И он рассказал ей, как солдаты окружили дом Докиана, как мятежники выбежали с вооруженными слугами и какая свалка закипела в темноте. Он говорил просто и без прикрас; он не был красноречив, но по его правдивому рассказу так ясно представлялся весь ужас этой ночной битвы.
Положив ему руку на плечо, она с гордостью слушала его.
- Да, мне говорил Бойла, что ты бился хорошо, - сказала она, когда он замолк, и прибавила радостным шепотом: - Но какое счастье, что все кончилось благополучно!
- Почему же ты до сих пор не ложилась? Кого ждала ты? - спросил Глеб. - Ведь уж скоро утро.
Она глядела своими горящими глазами прямо в его очи.
- Да разве я могла спать, когда тебе угрожала смерть? Я чуть не умерла сегодня, когда эта злая старуха, Зоя, велела и тебя послать… но я не показала ей своего волнения… А ты еще спрашиваешь?! Я тебя ждала, я для тебя пришла.
Очи ее блестели, горячее дыхание жгло его лицо; вся она дрожала и трепетала, как струна под ударом руки.
Фонтаны шумели. Высокие, темные колонны Сигмы, как безмолвные сторожа, стояли вокруг. Внизу, как очарованный, спал таинственный фиал, и неясно рисовались при свете месяца колоннады Дафнийского дворца.
- Промолви же хоть слово!.. - прилегая головой ему на грудь, шептала она.
- Я не могу опомниться, - тихо сказал он, - ты - августейшая… ты любишь меня… Нет, нет; это шутка.
- Шутка!.. - повторила она, и страстным упреком дрогнул ее голос. Опустив руки и неподвижно стоя перед ним, она долго вглядывалась в его лицо, потом круто повернулась, неровными шагами прошла в глубь Сигмы и опустилась на ступени, закрыв лицо руками.
Он подошел к ней и стоял безмолвный и смущенный.
- Ты бы не сказал, что это шутка… если бы знал, как я измучилась… - упавшим голосом молвила она.
Ее душил ворот одежды; она рвала его рукой, судорожно сжав губы, и рубиновые застежки откидывались с легким звоном, обнажая ее шею. Лицо ее исказилось страданием.
Он с участием склонился к ней.
- Перестань… - проговорил он, - зачем ты себя мучишь? Если бы ты знала, как мне тяжело, как мне жаль тебя…
Она слушала, с недоумением все шире и шире раскрывая глаза. Вдруг в них молнией сверкнула дикая, сумасбродная мысль. Голова нагнулась вперед как у тигрицы, готовой броситься на жертву.
- Ты любишь другую!.. - в исступлении прошептала она. - Да, да… и я найду ее…
Ревностью, беспредельною, безумною ревностью горели глаза ее, и Глеб, героем вышедший из опасного ночного сражения, с невольною робостью посмотрел на свою собеседницу.
- Зачем ты так говоришь? - тихо молвил он. - Я никого не люблю. Погляди на меня - я забрызган грязью, я весь в пыли, в крови… до любви ли мне? Нет, я никогда еще не испытывал любви и не знаю этого несчастия.
Он не лгал, он не мог лгать - его открытый, глубоко спокойный взор лучше слов говорил тоже самое. Склирена молчала, словно устыдясь своей мгновенной вспышки. Тишина стояла кругом, только шум фонтанов не умолкал. Небо бледнело, рассвет разгонял ночной мрак. Казалось - день, вместе с тенями ночи, безжалостно развеивал последние грезы Склирены.
- Ну, пора тебе домой… тебя могут увидеть, - решительно сказал Глеб.
Он помог ей подняться, довел ее до двери, она шла послушно, как ребенок. На пороге она оглянулась, тихо вымолвила: "Прощай!" - и замок щелкнул за нею в бронзовой двери.
Она была одна в триклине, только бледный рассвет заглядывал на нее в окна. Прислонясь пылающим лбом к холодному мрамору колонны, она сама словно окаменела: отчаяние, стыд леденили ее душу, и она была бы рада, если бы золотые своды Триконха обрушились и задавили ее.
* * *
После обедни у св. Софии в великом триклине Магнауры происходил прием франкских послов. Огромная зала была полна народа; отдельно, на определенных местах помещались патриции, сенаторы, проконсулы и спафарии. С обеих сторон опущенного над входом пурпурного занавеса стояли протоэлаты (знаменосцы) с золотыми императорскими знаменами на тонких древках. На возвышении, куда вели ступени зеленого мрамора, помещались три трона из массивного золота; на среднем, украшенном драгоценными каменьями, под сенью большого золотого креста, усыпанного яхонтами и рубинами, сидел царь; направо от него - Зоя, налево - Склирена. Золотые львы лежали у подножия трона.
Солнце заливало все радостным блеском, играя на ярких одеждах, на блистающих шлемах, на мягких переливах шелковых тканей.
