- Уже и сюда успел. Я знал, куда ты поедешь, живоглот проклятый. - И уже к Палию: - Небось лес просил? Поля чуть не треть откупил у громады, леваду выдурил, а все ему мало…
- Зачем же вы продали? - спросил Андрущенко.
- Да ведь как продавали, это тоже знать надо. Перед ним половина громады в долгах ходит, шапку ломают перед паном Деркачом. Вот и купил. Три ведра поставил - я хозяин… Э, да куда ж он делся?
Рассказчик повертелся на месте, хотел было бежать, но Палий остановил его:
- Удрал, пока мы тебя слушали. Теперь не поймаешь. Да он от вас не уйдет. Вернешься в село - забирайте леваду и поле, а с ним делайте, что хотите.
- Мы бы и сами давно так, да сотник его руку держит, подмагарычил его крепко Деркач.
- Кто у вас сотником?
- Пан Часнык.
- Часнык? Племянник мой? - Недочищенный карась выскользнул из рук Палия в ведро, и вода расплескалась, зашипев на огне. - Лесько, позовешь-ка его ко мне, я с ним по-своему поговорю. Уже второй раз такое про него слышу. А ты езжай спокойно, и гоните этого хапугу в три шеи. Скажешь сотнику, что я приказал. Не побоишься сказать?
- Чего мне бояться? - улыбнулся крестьянин. - Скажу, да еще как скажу! Спасибо вам большое от громады, пан полковник.
Приезжий потянул коня за повод.
- Подожди, ты в казаках ходил? - окликнул его Палий.
- Недолго, а ходил.
- Из тебя, видать, не поганый казак был. Не побоялся правду про сотника сказать, не побежишь и в бою. Иди в сотню. Не хочешь к Часныку, иди в любую другую.
- Я и сам подумывал, да жинка все упрашивала: не ходи. Сперва, мол, хату перекрой, а тогда уж… Так и тянулось. Теперь приду.
- Этот придет, - кивнул Андрущенко вслед отъехавшему. - А казак, и правда, из него добрый будет: на коня садился - чуть стремени коснулся.
- Лесько, - сказал Палий, - заготовь универсал о назначении Часныка есаулом в Саввину сотню. Пусть походит панский заступник в сторожевиках. Предупреди, что завтра ему и выезжать. Усадьбу спиши на полк, в часныкову Хату поселим бедака какого-нибудь.
- Как же так, батько, - обратился к Палию Танский, - Часнык добро свое наживал, старался.
- Не твое дело, - оборвал Палий, - видно, как он его наживал. К тому же за Днепром у него хата и земля есть, там жинка порядкует.
- Отец, дивные речи я только что слышал.
И Семашко рассказал о случае на дороге. Палий помолчал, помешивая в казане длинной ложкой, вырезанной из вербы.
- Та-ак, все понятно. Про это мы еще потолкуем. А ты, Лесько, ничего нового не привез?
- Все старое: панство отовсюду бежит, фольварки стоят пустые, шляхта по волостям собирается.
- Тут одного шляхтича убили, а он оказался Рудницким, маршалком Волынского сейма. Оно неплохо, одним поганцем меньше, только… рановато начали. Не знаешь, кто это его?
- Это уже на обратном пути было. Он с наместником панцырной хоругви Ясинским куда-то ехал. Мы не хотели его трогать, да двое из моих хлопцев когда-то были у Ясинского крепостными. Как узнали, кто едет… И уж ничего я не мог поделать. Одного хотел: чтобы все тихо обошлось, да и то не вышло. Мы за тынами засели, Рудницкого и еще двоих порубали, а под Ясинским конь испугался, прямо через нас перенес его и умчал огородами.
Палий поверх голов сидящих смотрел в сторону куреня. Далеко на горизонте небо изредка вспыхивало синевато-белым светом. Полковник задумчиво наблюдал, как молния то извивается огненной змеей, то ложится широкой лентой, то крошит все небо на мелкие осколки, словно молодой лед.
- Надо нам опередить их, - сказал он и обратился к Гале: - Расстели, дочка, коврик. А ты, сынку, принеси из куреня ложки и хлеб, уха кипит уже. - Потом еще раз взглянул на дальние отблески и подумал: "Быть большой грозе".
