- Откуда же ты появился?
- Из Курска.
- Это там, значит, наживают теперь состояния?
- Скажешь - состояние! Небольшое наследство.
- Понятно. Ездил в Курск получать наследство?
- Шутники вы, однако. Все случайно вышло.
- Случайно? Счастливая, конечно, случайность.
Шумов расплылся в улыбке:
- Как посмотреть. Вначале ничего счастливого не было. Я неподрассчитал немного с мобилизацией. Перебрался в Новочеркасск, думал, что Всевеликое без меня обойдется. Ан нет.
Конь боевой с походным вьюком
У церкви ржет, когой-то ждет…
Оказалось, меня.
- И что же? - с интересом расспрашивал Техник.
Софи слушала внимательно.
Юрий вежливо улыбался.
- Да что? "Шашки вон! Пики к бедру! Справа по четыре… Рысью марш!.." И в мамонтовский рейд.
Техник снова разлил.
- Ура белым орлам!
Софи поморщилась и пить не стала.
Шумов отметил это, не подав виду.
- И сколько же ты геройствовал?
- Дошел до Ельца.
- А дальше?
- Дальше я вспомнил, что у меня в Курске престарелый, почтенный дядюшка. И я подумал, что грешно не навестить единственного родича.
- И навестил?
- Исполнил христианский долг.
- Короче, вы дезертировали? - спросила Софи.
Шумов смущенно развел руками:
- Можно, конечно, считать и так. Но дядюшка думал иначе. Я застал его, увы, при последнем издыхании, и он был счастлив благословить беспутного племянника перед кончиной. Конечно, война всех делает немного циниками, но я проводил старика со слезами. Мне было жалко его. Честное слово!
- Но наследство, наверно, утешило вас?
Софи посмотрела прямо на Шумова.
- Простите, мадемуазель, если я затронул…
- Вы ничего не затронули. Просто мы по-разному смотрим на некоторые вещи.
- Я чту чужие убеждения.
- А свои? У вас есть свои?
- Мой девиз: "Не сотвори себе кумира".
- Кроме золотого тельца?
- За которым сбежал из Ельца, - рассмеялся Техник.
И Шумов смеялся.
"Лавочник!" - думала Софи брезгливо.
"Идейная", - наблюдал за ней Шумов, "держа улыбку".
Такого рода враги вызывали в нем особого свойства неприязнь. Горячо и непоколебимо убежденный в правоте и справедливости революционного дела, Андрей Шумов просто не мог понять тех, кто защищал неправду и несправедливость не столько из корысти, сколько по убеждению.
"Ну, ладно… Защищай свою собственность, мошну, привилегии, но не подводи базу! Ведь идейным может быть только движение за свободу, за интересы угнетенных. Рука, поднятая на народ, преступна, ибо ею движет не идея, а корысть, выгода, как ни прячь ее в велеречивой софистике…"
Так он думал, так он верил.
Андрей Шумов навсегда отринул жизнь старую не потому, что сам был беден и угнетен. Его лично никто не эксплуатировал, и семья его жила в скромном достатке. Он никогда не завидовал богатым сверстникам, но не мог принять порядок, при котором одни позволяли себе не только обирать других, но и презирать ограбленных, делить людей на низших и высших и выдавать ограниченность и самомнение за убеждения и даже идейность.
И он сразу почувствовал, что эта незнакомая ему женщина способна презирать и презирает тех, кого считает низшими, хотя сейчас, в трактире, она презирала Шумова за то, что тот собирается стать лавочником, то есть пробиться наверх.
Зато Юрий ей понравился.
Софи призналась в этом сразу, потому что не любила хитрить с собой и обладала достаточно ясным умом, чтобы быстро и откровенно разбираться в собственных чувствах.
Правда, она сказала себе:
"Он похож на Мишеля".
Впервые после самоубийства Михаила ей нравился другой человек. В сущности, в этом не было ничего удивительного: время шло, она была молода, а Юрий всегда привлекал женщин. Сочетая внешнюю мужественность с внутренней мягкостью, он притягивал одновременно и силой, и слабостью, соблазняя возможностью покорить эту силу.
