За обедом Паткуль снова осторожно начал разговор о событиях на Украине и в Польше и незаметно подошел к тому, о чем его просил Сенявский. Палий, видимо, не склонен был вести такую беседу, но прямо своего мнения не высказывал. Его можно было понять так, что лично он от замирения не отказывается, но ему надо непременно, мол, посоветоваться с Мазепой.
Паткуль настаивал, осыпал полковника и его войско льстивыми словами и в конце концов вручил Палию заранее заготовленные условия договора. Палий прочел и покачал головой.
- Оставим этот разговор, не будем ссориться. Такие кондиции нам не подходят, - он протянул обратно бумагу. - Лучше испробуйте, герр Паткуль, рейнского, у меня имеется бочонок про всякий случай.
Паткулю еще раз пришлось удивиться. После двух чарок золотого рейнского он раскраснелся и добрый час говорил один. Рассказывал о Европе, о дворе короля Августа, о своей семье.
- Вы успеваете еще и читать? - снова перейдя на "вы", кивнул Паткуль на резные полочки с книгами. Сказал "успеваете", хотя хотел сказать "умеете". Потом подошел и наугад взял с полки одну из книг.
- Случается. Это книги бывшего здешнего коменданта. Есть и у меня кое-что, но дома, в Фастове. Здесь больше богословские; впрочем, несколько латинских авторов тоже есть. Их и читаю…
Палий подошел к Паткулю и взглянул на книгу, которую тот держал.
- Ливии, - сказал он.
Паткуль поставил книгу на место.
- Я из римлян больше поэтов люблю: Горация, например.
- Не знаю, есть ли здесь Гораций, а Овидий есть. - Палий достал книгу и откинул крышку переплета. Это был не Овидий. Палий прочитал: "О причинах войны Швеции с московским царем". Оба улыбнулись.
Паткуль еще некоторое время осматривал библиотеку, Палий несколькими словами характеризовал каждую книгу. Наконец поставив последний фолиант на место, Паткуль заметил:
- Скажу откровенно, я столько о вас наслышался, что даже ехать побаивался. Не думал я встретить здесь такого… такого образованного человека.
Палий засмеялся:
- Это лестно, пан посол. Но у нас многие не хуже моего латынь знают. В коллегиуме меня вышколили. Правда, понемногу я и после почитывал.
Беседа тянулась долго. Под вечер Палий и Паткуль вышли из хаты на крыльцо.
Пахло вишневым цветом. Где-то защелкал соловей. Паткуль смотрел в прозрачное весеннее небо, усеянное мигающими звездами, которые, казалось, то приближались, то снова уходили в безграничный простор. По небу скользнула бело-огненная ленточка.
- Звезда покатилась, - промолвил Палий. - Люблю я смотреть, как они падают. Лежишь где-нибудь в густой траве или на свежем сене и смотришь. Сейчас их еще мало падает, а в августе бывает, что по две, по три сразу увидишь…
Паткуль не ответил. Он склонился на перила крыльца и вслушивался в ночь. Где-то далеко зазвучала песня.
Ее начали тонкие девичьи голоса, вели все выше и выше, и она трепетно дрожала, как далекие звезды.
Візьму, візьму русу косу
Та и розплету до поясу.
Потом ее подхватывали сильные голоса казаков:
Нехай руса коса знає,
Що вінок приймає.
- Красиво здесь у вас, - сказал Паткуль.
- Красиво, пан посол, очень красиво. На такой земле только бы жить в счастье да слушать, как по вечерам соловьи поют, девчата песню выводят… Но девчата наши больше плакали, чем пели. И казаки мало слышат девичьих песен, им чаще приходится слушать, как храпят кони, как перекликаются в степи дозорные, как звенит сабля на оселке.
Опять вспыхнула песня. Оба заслушались.
- Какой это я инструмент у вас на стене видел? - нарушил молчание Паткуль.
- Кобза. У нас на ней играют кобзари, певцы такие.
- А вы умеете?
- Играю, но редко.
- Сыграйте для меня, - попросил Паткуль.