Глава 18
ЧЬЯ ДИВЧИНА?
В церкви стало душно, и Мазепа вышел во двор через боковую дверь. Пономарь услужливо подал стул, гетман с наслаждением опустился на него. В воздухе стоял густой медный перезвон. Дробно звонили маленькие колокольцы, будто хотели перекричать друг дружку. Шумело в ушах.
Гетман вставил мизинец в ухо и, недовольно морща лоб, подергал рукой:
- Долгонько батюшка службу правит.
Услыхав эти слова, пономарь тихо отошел от гетманской свиты. Вскоре колокола смолкли. Мазепа поднялся и снова вошел в церковь. Толпа расступилась, давая ему дорогу. Гетман остановился против иконостаса, перед которым горели огромные свечи, поставленные по его, гетмана, приказу.
- Упокой, господи, души рабов твоих… - донесся до Мазепы голос священника. Мазепа вздрогнул: мелькнула мысль, что в длинном заупокойном списке, который читал священник, могло быть и его, мазепино, имя. Ведь он был на волосок от смерти. Перед глазами пронеслась страшная картина: перевернутая лодка, стремительное течение, мчащее доску, за которую он с трудом ухватился, груды обломков вокруг, намокшая, отяжелевшая одежда. А плавал он плохо.
"Погоди, разбойник!.. - мысленно пригрозил он Гордиенко и едва не заскрипел зубами. Но тут же спохватился: - Негоже гневаться в храме божьем. Я ведь исповедоваться пришел".
И все же не мог отделаться от мысли о Гордиенко. "Чего он против меня взъелся, ведь не с Палием же он заодно, это я достоверно знаю. Голоте Гордиенко воли никогда не давал. Неужели узнал, что я писал про него в Москву? А может, слава моя ему глаза туманит?"
Дьякон почтительно прикоснулся к руке Мазепы и сказал, что духовник гетмана отец Святайло ждет их милость. Мазепа исповедовался в низенькой, завешенной парчой келейке. Грехи спадали с души один за другим, словно разрубленные кандалы. После исповеди гетман почувствовал себя, как после хорошей бани с дороги, - легко и немного расслабленно.
По пути домой гетману казалось, что даже конь чувствует настроение хозяина: он ставил на землю белые копыта особенно осторожно. Мазепа ласково похлопывал коня свернутой нагайкой по крутой шее. Встречные, завидев гетманскую свиту, спешили юркнуть в какой-нибудь закоулок, а кто не успевал, торопливо срывал с головы шапку и прижимался к изгороди.
На Крутой улице прямо перед всадниками высыпала на дорогу толпа хлопцев и девчат. Юноши прыгали прямо через невысокий забор, иные из девушек тоже пытались прыгать, но юбки и плахты цеплялись за жерди, и девушки падали под общий смех и веселые возгласы. Шумная орава появилась на улице так неожиданно, что конь Мазепы вдруг присел и рванулся в сторону.
Мазепа, черкнув ногой об ограду, натянул намотанный на руку повод.
- Лайдаки чортовы, носит вас нечистая сила, улицы вам мало! - накинулся на парубков есаул, размахивая нагайкой. Виновники переполоха стояли притихшие, с заступами и узелками в руках. Кто-то стал оправдываться:
- Мы из гая. Обходить далеко, потому напрямик и ударились.
- Из какого гая? - спросил Мазепа, подумав: "Какой же поблизости гай, кроме моего?" - Что вы там делали?
- Морену копали - корень красильный.
- В панском лесу? У кого дозволения спрашивали? - повысил голос Мазепа.
Все молчали. Тогда одна девушка, без заступа и мешка, сидевшая верхом на изгороди, громко сказала:
- Корня в лесу много, и никто его не копает. А им совсем немного нужно… - И, застеснявшись своей смелости, спрыгнула на землю и скрылась в толпе.
"И правда, - с досадой подумал гетман, - на кой чорт мне этот корень?"
- Пусть идут, - бросил он через плечо есаулу.