"Он из тех чистых, с благородной душой мальчиков, что шли на смерть за наше дело. Он, конечно, смел, и в то же время беспомощен", - думала она, в целом верно оценивая Юрия и в то же время чуть завышая свои оценки под влиянием его обаяния.
Юрию тоже понравилась Софи.
И хотя он тут же оговорился, что дороже Тани, особенно теперь, в ее муках, для него нет и не может быть никого, он все-таки подумал, сравнивая обеих женщин, что при всей заметной решительности характера Софи, наверно, свободна от тех деспотических склонностей, в которых он не раз упрекал Таню.
А Техник смотрел на всех благожелательным, чуть насмешливым взглядом и думал, что, если понадобится, он их убьет, и так скорее всего и будет - убьет, когда каждый сделает предназначенное ему дело.
Думал он беззлобно, потому что считал, что смерть быстрая, верная и особенно неожиданная - благо, ибо мучается и страдает человек при жизни, а не после нее. Почему же не оказать этим людям пустяковую услугу? Все они вызывали в нем снисходительное чувство. Софи была смешна попыткой - какая наивность! - обмануть его. Теперь он уже думал об этом с уверенностью. "Слишком умна!" Юрий, наоборот, несомненно глуп, как был глуп и раньше, сочиняя плохонькие стишки для своей рабоче-крестьянской пассии в гимназическом фартучке. Шумов, возможно, и притворяется глуповатым, его еще нужно рассмотреть прежде чем допустить к делу. Но конец один. И его, Техника, задача по сути техническая. Завершить операцию быстро и без воплей и стонов. Это единственное, что он может для них сделать, и он сделает. Хотя бы во имя приятельских отношений. Ведь никого из них лично он не ненавидит.
И ему захотелось сказать им что-нибудь приятное.
Он взял нож и постучал по бутылке:
- Ахтунг, ахтунг, что по-немецки значит "прошу слова", или даже несколько слов.
Все посмотрели на него.
- Благодарю! Итак, спич, что по-английски…
- Слава, мы все прекрасно понимаем и говорим по-английски, как и на других известных вам языках, - прервала его Софи.
Технику это не понравилось, но он изобразил живейшую радость:
- Это прекрасно. То, что в этой скромной комнате, почти в подвале собрались такие люди, достойно внимания… Всяческого внимания. Я вижу в нашей встрече нечто символическое. И ни в коем случае не случайное, как может показаться на первый взгляд. Да, судьба свела нас не бесцельно. Она зачем-то провела нас невредимыми сквозь чистилище. Зачем? Не знаю. Но, может быть, придет час, и завеса над тайной приоткроется? Как вы думаете, Софи?
- Не думаю, что это произойдет сегодня.
- Я тоже. Судьбу нельзя подгонять. Но кто запретил размышлять над ее намерениями? Может быть, она заметила в нас нечто? Как ты думаешь, Юра?
- Я стоял под дулами красноармейских винтовок и остался, жив. Я верю в судьбу.
- Браво! А ты, Андрей?
- Во всяком случае, в Курске у нее нашлась минутка и для меня.
- Отлично. Это знаки. Но почему именно нам? Я позволю себе предположить. И назову нас последними идеалистами. В век, когда люди предпочли идеалам идеи, мы остались идеалистами. Верно, друзья мои?
- Ваш друг Андрей, кажется, собирается заняться торговлей, - заметила Софи.
- Но разве идеалист обязательно должен быть бедняком? Почему? Я хотел сказать абсолютно иное. Я хотел сказать, что рука судьбы не может протягивать камни. И раз она свела нас, это предвестие награды. Я верю в это. Поверьте и вы! Мы увидим небо в алмазах. Короче, как говорили древние, пер аспера ад астра, что по-русски значит "смело, товарищи, в ногу". Простите меня, Софи. Я кончил.
- Я поняла.
