились, что успех зависит от того, удастся ли развернуть подводу так, чтобы охрана не смогла закрыть ворота. Иначе - ловушка во дворе.
- Это я беру на себя, - предложил Максим безапелляционно.
Приняли без возражений.
Была еще одна деталь.
Требовалось вовремя дать знать заключенным товарищам, что все идет по плану. Сам план предполагалось передать в тюрьму заблаговременно. Задумано было так. Первая подвода въезжает во двор, а вторая задерживается, пока не выведут арестованных, и только тогда появляется. Возчик - Максим. Он блокирует ворота, заключенные нападают на охрану, с улицы врывается боевая группа. Но люди во дворе должны знать, что за стеной все идет по плану.
- Они должны получить сигнал, подтверждающий нашу готовность, - сказал Наум.
- Шарик запустим, - откликнулся Максим, как о давно решенном.
- Какой шарик?
- Обыкновенный. Надувной. Их на Соборной продают сколько хочешь.
- Ну, и что?
- Просто. - Пряхин кивнул в сторону Шумова: - Вот он с барышней и с шариком будет по улице прогуливаться. Когда увидит нас с подводами - значит, порядок, не перехватили. Шарик выпустит, он над стеной подымется. Со двора хорошо видно.
Наум засомневался.
- Не легкомысленно ли?
- Проверено.
- Кем?
- Революционерами, - ушел от прямого ответа Пряхин.
Наум почесал переносицу.
- Мне кажется, я где-то читал такое.
- У Кропоткина, - подсказал Шумов. - В воспоминаниях. Он там свой побег описал.
- Ну, а если и Кропоткин? Анархист, скажете? - набычился Максим.
- При чем тут анархизм? Это же не идейные разногласия…
- Вот именно. Он вообще старик башковитый. И о справедливости хорошо писал.
Пряхин был доволен. И за себя, и за Кропоткина…
День этот Шумову запомнился. Говоря откровенно, он очень волновался, боялся за успех, когда с подчеркнуто небрежным видом дожидался на улице, держа за ниточку ужасно нелепый шарик. Все время казалось, что шарик не взлетит или, того хуже, порыв ветра подхватит и унесет его в другую сторону…
Но вот по булыжнику застучали неторопливо копыта лошадей-тяжеловозов. Максим с вожжами в руке шел рядом, весь в угольной пыли, скрывавшей лицо черной маской. Светлым глазом он подмигнул. Андрею, не поворачивая головы.
Шумов разжал влажные пальцы, и маленький аэростат послушно поплыл вверх, поднялся над стеной. Ветерок гнал его туда, куда и было нужно, в сторону двора.
Потом была короткая схватка. Во всеобщей суматохе один Пряхин, казалось, совершенно спокойно держал под уздцы взволновавшихся лошадей с "застрявшей" в воротах подводой.
- Ах ты, мать твою… - орал в бешенстве офицер-охранник, размахивая наганом перед носом Максима. - Сдай назад! Убью подлеца.
- Вы ж видите, ваше благородие… Коней еле держу, испуг у них от пальбы.
- Сволочь!
- Виноват.
- Освободи ворота!
И он выстрелил в ярости. Но не в Максима, а в воздух. И Пряхин воспользовался выстрелом, дернул поводья так, что лошади сделали рывок в сторону и подвода опрокинулась, окончательно перекрыв подворотню, которую уже миновали бежавшие товарищи. Рывком перескочив кучу с рассыпавшимся мелким углем, Максим бросился за ними следом. Теперь уже офицер выстрелил в него, но промахнулся…
Потом уже Андрей узнал, что у самого Пряхина никакого оружия не было.
- Вот вам и князь Кропоткин, - говорил Максим, смеясь и намыливая черно-серое лицо, отфыркиваясь сквозь темную пену.
Шутил. А анархическое что-то в душе всегда жило.
Но главное-то было революционным…
- Было, - словно нехотя подтверждая, произнес Пряхин.
Прозвучало, как ответ на мысли Шумова.
- Что? - переспросил тот.
- Ты сказал, что я тебя в революцию ввел, - напомнил Максим. - А я говорю: было…
- Говоришь так, будто сожалеешь… - Он хотел добавить: "о революционном прошлом", но не решился, потому что все еще надеялся переубедить Максима.
- Почему сожалею? Ты парень честный, служи.
- А ты?
- Я не буду.
- Не понимаю.
- Чего тут непонятного?.. Ты там на месте. Не обижайся, Андрей, ты, конечно, и башковитый, и учился поболе моего, и читал книжек много, а все же ты меня поуже.
- В каком смысле?
- Ну, как тебе сказать… Не глупей, не глупей, а уже. Ты службой живешь, программой, уставом, приказом. А я перед совестью в ответе.
- Спасибо.
- Да ты не лезь в бутылку. Что я могу поделать, если я за всю жизнь болею.
- Я тоже. За новую.