"А что, если тот корень в дело пустить? - неожиданно подумал Мазепа. - Поставить фабрику и делать краску… Надо сказать управляющему. Говорила дивчина, что корня в лесу много… Да где же я ту дивчину прежде видал?"
Мазепа поманил пальцем есаула:
- Чья это дивчина со мной говорила?
- Сейчас разузнаю, ваша милость.
- Не надо, - отмахнулся Мазепа. Но есаул уже отъехал.
Позже, у ворот гетманского замка, есаул, поддерживая слезавшего с коня гетмана, как бы невзначай заметил:
- То дочка пана Кочубея, судьи генерального.
- Смелая какая да шустрая. Вижу, вроде знакомая, где-то я ее встречал.
Мазепа вышел в сад. В беседке, обвитой диким виноградом и хмелем, с аппетитом съел несколько поднесенных садовником поздних яблок и груш. Устало опустился на скамью и прислонился головой к колонне.
Осень уже убирала сад в серебряное и золотое шитье. На ветвях повисли густые космы бабьего лета, точно седые казацкие усы, растрепанные степным ветром. Картина осени напомнила гетману о его собственных годах. Плывут они за водою, волны захлестывают давние честолюбивые мечты, и кто знает, какими выплывут эти мечты из-под тяжелых волн у берегов жизни? Мазепа устало смежил веки. Перед мысленным взором заволновалось то ли море, то ли озеро - седое, пенное. Оно тяжело поднимало свою грудь, но вот волны отступили, и на поверхности воды показалась корона. Он протянул руку, но седой пенный гребень уже обрушился на корону. Мазепа открыл глаза: никакой волны, только перед самым лицом треплется на ветру густая прядь паутины, словно борода кудесника, о котором рассказывала маленькому Ивану долгими зимними вечерами бабушка.
"Это от усталости", - подумал он и, резко встав со скамьи, направился к дому.
У входной двери прислонились к стене два стрельца. Впрочем, это были уже не стрельцы. После разгрома стрелецкого бунта в Москве царь Петр приказал разогнать стрелецкие полки. Гетман подал царю несколько прошений, чтобы оставили при нем полк Анненкова. Царь согласился, только приказал сменить название и одежду. С тех пор эти стрельцы звались солдатами, но службу выполняли так же старательно, как и прежде.
Увидев гетмана, они встрепенулись, крепче стиснули ружья, замерли.
В светлице ждал гетмана Орлик. На столе стояло что-то затянутое шелком. Орлик хитро поглядывал на гетмана. Мазепа знал, что находится на столе, но чтобы не разочаровать своего любимца, приподнял покрывало и изобразил удивление, Это был портрет: высокий, подтянутый, в накинутом на плечи плаще, Мазепа, улыбаясь, смотрел с холста.
- Гм, хорошо сделано. Кто делал?
- Никитин Иван, лучший московский гравер. Он тебя в Москве видел, да я еще возил ему тот портрет, что ты мне подарил.
- Хороший мастер. Повесим этот портрет здесь, над столом, а этот подарим в лавру, - показал Мазепа на портрет, где художник изобразил его на фоне церквей.
Оба уселись.
- Рассказывай, какова дорога, как дела.
- Дела хороши, а вот дорога никудышная. Едва живой добрался. Разбой на дороге, пан гетман, народ волнуется. Вчера ночью лесом ехали, стража поотстала, так я чуть было головы не лишился. Бревно поперек дороги к деревьям привязали разбойники, лошади с ходу ноги разбили. Добро еще, варта подоспела. И куда ни глянь, одни бродяги на дорогах.
- Бродяги, говоришь? Карать их надо, разбойников, нянчимся мы с ними. Где в Москве останавливался? На постоялом дворе?
- Зачем же мне на торжице останавливаться? Мы у Шереметева стали; очень приветливо нас боярин встретил, лучшую свою горницу мне отвел.
- Опять у Шереметева? Не нравится мне это. - Мазепа пристально посмотрел на Орлика. - Гляди, Орлик, хитришь больно. Разве не знаешь, в какой я милости у царя пребываю? - Отойдя в сторону, кашлянул и как бы мимоходом бросил фразу, смысл которой Орлик хорошо понял: - Кроме того, тебе известно, что деньги каменную стену ломают.