- Жаль. Я не рассчитывал на понимание. Ясность сродни грусти. Оставим же ее до следующего раза. До дна!..
Первыми ушли Юрий и Шумов.
Техник проводил их до двери, вернулся и устало опустился на стул.
- Что скажете, мадам?
- Временами мне хотелось аплодировать.
- Почему же вы сдержали себя?
- Не знала, когда начинать. Вы нагнали такого тумана…
- Мы же ищем людей…
- Вот именно.
- А кто же ищет их днем, да еще с фонарем, как вышеупомянутый древний грек? Не удивительно, что он никого не нашел. Свет отпугивает людей. На свет стремятся только бабочки… и опаляют крылья. Вот в тумане - другое дело…
- И вы нашли?
- Вы же видели.
- Видела.
- Подойдут вам эти люди?
- Офицер, пожалуй, да.
- А купец?
- Откуда он взялся?
- Из зала.
- Его вы не ждали?
- Нет. Он же сказал: это сюрприз.
- Для нас. А для него? Вы хорошо его знаете?
Техник покачал головой:
- Кто в наше время хорошо знает друг друга?
- Вы поверили его байкам про мамонтовский рейд, про дядюшку в Курске?
- Это можно уточнить. Во всяком случае, до войны он богатым не был.
- Но, если сейчас у него в самом деле есть деньги, чем вы его заинтересуете?
- Именно деньгами. Деньги, Софи, это странная штука. Их хватает, только когда их очень мало. Но если они есть, денег всегда недостает. А уж если он мечтает о лавочке…
- Дурацкая мечта.
- Действительно, глупо. Деньги нужно брать и тратить, а не наживать по грошам в лавочке. У меня бы не хватило сил на такое.
Он в самом деле чувствовал усталость.
"Почему люди так утомительны? Нет, пора кончать. Вернее, начинать новую жизнь. Взять это шальное богатство и бежать, бежать… Далеко. Лучше всего в колонии, где нет людей, а есть только слуги и женщины, которых покупаешь на время, и больше никого…"
- Хочу рикшу.
- Что? - не поняла Софи.
Техник провел пальцами по лбу.
- Я хотел сказать, что нам уже не найти извозчика. Час поздний.
- Надеюсь, вы проводите меня?
- Еще бы! Я ведь обещал вам безопасность.
"На какой срок?" - подумала она без волнения.
Все, что происходило и должно было произойти, предусматривалось с самого начала. Важно было только не опоздать, поставить точку первым.
* * *
Юрий и Шумов шли вдвоем.
Было, правда, еще не очень поздно, но темно и безлюдно.
- Ты знаешь, кто он? - спросил Муравьев.
- Техник, - ответил Андрей коротко.
- Как ты узнал?
- Земля слухом полнится.
- Коммерческая тайна?
- Да для кого же это тайна?
- Кто бы мог подумать?.. Когда мы учились, мечтали…
Но Андрей не удивлялся.
В отличие от Юрия для него старая жизнь никогда не была окутана романтическим флером. Он вырос в семье, где отец, почтовый чиновник, не выдержал натиска жизни и пил. Пил, не доводя семью до голода, но часто, переходя от искусственной эйфории к мрачному унынию. Тогда он подолгу и нудно говорил о неблагополучии жизни, о низких качествах человеческой природы, о том, как несправедливо обошлась жизнь с ним лично.
Может быть, он и посеял бы семена "мировой скорби" в душу подрастающего сына, но мальчик больше тянулся к матери, больше прислушивался к ее словам и суждениям. Оба, и отец и мать, участвовали в первой революции, однако отец - временно, увлекшись, как и многие, а мать - по жизненному убеждению, беззаветно и навсегда. Жизнь родителей все больше шла под одной крышей по-разному, тянулась мучительно, пока дети были малы, и прервалась, как только это стало возможно. Мать уехала со старшей дочерью, и Андрей их больше никогда не увидел - и она, и сестра сложили головы в гражданскую, но Шумов верил в материнскую правду, которая была простой и понятной: отвратительна и несправедлива не сама жизнь, а та жизнь, которой заставляли жить людей до революции; отвратительна жизнь старая, но она сгинет, и на развалинах ее из крови и пепла поднимутся сначала ростки, а потом и сильные, мощные побеги новой.