Палий согласился. Он вошел в дом и, вернувшись с кобзой, стал слегка перебирать струны. Мелодия звучала сначала совсем тихо, потом окрепла, будто набралась сил. Полилась песня, медленная, печальная, заполняя окружающую темноту. Паткуль положил голову на руку и смотрел перед собой невидящим взглядом. Палий сыграл еще несколько песен.
- Почему у вас все песни такие грустные?
- Грустная жизнь была, потому и песни такие складывали. Но есть у нас и веселых немало. Хотите?
Кобза зазвенела мелко и часто. Она то тонко пела одной струной, то охала всеми басами, то снова переходила на рокотание, которое и в самом деле было похоже на ухаживание старого деда, о котором говорилось в песне. Палий видел улыбку Паткуля. Прослушав несколько веселых, попросил снова сыграть что-нибудь грустное. Неожиданно вздрогнул: ему показалось, что рядом, в саду, колышутся какие-то тени. Вот, раздвигая темноту, выплыла еще одна, закачалась, под неосторожной ногой хрустнула ветка.
- Тсс, - послышалось оттуда, - батько играет.
Паткуль догадался: это были слушатели. Палий тоже заметил их и крикнул в сад:
- Подходите, хлопцы, да споем-ка вместе. Послушаете, пан посол?
- Охотно.
Крыльцо окружили казаки. Палий ударил по струнам, над садом взлетела дружная песня:
Із-за гори сонце сяє,
Казак коника сідлає.
В песне говорилось о том, как казак пошел в поход, как ждут его любимая и старушка-мать, как умирает казак и конь несет домой печальную весть…
Разошлись поздно. Паткуль долго не мог уснуть, перебирая в памяти события прошедшего дня. В голове путались противоречивые мысли и впечатления. Наконец он задремал, и всю ночь ему снились такие же путаные и странные сны.
…Его никто не будил, и Паткуль проспал чуть ли не до полудня. После завтрака Палий пошел с ним осматривать крепость. Подходя к базарной площади, они услыхали смех и громкие удары, похожие на пистолетные выстрелы. Палий хотел свернуть в переулок, но Паткуль потащил его прямо. На площади у корчмы они увидели большую группу казаков, которые играли в "овес". Здесь же находились и русские солдаты из паткулева эскорта. На завалинке сидел молодой безусый казак с шапкой в руках. Один из казаков наклонялся и, спрятав лицо в шапку, забрасывал руку за спину; по руке звонко шлепали играющие, а он должен был отгадать, кто ударил.
Палий и Паткуль остановились в стороне. Из круга, потирая покрасневшую руку, вышел высокий плотный казачина, а на его место стал Гусак. Он нагнулся, спрятав лицо в подставленную шапку, но его долго никто не бил. Казаки нарочно спорили, топали ногами, перешептывались, но так, чтобы слыхал тот, кто "ел овес".
- Дай я. Расступитесь, размахнуться негде! - слышались выкрики.
Больше всех шумел Дмитрий. Когда кто-то уже занес было руку для удара, он подался вперед и громко закричал:
- Не надо сапогом, хлопцы, человека покалечите!
Гусак испуганно рванулся и отскочил в сторону. Вокруг раздался громкий хохот. Поняв, что никто не собирался бить его сапогом, Гусак погрозил Дмитрию кулаком.
- Становись! - подтолкнул его Дмитрий.
Гусак снова уткнулся лицом в шапку. Паткуль думал, что казаки не замечают их. Но вот один отступил немного в сторону и кивнул Палию.
От Паткуля не укрылось, что и Палий неприметно подмигнул казаку, тот вернулся на прежнее место.
Паткуль понял этот немой разговор. Видимо, Палий тоже иногда принимал участие в играх, и его подмигивание на этот раз означало: "Нельзя, видишь, я с послом". Паткуль от всей души улыбнулся и взял полковника под руку. Они пошли дальше. С нескрываемым любопытством разглядывал дипломат казаков, вооружение, одежду, наблюдал их взаимоотношения с полковником.
- Смелый и веселый народ. Любви солдат к вам, могу поручиться, любой полководец позавидует.