- Многая лета! Многие вам времена, Константин и Зоя, самодержцы Римлян, - пели певчие.
- Свят, свят, свят, - подхватывала вся толпа. - Многие вам времена, владыки с царицами и багрянородными!
И сидевшие на престолах встали, и один из старших сановников, выступив вперед, осенял их крестным знамением, закрыв руку краем своей хламиды.
Но вот пение смолкло; логофет подошел к ступеням трона и, с низким поклоном, приложив руки к груди, возгласил: "Повелите!"
Мономах дал знак рукой. Заиграли серебряные духовые многотрубчатые органы, и из-за раздвинувшегося занавеса препозиты ввели послов, которые, подойдя к ступеням, поверглись ниц перед царем.
Среди восстановившейся тишины раздались слова логофета, стоявшего на ступенях. Он передавал послам приветствие императора, спрашивал об их здоровье.
Но Глеб не слушал логофета. Странное настроение охватило его. Хотя рана его оказалась легкою и была перевязана, но он чувствовал приступы лихорадки. Голова его пылала, очи искрились; в мыслях путались воспоминания. Он глядел туда, где над всею огромною толпой сановников в блестящих парадных облачениях, высоко воздвигались три престола. Там среди трепещущих знамен, копий и сверкающих шлемов телохранителей и гвардейцев, под сенью креста, он видел ту, которая не далее, как в эту ночь, до рассвета прождала его под колоннами Сигмы. Она сидела неподвижно, словно окаменев на массивном золотом троне. Отороченный жемчугом парчовый плащ, наброшенный на ее голубую, затканную золотом одежду, как риза, ложился вокруг крупными, точно кованными складками. Императорская диадема из сафиров, алмазов и жемчуга, свешиваясь длинными подвесками вдоль щек и соединяясь под подбородком у алмазной застежки плаща, словно рамой из золота и самоцветных камней, окружала лицо красавицы.
Среди благоговейного безмолвия стоявшей у ее ног толпы, охваченная лучом горящего солнца, который дробился и играл в каменьях ее убора, на золоте ее одежд, - августейшая сидела бесстрастная и безучастная. Длинные ресницы были опущены, ни один мускул строгого лица не шевелился.
Только в странном сне, только в бреду могли послышаться Глебу страстные речи, что говорила эта женщина, окружённая общим поклонением, стоящая на такой недосягаемой высоте почестей и блеска…
VII
…и надежд, и отчаяний рой, -
Кочующей мысли прибой и отбой…Гр. А. К. Толстой ("Колышется море")
При самом выходе из Босфора в Мраморное море, за Халкедоном и заливом Евтропия, на длинном полуострове, далеко выступившем в море, утонул среди тенистого сада дворец Гиерия. Извилистые дорожки разбегаются среди кипарисов и развесистых чинар; там и сям из зелени поднимаются то церковь, то роскошные термы, то уединенная часовня, то стройная колоннада портика.
Трудно отыскать уголок красивее Гиерии. Вся обвеянная лучами яркого солнца, вся в зелени и в цветах, далеко выплыла она в обнявшее ее почти со всех сторон море. Тихо и ласково лепечут его воды, колыхаясь у мраморных ступеней пристани. Лазурная, словно затканная золотыми искрами, ширь моря сливается в туманной дали с небосклоном. Налево - Принцевы острова и далекие горы Вифинии, направо - Халкедон, цветущие берега Босфора и смело выступившая вперед, словно легкою дымкой одетая, Византия. Там кипит жизнь; туда спешат скользящие по волнам лодки и живописные парусные суда, а здесь - тишь и спокойствие; только ветерок веет с моря, чуть слышно шепчутся волны с листвой столетних деревьев, да пестрые бабочки порхают над цветами.
Склирена, вместе с императором, покинув священный дворец, приехала провести несколько дней в Гиерии. В их свите находился и Глеб, почти оправившийся от полученной им раны. Пользуясь летнею свободой, они чаще могли встречаться и беседовать, но не на радость были им эти встречи…
* * *
Зной спадал. В тени сада Гиерии повеяло прохладою и запахом моря.
Окончив дневные занятия, Глеб и Михаил Алиат сидели в саду, когда мимо их по дороге прошла Склирена, в сопровождении Евфимии и двух рабынь. При виде ее, спафарии встали и в пояс ей поклонились.
- Что с нею? - спросил Алиат, когда прошедшие скрылись за поворотом пути. - Она с каждым днем худеет и бледнеет. Ты видел, как, точно две молнии, сверкнули ее глаза? А как красиво это бледное, словно мраморное, лицо… Удивительно, что такая красота дана столь дурной женщине.
- Отчего ты так про нее думаешь? - заметил Глеб. - Мне кажется, она не дурная женщина.