- Вот-вот… И я не за старую. Только я так понимаю, что жизнь совсем новая никогда не бывает. Вот если бы все старые люди в один день пропали бы, испарились куда, а взамен совсем другие возникли, тогда б и жизнь была новая. А так она объявлена новая, а на самом деле середина-наполовину.
- Что же тут удивительного? Процесс закономерный - новое возникает в недрах старого, но оно растет, расширяется. Сегодня его меньше, чем завтра, но завтра-то больше будет! Вспомни, сколько в партии людей было перед Октябрем. А сейчас?
- Сейчас, если поштучно пересчитать, то, конечно, больше. Но все ли они новые? Вот в чем вопрос, друг ты мой ситцевый!
- Путаник ты, Максим.
Неожиданно тот согласился:
- А то как же? Вы узлы, как Александр Македонский, шашками рубите, а я распутать пытаюсь. Своим умом дойти. А ум чем проверишь? Одной совестью.
Шумов попросил тихо, повторил:
- Забери заявление, Максим. Не ставь свою совесть выше партийной.
- Против партии я не иду.
Он тоже ответил тихо и замолчал, задумался, глядя на медленно таявшую свечу.
Шумов обрадовался. Ему показалось, что разговор налаживается, и он решил еще больше смягчить остроту.
- Я сегодня видел Техника.
- Значит, на него нацелился?
- Мешает он людям жить.
- Доверие проявляешь?
Андрей ощутил холодок.
- Зачем ты так? Не о секретах речь. Я хотел спросить о твоей сестре.
- Она-то при чем?
- С Техником был один мой старый знакомый. Я помню, он был влюблен в вашу Таню.
- Муравьев?
- Да.
- Неужели он в банде?
- Нет. Но может оказаться. А что, между ними еще не все порвано?
- Ребенок у нее.
- Ребенок?..
- Был, - поправился Максим быстро. - Умер. А как они сейчас, не знаю.
- Узнай. Этот Муравьев может глупостей наделать.
- Вот за это спасибо. Он недавно из плена вернулся, я слышал. Простила его Советская власть. Но как волка ни корми, а он все в лес смотрит. А ты про новое толкуешь!
- Я о процессе говорю.
- А я о людях. Помнишь, Андрей, я тебе рассказывал, как родственничек мой родной меня в зимней степи разул? Когда меня в город в ученье направили. Помнишь?
- Помню.
- Жив и здоров. И не советский, не кадетский. Как ты из него нового человека делать будешь, а?
- Таких всегда приструнить можно.
- Приструнить! А башку переделать можно? Черта лысого! - крикнул Максим, - Встретились мы с ним днями, так знаешь, что он мне сказал? С усмешечкой. Ты, говорит, и до революции с фуганком да рубанком, и сейчас. Что же тебе эта революция дала?
- Выпад контрреволюционный.
- Что выпад? У него три сынка, между прочим. Все яблочки от яблони. И их приструнишь?
- Если необходимо…
- Будь уверен. Только сколько же нашей чеке существовать придется, пока всех паразитов приструнишь?
- Вот именно! А ты уходишь.
- Ухожу. Потому что считаю: процесс процессом, но, если сорняк вскармливать, никакой процесс не поможет.
- Кто вскармливает? Кого?
- Нэпмана.
- Ну, уж позволь. Мы нэпмана не вскармливаем. Мы его заставим народ кормить.
- Сами не можем?
- Сможем., Но люди устали от нужды, хотят жить лучше.
- Слышал. И думал. И думаю об этом день и ночь. Что это значит - жить лучше?
- Это понятно.
- Тебе понятно, а мне нет. Лучше, чем кто, жить?
- Лучше, чем сейчас живем. При чем тут "кто"?
- Связь прямая. На словах только гладко. А на деле я буду лучше, чем ты, а третий лучше, чем мы оба. Вот куда ваша новая политика приведет. Чего в ней только нового, вот что я никак понять не могу.
- Это тоже выпад. Левацкий. По-твоему, уравниловка нужна?
- Совесть нужна. Осознать нужно, что не имуществом человек жив. Что значит улучшение обещать? К животному инстинкту обращаемся, а не к сознательности. Потерпите, мол, скоро лучше будет, потом еще лучше. А до каких пор? Ведь дальше такого улучшения захочется, - что хоть кишки вон, а улучши!
- Максим, это словесная эквилибристика.
- Что?
- Ты за деревьями леса не видишь.
- Нет! Я в корень смотрю. У меня, когда тот дядька раздевал, что в голове было? Обида, злость. Личная. По-ребячьи, понятно, рассуждал. А нужно было перед фактом устрашиться. Как же это родственник безвинного мальчишку-бедняка последнего достояния лишает? Ведь он любого капиталиста хуже, который чужих людей обездоливает. И люди те не на глазах, а бухгалтерия, прибавочная стоимость… А тут живой пацан, родня! Что ж у него в душе там? На что же это человек способен?
- Какая тут связь с новой экономической политикой?
- Не видишь?
- Не вижу. А ты что видишь?