- Ну, уж это вы… преувеличиваете, - улыбнулся в усы Палий.
Паткуль прогостил в Белой Церкви несколько дней и на прощание долго жал мозолистую руку Палия. Перед самым отъездом написал письмо королю. Взвесив все, Паткуль писал, что напрасно король ведет войну с Палием и очень кстати было бы попытаться перетянуть полковника на свою сторону. А дальше писал, что в Польше глубоко ошибаются, думая, что Палий - атаман разбойничьей шайки. Палий - человек большого ума, большой культуры, с незаурядным талантом полководца. В Варшаве только головами качали, читая это письмо, а когда дочитали до слов: "Я думаю, что такой полководец, как Палий, смог бы возродить ослабевшие силы Польши", король даже ногою топнул:
- В своем ли Паткуль уме?! Подумать только: какой-то хлоп так окрутил первого дипломата! Чем он его обворожил, не бочку ли золота высыпал в руки?
После отъезда Паткуля Палий еще несколько дней оставался в Белой Церкви. Каждый день приходили новые вести. Опять на Правобережье стал подниматься народ. Восстал Немиров, но шляхта уже собирала отряд, чтобы расправиться с непокорными хлопами. Тогда Палий послал в Немиров сотника Грицька Борисенко, чей брат был казнен вместе с Абазиным. Борисенко остался в Немирове, а половину выросшей сотни, во главе с сотником Наливайко, прислал в Белую Церковь. Наливайко привел захваченных пленных.
Прошло две недели с тех пор, как Палий получил известие о том, что Мазепа с войском переправился через Днепр и стал лагерем у Фастова. Он знал: Мазепа послан на соединение с Сенявским, чтобы вместе ударить на шведов, но почему гетман не двигается дальше - оставалось загадкой.
- Братья, - сказал он на раде, - кончается время нашего ожидания. Захарий Искра и Самусь передали булаву, пернач и бунчук русскому послу. Все Правобережье взывает к нам, чтоб мы людей из-под шляхетского батога вызволили. Пришла пора. Русское войско скоро будет здесь. Прежде чем придет оно, нам надо народ поднять. Скличем всех, кто только может держать в руках саблю, и выйдем против шведа. И себя защитим, и русским людям поможем. Царь сам тогда возьмет нас под свою руку и навсегда защитит от шляхты. Говорите, что у кого в мыслях, все надо решить сегодня же.
- На мою думку, не все правильно говоришь, батько, - поднялся со скамьи Савва. - Народ поднять надо и разослать сотни, а тут оставить только добрый заслон. Это верно. А к Мазепе торопиться нечего. Коль сюда должно прийти русское войско, так давайте его и подождем.
- Правильно, - поддержал Лесько Семарин. - Не то еще, прежде чем мы русское войско увидим, Мазепа здесь панов насажает. Не я буду, если он и сейчас не продаст, как до сих пор продавал. Для чего это, интересно, он табор под Фастовом раскинул?
- А я думаю, батько верно сказал: к Мазепе надо итти.
- Разве я говорил итти к Мазепе?.. Ну, добре, добре, говорите вы, а я свое еще раз скажу.
- Не пойдем к Мазепе, - взволновались сотники, - не пойдем!
- Кто не пойдет, если батько скажет?
Цыганчук, стоявший у двери, прислонясь к косяку, выступил вперед:
- Я не пойду! Довольно я панских волов погонял но толокам. И разве только я? Посмотрите на себя, панове старшина! Вы теперь вольные люди, а кем раньше были? Добрая половина панское поле пахала и снова пахать будет, если к Мазепе пойдете. А казаки наши? Среди них бывших реестровых и десятой доли не наберется.
Палий высвободил из-за пояса руку:
- Правду молвишь. Я тоже не собирался итти к Мазепе. Не ждать нам добра от него. Однако и ссориться с ним нельзя. Я завтра к нему поеду, разведаю, что к чему. А вы сегодня же выделите по три десятка из каждой сотни, пусть едут по всем волостям и поднимают народ. К запорожцам надо тоже кого-нибудь послать. Там, правда, теперь целая катавасия, недавно Сечь чуть было совсем не разделилась. Донской казак Булавин против бояр встал и Сечь за собой зовет. Старшина против, а голота хочет итти… Пока Сечь кипит, надо и нам кого-нибудь туда послать; может, перетянем их на свою сторону. Кто поедет?