- Техник - безусловно, личность.
Юрий не видел в темноте выражения иронии на лице Шумова, а говорил тот самым обычным тоном.
- Мы виделись не в первый раз.
- О!..
- Ты неправильно понял. К его делам я не имею отношения, но наша первая встреча…
И Юрий рассказал про встречу в поезде.
- Да… Производит впечатление.
- Еще бы! Это тебе не гимназический бал.
- А что же?
- Смелость, риск, решительность - что угодно.
- А по-моему, обыкновенный бандитизм.
- Ну, с точки зрения собственника, человек, изымающий собственность, разумеется, преступник.
- Думаю, что и с точки зрения всех обобранных в поезде. Ты что, анархист? - спросил Шумов.
- Этого еще не хватало!
- Тогда кто же, если не секрет?
- У меня нет догматической платформы.
- Ты служил в Добровольческой армии. Разве это не платформа?
- Я покончил с иллюзиями.
- И приобрел новые?
- Вера в народ не иллюзия.
- Значит, признал Советскую власть?
- Нет. Народ не пойдет за чуждым ему рациональным марксизмом. Он создаст новые общественные устои, самобытные, и формы его борьбы тоже кажутся нам непривычными.
- Какие формы? Разбойничьи?
Юрий возмутился:
- Как живучи предрассудки! Ты просто старорежимный обыватель, буржуа.
- Я ведь говорил о своих планах.
- Оставь, я не верю.
- Почему? Нэп - серьезная политика.
- Мираж! Бесплодная попытка вырваться из тупика, в который попали большевики. Связать свое будущее с их политикой - сущее безумие.
- Выходит, я в тупике, а наш друг Слава-Техник на путях российского возрождения?
- Представь себе. Это парадоксально, но может быть и так.
- Ну, уволь. Лучше уж разориться в торговле, чем получить пулю в очередном налете.
- Как мы все изменились!
- Ну, что ты! Слава только что назвал нас всех идеалистами. Кстати, на что он намекал, как ты думаешь?
- Не знаю, я не понял. А ты думаешь, он намекал?
- Да. Определенно. Какая-то авантюра, я думаю. Он еще вернется к этому разговору, будь уверен.
- Чтобы привлечь нас?
- Как видно. И не бесплатно. Я так понял.
- Однако ты стал подлинно меркантилен, - заметил Юрий.
- Только не в данном случае. Боюсь данайцев, что бы они ни обещали.
- Но речь может идти и о благородном деле.
- И ты откликнешься?
- Смотря о чем речь…
- Ладно, - заключил разговор Шумов, потому что они подошли к освещенному тусклым фонарем перекрестку, где должны были разойтись. - Ладно. Подождем до очередного обращения Техника к народу. А кормят в этом подвале, между прочим, отменно, а?
- Да, конечно. Надеюсь, мы будем видеться, несмотря на разногласия?
- Разумеется. Коммерсант должен быть широк в общении, - заверил Шумов.
Они попрощались вполне дружески и направились в противоположные стороны. Юрий - вверх, в сторону своего дома, а Шумов - по улице, что вела вниз, к домику Пряхиных. Он должен был повидать Максима.
* * *
По прежним годам Шумов помнил, что Максим ложится поздно, и действительно, в комнате, где он жил, светился огонек невидимой за занавеской керосиновой лампы.
Андрей подошел к окну и постучал.
Ночь была душной, и окно раскрыто. Максим откинул занавеску, вгляделся в лицо пришедшего и узнал Шумова.
- Ты зачем?
- Нужно поговорить.
- Поздно уже лясы точить.
- Так лучше.
- Мне прятаться не от кого.
- Так лучше для меня.
- Ну, раз уж пришел… Пошли в сарай. В доме спят уже все.