- Шереметев к гетману во сто крат более благосклонен, чем ко мне, очень похвально о твоей милости говорил.
- Я-то знаю, да ты не забывай… Устал я сегодня, глаза слипаются. Придешь часа через три. Писаря Чаривныка пришли, пусть несет все, что написал. Он знает что.
Гетман пошел отдыхать. А Чаривнык, которого Орлик застал за работой, еще быстрее застрочил пером по бумаге. В потных руках писаря перо ходило ходуном, брызгало чернилами, будто не хотело ему подчиняться. Перед Чаривныком лежала груда исписанных листков, кучка чуть поменьше лежала по левую руку. Писарь смотрел на лежащий перед ним лист и списывал с него, временами задумываясь и проверяя написанное. События одно за другим ложились на бумагу. "А лета божьего 1700, как уже упоминалося, начались баталии великие меж русскими и шведскими государствами, Того же лета ходил в поход по указу государя наказным гетманом племянник Мазепы Обидовский с компанством, да поспешно из-под Нарвы и воротился, рассказывая, что вельми трудно там чинить военный промысел. Потом гуляли свадьбу Обидовского и дочки Мазепы Анны. Вместо Обидовского послал гетман полтавского полковника Ивана Искру с полком его в Лифляндию под Ругодев. А повоевавши там, пошли казаки под Ригу. А еще гетман послал в Москву тысячу коней царю в дар, только царское величество дар тот задаром не взял, а прислал гетману деньги и корреспонденцию ласковую. Такие ж корреспонденции пишут гетману часто и ближний боярин Шереметев и цареву сердцу близкие Меншиков и Зотов.
Сего дня воротился из Москвы Орлик, какой возил туда от Палия письма, Дружкевичем тому же Палию писанные. Орлик рассказывал, будто едет к нам от государя Борис Михайлов, ближний боярин, а зачем, того не ведаю".
Чаривнык кинул перо в чернильницу и пробежал глазами последнюю страничку. На бумаге разворачивались события, описанные рукой беспристрастного рассказчика. Писарь собрал исписанные листки и уложил в небольшую укладку на самое дно.
Уже от западного окна легло на пол квадратное пятно солнечного света, когда писарь собрал листы, оставшиеся перед ним на столе, и понес гетману. Эти листы он называл про себя "мазепинскими".
Борис Михайлов приехал к гетману в конце октября. Он задержался ненадолго, так как прибыл по важному делу и должен был немедля везти государю ответ. Речь шла о договоре, который царь заключал с поляками. Правобережье снова пришлось оставить за Польшей, в союзе с которой Россия выступала против Швеции.
- Мне-то что за дело? Оно все равно пустое, - ответил на сообщение дьяка Мазепа.
- Так ли?.. А Палий, Абазин, Самусь, Захарий Искра…
- Знаю. Однако что толку теперь говорить? Разве меня про то раньше спрашивали?
- Царь без совета гетмана в этом деле чинить ничего не будет. Для того я и прислан сюда. Договор окончательно еще не составлен.
- Коли так, то не советую отдавать Чигиринщину. Это как раз возле того гнезда, - ветром понесет голоту с Левобережья. Трахтемиров, Стайки, Триполье можно отдать, Стародуб тоже. - Про Стародуб он сказал с особым умыслом: хорошо знал, как это взволнует запорожцев - много казаков было на Запорожье из этого исконного полкового города.
- Скажу государю твои советы. Не знаю только, как государь и король с Палием поладят. Коронный гетман жалобу на Палия в Москву послал.
- Не слушает Палий никого. И мне уже писем не пишет. Не ведаю, что у него на мысли, только был у меня его обозный Цыганчук, я от него кое-что и проведал.
- Что именно?
- А то, что снюхивается Палий со шляхтой.
- Если про то знаешь, отчего же не отпишешь?
- Точнее знать буду, тогда напишу. Я напраслину на людей не люблю возводить.
С тем и разошлись. Михайлов возвратился в Москву.