- Давайте я поеду! - попросил Семашко.
- Надо бы кого-нибудь из старших послать. Может, ты, Корней, поедешь?
- Можно. Давно я у запорожцев не был, а теперь уж, верно, в последний раз съезжу.
На следующий день Палий, Кодацкий и Семашко выезжали из Белой Церкви. На улице то и дело встречались казаки, едущие в волости. У городских ворот догнали человек тридцать. Палий подъехал ближе, поздоровался.
- Далеко ли? - спросил он.
- Где панов всего больше. Куда же еще таким молодцам дорога? - отвечал степенный казак. - Гляди, батько: один в одного. Что у котла с кулешом, что в рубке - удержу на них нет.
- А ты отстаешь? - спросил Палий.
- Я у них ватажок возле чугунков.
- Постой, не ты ли приезжал ко мне на пасеку?
- Я.
- Тебя и не узнать. Только рыштунок твой незавидный. Не можешь разве саблю хорошую себе добыть?
- Этот рыштунок дедовский, нельзя его менять. Да и денег на новый жалко, я на фольварк собираю.
- Как звать тебя?
- Батько звал Максимом, жинка - пропойцей, а хлопцы зовут кумом.
- А ты куда, батько, в такую рань? - спросил кто-то сбоку.
- И ты здесь, Гусак? Эге, да тут все из бывшей Цвилевой сотни!.. К Мазепе, хлопцы, в гости еду.
Гусак протянул руку к кисету Палия, набрал табаку, потом, как бы о чем-то вспомнив, еще раз запустил руку:
- Это я для Максима, он у нас такой несмелый…
Все засмеялись: Максим первый успел захватить из кисета. Когда смех затих, Гусак продолжал уже серьезно:
- Вряд ли будет пиво из этого дива. Не езжай туда, батько. Обходились мы без него до сих пор и сейчас обойдемся. Не стряслось бы чего лихого.
- И ты веришь в лихо? Ты же знаешь, что я чортом от пуль заколдованный, не то что от Мазепы.
- Мазепа и чорта расколдовать может… Ну, я поехал, сотник зовет…
Семашко и Кодацкий ехали быстро, почти не останавливаясь на отдых. У самой Сечи их даже не задержала стража. Сечь клокотала, как вода в раскаленном чугуне. Семашке с Кодацким не довелось даже выступить на сечевой раде. Они стояли сзади и только слушали сечевиков; один за другим поднимались они на бочку, поставленную посреди радного майдана. Пока кто-либо взбирался, все молчали, но едва тот начинал говорить, его голос тонул в выкриках:
- Булавин нехай скажет!
- Не надо!
- Булавин, Булавин!
И наступила тишина. На бочке стоял высокий, широкоплечий, в туго подпоясанном кафтане Булавин. Он снял шапку и поклонился на все стороны:
- Панове казаки! Присылал я к вам людей своих, а теперь пришел сам. Пришел с открытым сердцем и чистыми помыслами. Мы с вами, беднота казацкая, - вечные побратимы. Всем нам ярмо шею натерло. Что боярское, что княжеское, что шляхетское или чужеземцами на шею нашу надетое - везде оно одинаковое. И спасение наше одно - острая казацкая сабля. Так станем же, как один, в битве великой за правду нашу и волю…
Дальше ничего нельзя было разобрать. Сечевые "гультяи" кричали "станем!", а "старики" старались перекричать их. Бочку опрокинули, потом поставили снова, на нее взобрался уже кто-то другой. Его никто не слушал, и тот напрасно размахивал руками. Кого-то подняли на руках, и он, надрывая легкие, выкрикнул звонким, пронзительным голосом:
- В поход, братья, в поход! Айда по куреням, бери оружие!
Где-то раздались выстрелы, в нескольких местах над толпой взлетели кулаки. Толпа покачнулась и тяжело двинулась с площади.