В сарае Максим чиркнул спичкой, зажег свечу, капнул растопившимся стеарином на верстак, закрепил свечку и стряхнул стружки со старого стула:
- Садись.
Шумов присел.
Максим рассмотрел его с насмешкой.
- Костюмчик-то не испачкай.
- Ничего. Тут чисто.
- Зачем пожаловал? Говори.
- Я от Наума.
- Мне он больше не начальство. Он как друг…
- Гусь свинье не товарищ.
- Зря обижаешь.
- И не думал. Как есть, говорю. Вы, как гуси, шеи задрали и гогочете в самодовольстве. А мне, видно, на роду написано в свинарнике обитать.
- Мы иначе думаем.
- У вас свои головы, у меня своя. Спорить не будем. Так что давай без дискуссии. Говори коротко и без поучений. Лады?
- Хорошо. Возьми назад заявление. Не отступайся от партии, Максим!
Пряхин хмуро покачал головой:
- Плохо вы меня знаете.
- Мы тебя знаем. К другому бы меня не послали.
- А ко мне особенно ходить не нужно было. Тебе тем более. Я тогда сгоряча тебя за нэпмана принял. Верней, сдуру. Ты, конечно, на задании. Чего ж шляешься неосторожно?
- О задании не будем…
Максим усмехнулся:
- Уже не доверяете?
- Максим! Ты меня в революцию ввел.
Сказано было в волнении и точно только в том смысле, что именно Пряхин поручился за Андрея в те трудные дни восемнадцатого года, когда пришлось создавать подполье. Однако "ввести" в революцию, да еще в одночасье, конечно, нельзя. Это всегда собственный, выстраданный умом и сердцем путь, и он начался для Шумова давно, можно сказать, с детства…
Разумеется, на всяком пути свои вехи, встречи, которые помогают не сбиться, а иногда и спрямить дорогу. В начале пути Андрея была мать. Нет, она не взяла за руку и не повела, больше того, она вынуждена была оставить его с отцом, от которого он еще почти мальчишкой услыхал о революции много несправедливого, а о матери - злого, уничижительного. Но у Андрея, как и у многих рано развившихся детей, складывался свой, независимый взгляд на родителей, и он был уверен, что мать не могла поступать плохо, и если она осталась в революции, а отец ушел., отступил, то права она. Он остро воспринимал ее человеческие достоинства и слабости отца, хотя редко выражал это в спорах. Ему не о чем было спорить.
А отец был готов спорить с каждым. Наверно, он вел заочный спор с уехавшей женой, а может быть, и вечный спор с самим собой, с преданными идеалами, с затаившимся глубоко внутри сомнением в своей правоте, которая на словах казалась глубоко обоснованной, почти несомненной истиной. Однако лишь "почти". Иначе он вряд ли бы так часто и однообразно повторял одно и то же.
- Утопия, - говорил он подростку-сыну, глядя поверх него, будто видя за ним еще одного слушателя, - красивая мечта. Лучше обратись в глубины души человеческой и там увидишь печальную истину; суждены нам благие порывы…
Однажды он попытался развить любимую тему в присутствии Максима, а вернее, в прямом к нему обращении.
Максим занес книгу. Забежал на минутку и стоял, уже прощаясь, в дверях маленькой гостиной, а отец, сидя в халате за круглым столиком, наливал из графинчика в прозрачную стопку.
- До свиданья, юноша. Мы всегда, так сказать, рады… Мой сын и я… Я признателен за ту опеку… - Он решил, что неудачно выбрал слово, и поправился: - Своего рода опеку, защиту, если хотите, покровительство, которое вы оказываете Андрею. Я вижу, у вас развито чувство справедливости. Не так ли?
Максим пожал плечами.
- А… Вы находите это чувство естественным? Увы, оно, скорее, исключение… Разве можно представить себе жизнь справедливой?
- Можно.
- Браво! Еще один идеалист. И вам, конечно, не по душе жизнь нынешняя?
- Да так, как мы живем, и жить не стоит, - сказал Максим.