- Она-то?! - горячо возразил Алиат. - Ты не был в Константинополе 9-го марта прошлого года, когда народ возмутился против Склирены. Сколько было убитых и раненых из-за нее… Ты не слыхал об ее блестящих пирах и беспутных оргиях, о целых реках золота и драгоценностей… А самое положение ее при дворе - ведь это позор… Нет, не будем говорить про это. Я был в Студийском монастыре, слышал там проповеди Никиты Стифата против Склирены; он хорошо говорит, Никита Стифат; его речи дышат огнем… Мне стало стыдно, что мы - ромеи - терпим такое посрамление царского престола. Потом мне пришлось быть в провинции, где нравы чище, чем здесь, и если бы ты только мог послушать, как там говорят про эту чаровницу…
- Не верь всему, что говорят, - настойчиво продолжал Глеб, - я знаю, она не дурная женщина!
- Я понимаю тебя, - ответил Алиат, - ты не хочешь слышать дурное про Склирену. Это благородно: она выкупила тебя из рабства, она возвратила тебе свободу…
- Свободу!.. - с горечью подхватил Глеб. Никогда ему не было так тяжело на чужбине, как теперь. Когда, бывало, рабом еще, возвращаясь с рыбной ловли, он засыпал мертвым сном, ему не оставалось времени грустить. А теперь, среди этой праздности, среди этой роскоши, он не спал ночей, и невольно думал о своей далекой отчизне.
- Свобода!.. - еще печальнее повторил он. - Какая же это свобода, когда я даже уйти не могу; я связан волей Севасты, ее благодеяниями…
Он замолк, грустно опустив голову.
- Знаешь, - осторожно начал Алиат, - я давно хотел сказать тебе… Она теперь совершенно изменила образ жизни: нет ни пиров, ни прежней расточительности. Говорят, она все одна, сидит дома, читает. Это не к добру: она скучает, она ищет нового развлечения. Ты строен и красив, ты лихой наездник и первый в единоборстве; берегись, если внимание ее остановится на тебе… она опасная женщина.
- Какие пустяки! - воскликнул Глеб. - Она так далека от нас…
И он невольно смутился, вспомнив о разговоре на Сигме, который казался ему странным и непонятным, который невольно мешался в его памяти с лихорадочным бредом.
- Сегодня тебя превознесут почестями, осыплют золотом, - продолжал Алиат, - а завтра забудут, или, еще хуже, бросят в темницу, где ты так и сгниешь… Прихоть бессердечной, избалованной женщины, игрушка - и ничего больше. Избегай ее и будь осторожен, - прибавил он, вставая.
Оставшись один, Глеб задумчиво смотрел вдаль. Его сердили слова Алиата, и в то же время он чувствовал, что в них есть правда. Алиат и не подозревал, как близок к истине. Да… Она привыкла повелевать, играя сердцами и жизнью… И как Глеб обманулся?! Там на Принкипо - когда он еще не знал - кто она, - каким глубоким и сердечным показалось ему ее участие; как горячо забилось сердце ему в ответ… О, тогда он, не рассуждая, пошел бы за нее на все жертвы; ни смерть, ни темница его бы не испугали… Но увы, - это все ему показалось, это было создано его мечтой, горячею жаждой сочувствия и ласки… бесконечно далеко стоят они друг от друга. Ее порывистые вспышки страсти и гнева пугают его, ей чуждо его горе, она ненавидит его отчизну, вдали от которой он не может жить… Алиат говорит правду: Глеб является лишь минутною забавой - игрушкой… Так нет же, он не попадется в эту ловушку!.. Холодом и спокойствием он сумеет отклонить мимолетный каприз ее…
Он встал с места и пошел по дороге.
Солнце близилось к закату; между деревьями сада виднелось море, и выступивший далеко вперед полуостров Византии с его церквами и мраморными дворцами казался теперь розовым.
На повороте дороги Склирена стояла одна и любовалась этим видом. За последний месяц она действительно сильно изменилась: лицо побледнело, взор сделался грустнее, и глубокое, затаенное страдание сказывалось порой в общем выражении ее.
Услыша шаги, она оглянулась и сделала спафарию знак подойти. Она знала, что, возвращаясь, он должен пройти мимо нее.
- Опять морщины, опять грусть на челе… - сказала она. - Когда же наконец ты будешь веселее?
Она перевела взгляд на далекий город, на гладь Мраморного моря и тихо прибавила:
- Посмотри вокруг себя; неужели не хороша природа?
Он молчал. Да, эта природа прекрасна, как и сама Склирена, - но ему непонятна, ему чужда эта жгучая и знойная красота.
- Отчего ты не стараешься побороть свою тоску и развлечься? Когда я зову тебя к себе и у меня пляшут рабы, ты не смотришь на них; когда я пою и играю на лютне, ты не слушаешь…
Он нетерпеливо тряхнул плечом.