Через несколько дней к Мазепе приехал Палий. Решил в последний раз попросить о помощи. Долго думал - ехать или не ехать; чем ближе подъезжал к Батурину, тем больше овладевали его сердцем сомнения.
Палий снова и снова мысленно проверял свои отношения с Мазепой. И все больше укреплялся в убеждении, что едет напрасно, с полпути хотел было даже повернуть обратно. Не было случая, чтоб Мазепа помог ему по своей воле. Если и присылал оружие или деньги, то только по приказу царя московского. Хотя бы словом когда-нибудь приободрил. Не сблизиться хотел гетман, а отдалиться. Столько войска у него, но оно почти всегда бездействует. А соединить бы полки, собрать в единое войско… И встала перед глазами Палия широкая степь, повитая клубами пушечного дыма. Скачут по ней казацкие полки, нет им числа, не счесть бунчуки и знамена. Никто не в силах сдержать их натиск. Бегут перепуганные татарские орды, в страхе нахлестывают коней разбитые шляхтичи. Окончилась последняя битва, насыпали казаки последний скорбный курган.
А за плечами простерлась свободная Украина, и пахарь безбоязненно засевает свое поле. Да, свое поле, не панское. Так должна была бы решить общая казацкая рада после войны. Собрались бы где-нибудь в городе выборные от сотен и полков…
- Здорово, полковник. Каким это ветром к нам? - Гамалия соскочил с коня и, подав руку, пошел рядом. - Тоже к гетману? Эй, стража, открывай, не видишь, что ли, генерального есаула…
Стража пропустила их на подворье.
У Мазепы были гости. Они столпились вокруг хозяина, который стоял, держа в руках только что подаренное ему Кочубеем дорогое ружье. Гетман хорошо стрелял и никогда не упускал случая похвастать этим. Он и сейчас захотел показать свое умение. Возле конюшни росло три высоких осокоря. На верхушке одного из них много лет назад свили гнездо аисты. Каждый год они достраивали его, и гнездо стало очень большим - под его тяжестью прогнулись ветви, и само гнездо покосилось. На краю гнезда стоял аист и неторопливо чистил клювом перья. На миг он замер, глядя вдаль, будто намечал путь, по которому скоро собирался улететь в теплые страны, потом закинул голову на спину и заклекотал. Мазепа услыхал этот клекот. Он поднял голову, улыбнулся и легко вскинул в руках ружье. Грянул выстрел. Словно отброшенный ударом, аист на миг откинулся назад и, ломая ветви, полетел вниз. Широкими крыльями он зацепился за нижние ветки и повис, бессильно опустив голову на длинной шее, из груди тонкой струйкой била кровь. Все наперебой поздравляли самодовольно улыбающегося гетмана.
Палий видел все это.
"И к этому человеку я пойду просить, чтобы он помог нам?" - с негодованием и болью подумал Палий. Полковник повернулся и, никем не замеченный, вышел за ворота. Здесь он оглянулся. Над осокорями тревожно летала подруга убитого аиста. Она садилась на опустевшее гнездо, потом снова срывалась и, наконец, поднялась высоко-высоко, наполняя воздух клекотом, похожим на частую, приглушенную расстоянием ружейную перестрелку.
Палий шагал по дороге. "Как она теперь одна полетит в теплые страны?" Эта мысль, непонятно почему, вытеснила все остальные.
А осиротевшая птица все кружила и кружила в небе с печальным и тревожным клекотом.
Глава 19
ВОССТАНИЕ
Второй день продолжалась рада правобережных полковников. Здесь собралось много людей; кого вызвали, а кто и сам пришел. Посредине, за широким дубовым столом сидел Самусь с булавой в руке.
Палий предложил выслушать всех. Большинство выступало с жалобами, советы давали осторожно, как бы нехотя, Абазин и Искра еще не говорили.
- За меня Семен скажет, - махнул рукой Абазин на приглашение Самуся.
В углу сидели двое в шляхетской одежде.
- Мне можно? - поднялся один из них, приглаживая рукой густой черный чуб.
Все с любопытством взглянули на него.
- Говори, - кивнул Самусь.