По куреням спешно готовились к походу. А сечевая старшина заранее послала гонцов в Лавру, и когда на другой день из куреней высыпали запорожцы и двинулись за Булавиным, перед ними встали лаврские монахи во главе с самим архимандритом.
Толпа остановилась перед множеством крестов, угрожающе сверкавших на солнце. Так и не удалось казакам выйти из Сечи: побоялись запорожцы архимандритова проклятья.
…Перед вечером Семашко осматривал Сечь. Он зашел в самый дальний угол острова. Перелез через крепостной вал, раздвинул кусты лозы и вышел на берег. У воды, опершись локтем о землю, сидел Булавин. Он срывал с ветки листья и, по одному бросая на воду, смотрел, как они, покачиваясь, все убыстряли бег. Атаман думал какую-то тяжелую думу.
Услышав шаги, он повернув голову, спросил:
- Ты кто?
- Казак, - нерешительно ответил Семашко.
- Вижу, что не немец. Какого куреня?
- Никакого, я в Сечь только на несколько дней приехал. Я с Правобережья, палиев казак.
- А-а! Ну, тогда другое дело. Садись. Слышал я про Палия. Что, его паны еще не сжили со свету? И не сживут? Сживут - и его, и меня, всех сживут, - Булавин сжал кулаки, задышал тяжело и прерывисто. - Поперек горла мы им стоим, живьем они нас съедят.
Атаман умолк так же внезапно, как и начал говорить. Он опять посмотрел на реку, минуту помолчал и заговорил спокойнее:
- Нет, брешут, не съедят. Не сдадимся мы, много нас. Эх, собрать бы воедино всех бедняков да ударить по панам! А ты-то зачем сюда приехал?
- Батько послал запорожцев на помощь просить.
- Видел, как я просил? То-то!.. Ну ничего, что-то оно да будет.
Булавин поднялся, отряхнул с локтя землю.
- Прощай, хлопче, батьке поклон передай. Одно дело мы с ним делаем. Может, еще когда-нибудь встретимся.
Последние слова атаман говорил, уже пробираясь через верболоз.
Больше Булавина Семашко не видел.
На другой день от Мазепы прибыло посольство с требованием выдать Булавина. "Гультяи" воспротивились и не выдали его, однако атаману пришлось уйти. Вместе с ним ушла часть запорожцев - эти выбрались ночью, отдельными группами.
Ни с чем возвращались Семашко и Кодацкий в Белую Церковь. Под Мироновкой догнали Гусака, Максима и еще нескольких казаков, которые везли четырех шляхтичей, связанных попарно.
- Кого это вы тащите? - спросил. Кодацкий.
- Полоненных, добычу нашу воинскую, - весело блеснул зубами Гусак. - Такой товар не залежится, на что-нибудь да выменяем. Хороших шкуродеров везем. Одного, жалею, выпустили.
- Что, лучше других был?
- Хитрее да веселее. В одном селе, когда он с жинкой и манатками бежал, ему люди дорогу загородили, хотели уже с воза стащить. Так что ты думаешь? Сразу скумекал, что к чему. Встал на возу, вытащил какую-то бумагу и давай читать - вроде универсал батьки Палия: про вечную волю. Люди и отпустили. Он было и нам хотел прочитать. Смеху было… За это и отпустили.
- Дома не были? Как там?
- Не были. Да вроде тихо. Если б что было, услыхали бы. Паны опять с насиженных мест трогаются. Только не знают куда: два у них теплых края теперь - Станислав и Август. А чье гнездо прочнее, не знают. Но вроде верх сейчас Станислава. Он сейчас с Карлом в Варшаве, да с ними еще Сапега и гетман новый, Любомирский. Долго ли ждать нам? Неужто царь Петр не двинет этим летом на Варшаву? Как думаешь?
И, не ожидая ответа, Гусак затянул песню:
Ой, у полі озеречко,
Там плавало відеречко,
Там козаки молодії
Кониченьки напували…
Все подхватили, и песня уже не затихала до самой Белой Церкви.