- Не могу я, как женщина, развлекаться пустыми забавами… Вот если бы война началась…
- О, ради Бога!.. - быстро произнесла она. - Тебя могут ранить… убить…
Он поглядел на нее с горькою усмешкой.
- Я твой раб, твой невольник… - с отчаянием выговорил он, - сделай же из меня вторую Евфимию; засади за пряжу… заставь плести кружева…
Он не договорил и, с досадой махнув рукой, пошел от нее по дорожке.
Долго смотрела она ему вслед.
Все кончено! Он никогда не полюбит ее… Это ясно, как ясно то, что без этого не стоит жить, не стоит тянуть ежедневную пытку. Склирену измучили бессонные ночи, полные гнетущей тоски. Сколько она пережила, сколько перечувствовала в бесконечно длинные часы бессонницы, какими несбыточными грезами о взаимном и страстном чувстве дразнило ее воображение, как жадно ждала она дня, зная, что он снова соединит их для новых грез счастья, для новой пытки… Чем ближе старалась она подойти к Глебу, тем дальше, казалось, отодвигался он, точно какая-то бездна росла между ними.
А в ней мучительно билось и трепетало одно безнадежное чувство, одна неотвязная мечта: заставить его полюбить ее и жить лишь ею, как она теперь живет только им.
Много раз пыталась она заглушить в себе это чувство, много раз хотела побороть его силой рассудка; но, при первой встрече с Глебом, она снова чуяла что-то свежее и могучее в его простых, несложных словах и вновь уступала чарующему обаянию его загадочной и чистой души.
Она считала свою красоту всевластною, она думала, что все в мире покорно ей. Она мечтала, что вдали от города, среди дивной природы Гиерии вспыхнет наконец пламя, проснется дремлющее чувство…
Но нет… нет надежды! Отчуждение и презрительное раздражение, а порой даже горькая ирония слышатся в его речах, как острый нож вонзающихся в ее сердце…
Зачем же тянуть? Она должна помочь Глебу возвратиться на родину… ведь она затем и купила его. Пусть он благословит ее вернувшись к себе, пусть хоть он будет счастлив…
И сердце Склирены сжималось с болью: отпустить его… знать, что ни сегодня, ни завтра - никогда больше она не увидит его… А кругом опять то же - те же интриги и погоня за милостями и почестями, те же пиры и шумные оргии, которые теперь чем-то чудовищным кажутся ей, знающей иное чувство, иную жизнь… Нет, нет… Возвращение к прежнему - немыслимо, разлука невозможна, - это смерть. Холодное отчаяние леденит ее душу, высоко и неровно поднимается грудь.
Смерть… вот здесь и море близко; одно движение, одно мгновение борьбы с жизнью, - и вечный, непробудный покой в лазурной глубине… покой… ни мук, ни отчаяния…
И, ухватясь за искривленный и перекрученный ствол старой оливы, свесившейся над морем, Склирена робко заглядывала в темнеющую глубину…
День погасал, и дымкой тумана закутывался отдаленный город, и гладь Пропонтиды дышала прохладой, и чуть слышно трепетали серебристые листья оливы…
VIII
И звук его песни в душе молодой
Остался без слов, но живой.М. Ю. Лермонтов
Когда Склирена, с помощью Евфимии, возвратилась к себе, силы покинули ее. Евфимия почти донесла ее до ложа и тщетно старалась заставить ее проглотить воды. Судорожно сжав губы, бессильно опустив веки, бледнее мертвеца лежала она.
- Кончено… все кончено!.. - прошептала Склирена, когда сознание наконец вернулось к ней, благодаря стараниям верной служанки.
- Госпожа моя, солнце мое, что с тобою? Я вижу, что ты страдаешь… - с искренним участием спросила ее Евфимия.
Страстным, порывистым движением бросилась Склирена на шею доброй девушки и разразилась рыданиями.
- Он не любит меня… не любит!.. - повторяла она, рыдая.
- Кто смеет не любить тебя? - утешала ее служанка. - Тебя, нашу первую красавицу, нашу августейшую госпожу? Скажи одно слово, прикажи, - и все будет по-твоему.
- Знаю… - отвечала Склирена, - но я не хочу такой любви. Мне надо, чтобы он сам полюбил меня…
И, стараясь заглушить рыдания, она приникнула к подушке своего ложа. Долго молчали обе женщины.
- Знаешь, - сказала наконец служанка, - я еще недавно слышала об одном старике, обладающем чудесною силой. Он видит насквозь всякое сердце, ему знакомы тайны природы.
Склирена с любопытством подняла голову и, облокотясь на подушку, слушала Евфимию.
- Много девушек и влюбленных обращаются к нему: он обладает тайной удивительных чар… он умеет привораживать сердца.
Склирена утерла слезы.