- Микроба. Не у одних буржуев душа заражена. Микроб этот вездесущий. И с Врангелем за моря не отбыл. Тут остался, и мы его теперь сами разводим. Жадность и зависть - вот что ваш нэп означает. Одни обогащаться будут, другие им завидовать. И не говори, что мера эта временная. Это пример. Пример того, что и при социализме люди могут по-разному жить. Не с такого новую жизнь начинать нужно.
- Со всеобщей бедности?
- Не передергивай. Не за бедность мы с тобой в гражданскую боролись. Но что вообще человеку нужно? Крыша над головой, рубаха чистая, штаны нелатаные, ну и чтоб сыт был, конечно. Хлеба дай. Больше двух фунтов не съест. Мяса дай. Фунта хватит. Картошки, капусты, рыбы… Чтоб ел по-человечески, а не чревоугодничал в ресторане. Или вы сами туда хотите? Где пожирнее да повкуснее?
- Да ты не отвечаешь за свои слова!
- Отвечаю. И написал все в заявлении. Подписывайте и точка!
- Опомнись, Максим! Это непоправимая ошибка. Ты ничего не понял в нэпе. Я тебе как товарищ. Я же друг твой.
- Буржуи недорезанные друзья вам теперь.
- Замолчи! За такие слова…
- Что? В чека? Пролетария в чека, а буржуя в магазин?
- Бланкист!
- Термидорианцы!..
Вот такой тяжкий получился, а точнее, не получился разговор, и каждый остался в своей правоте, и будто забылось, как недавно совсем рядом шли на смерть за общее дело, и сорвались горячие слова "бланкист!", "термидорианцы!", которые в то бурное время звучали сильнее и страшнее многих других, придуманных, чтобы оскорбить человека.
А потом много лет не было у обоих ни потребности, ни возможности ни говорить, ни спорить. И только через два десятилетия свела их и расставила все по местам Великая война за Отечество…
* * *
Последнее время Самойлович, тот самый нэпман, который в кабинете Наума Миндлина старался втолковать, что новой власти стоило бы поучиться отношению с торговцами у царского градоначальника, был не в духе. Его заметно обеспокоила осведомленность Наума о финансовых махинациях, и страшила возможность налоговых санкций в то время, как торговля шла вяло. Думая о Миндлине и очень ясно высказанных им предостережениях, Самойлович говорил, привалившись животом к прилавку, единственному покупателю, детскому врачу Гросману:
- Вот вы, Юлий Борисович, ученый человек. Вы учились в Европе. Так вы мне скажите, не много ли власти забрали сейчас евреи?
Гросман не любил вопросов, поставленных в такой прямолинейной форме. Вопрос даже попахивал провокацией, и, если бы доктор не знал Самойловича много лет, он просто уклонился бы от ответа. Но на этот раз он только улыбнулся слегка и сказал осторожно:
- А вы так считаете?
- Я так считаю, а они тем временем считают мои деньги.
- Что поделаешь! Государству всегда нужны деньги. Как и частным лицам, между прочим.
- Тут я с вами согласен. Я даже думаю, что и Ротшильду вечно не хватает. Но у Ротшильда свои заботы, а у меня свои. Я могу вылететь в трубу. И все потому, что политики не понимают смысла коммерции. Ну, хорошо, пусть это будет граф или князь. Но у нас уже нету графов! А что мы имеем? Я сам читал в журнале - при белых, конечно, - что Троцкий в наступлении бросал красноармейцам золотые часы! Вы можете себе представить! Вы слышали такое?
- Да, я помню. Он подражал русскому генералу, который бросал Георгиевские кресты в бою с Наполеоном.
- Ха! Вы только подумайте - великий полководец из черты оседлости! Конечно, можно и одуреть. Но, между прочим, что бросал генерал? Кресты, которые царь специально изготовил на этот случай. А что бросал Троцкий? Часы, конфискованные у буржуазии, то есть, между прочим, у нас с вами. Вы не представляете, сколько у меня отняли часов за эти годы! Последние совсем недавно, в поезде.
- Но это же сделали бандиты!
- Да какая мне разница, кто у меня отнимает! А если и бандиты, так куда смотрит власть?
Гросман покачал головой.
- Вы говорите опасные вещи, Самойлович.
- Ничего. Я читаю газеты. С этим завинчиванием гаек номера уже не проходят.
- Что с вами, Самойлович? Почему вы так недовольны властью? Насколько я помню, вы ведь всегда уживались с властями.
- Да! Я уживался. Я даже так уживался, что умные люди меня всегда уважали. И при царе, и потом… Меня даже погромщики предупреждали, когда начнется погром. Другим головы пробивали, а мне не разбили ни разу даже витрину. Потому что меня уважали. А этот золотушный мальчишка, которому я приносил на праздники конфеты, теперь держит меня за горло и грозится придушить! Они, видите ли, хотят делать мировую революцию за мой счет!
- О ком вы, Самойлович?
- О ком же, как не об этом мальчишке, Наумчике. Он теперь важная птица.
- А… вот вы о ком!