- И ты знаешь, где он живет? Ты можешь послать за ним? - торопливо спросила она.
- Я знаю, где он живет, но посылать за ним не к чему: он все равно не явится. Он никуда не пойдет.
- Даже во дворец?
- Никуда, - решительно подтвердила Евфимия.
- Ах, Боже мой! Так стало быть нельзя его видеть?
- Можно пойти к нему.
Склирена помолчала немного.
- Кто же он такой?
- Никто не знает. Он появился, говорят, несколько месяцев тому назад и поселился в землянке, среди виноградников, далеко за Халкедоном, почти у подножия вон той горы. Никто не знает, кто он, из какого народа, какой веры…
- Евфимия, я хочу его видеть.
Служанка задумалась.
- Это нелегко устроить: старика можно застать лишь вечером; днем он уходит в город, - заметила она.
- Устрой это, - просила Склирена, утирая слезы, - прошу тебя, устрой это поскорее… пойдем к нему завтра же.
И они вдвоем принялись обсуждать весь план этого смелого предприятия.
* * *
В Азии, за Халкедоном, до самого подножия небольшого хребта гор, тянется холмистая местность, покрытая садами и виноградниками. Белые домики мелькают посреди зелени, большая мощеная дорога из Халкедона в Никомидию извивается между садами.
Заря догорала на западе и ночь надвигалась, когда Склирена с Херимоном и Евфимией торопливо шли по этой дороге. Самые простые, бедные одежды были надеты на пешеходах, в руках они держали посохи.
Далеко уже отошли они от Гиерии, и уставшей Склирене непривычно и страшно было идти в сумерки незнакомою дорогой, мимо однообразных стен виноградников и пустынных полей, но она бодро шагала вперед по крупным камням, которыми мощена была дорога; ей казалось, что там, впереди, ее ожидает облегчение…
С приближением ночи им все реже попадались встречные; Склирене представлялось странным, что они не кланяются ей в пояс, а, как с равными, обмениваются обычным приветствием. Она со страхом вглядывалась в лица прохожих, и сердце ее тревожно билось в опасении недоброй встречи.
Яркие румяные краски заката уже померкли на вершинах гор; потухли вспыхнувшие было багрянцем облака; все сливалось в тусклых серых тонах. Сумерки сгущались, и невольный страх все сильнее и сильнее охватывал Склирену. Зашуршав в траве, переползла ей дорогу змея, разбуженная их приближением, и с ужасом смотрела путница на торопливые извивы ускользнувшей в траву гадины. В темном кусте лавра, около самой дороги, вдруг зашевелился кто-то, и, вся похолодев, Склирена в испуге схватила Херимона за руку. Огромная сова вылетела из зелени на ночную охоту.
Но вот впереди послышались тяжелые мерные шаги и позвякивание колокольчиков, какая-то чудовищная, гигантская тень мелькнула на повороте пути… Склирена хотела бежать назад, но ноги ее не слушались; она прижалась к стене и широко раскрытыми глазами, недоумевая, смотрела на целый ряд таких же гигантских, чудовищных теней. Караван тяжело нагруженных верблюдов, медленно колыхаясь, поднимая пыль, проходил перед ними. Как звенья длинной таинственной цепи, мелькали одно за другим странного вида животные, веревками привязанные друг к другу и к шедшему впереди их ослу. Безмолвно покачиваясь на своих седлах, дремали усталые погонщики, и, в сумерках, среди засыпающих полей, весь караван казался созданием больного воображения.
У агиазмы небольшой часовни над освященным источником, где теплилась денно и нощно зажженная благочестивою рукой лампада, пешеходы свернули на боковую тропинку и, между двумя виноградниками, начали спускаться в лощину. Сыростью и запахом травы пахнуло им навстречу.
Там, под огромным, развесистым платаном, белела каменная лачуга. У входа, озаренный последним мерцанием дня, сидел седобородый старик в белом одеянии.
- Вот он… - он дома, - прошептала Евфимия.
- Мы посидим здесь, Севаста, - сказал Херимон, - ты одна должна подойти к нему. Если мы тебе понадобимся - позови.
Склирена остановилась в нерешимости.
- Мне страшно, - чуть слышно прошептала она, и дрожь пробежала по ее спине.
- Неужели же, не поговорив с ним, вернуться домой! - воскликнула Евфимия.
Домой! Это значит возвратиться к беспросветному горю, к ежедневным страданиям… У Склирены нет более сил… она бодро шла сюда лишь потому, что ей светилась смутная надежда…
- Я пойду к нему, - решительно сказала она и двинулась вперед.
В одно мгновение прошла она сотню шагов, отделявшую ее от лачуги. Старик поднял голову и спокойно смотрел на приближавшуюся к нему женщину.
- Что тебе надо? - тихим голосом спросил он.
- Я хочу говорить с тобой.
Он указал ей место рядом с собой на скамье. Она села, и, странно, первый звук его ласкового старческого голоса придал ей смелости. Она старалась разглядеть в сумерках его изрытое морщинами лицо, седую бороду и шапку густых белых волос. И этот голос, и это лицо казались ей знакомыми; она старалась припомнить, где встречалась она с ним… Она внезапно вспомнила приснившегося ей на Принкипо старца, и в ее душе вдруг создалось убеждение, что его же видит она наяву.
- Старик, - смело начала она, - я слышала, что ты знаешь сердца людские, что тебе ведомы сокровенные тайны природы… Помоги моему горю - я осыплю тебя золотом, малейшее твое желание будет исполнено.
Старец погладил свою седую бороду.
- Должно быть, у тебя много власти и много золота, хотя ты и в простой одежде. Но я не ищу ни того, ни другого… Мне не надо награды, но, если возможно, я помогу тебе. Какое же у тебя горе?
Слезы сверкнули на глазах ее. Она опустилась на траву, почти у ног старика, и закрыла лицо руками.
- Я люблю одного человека, - начала она, - он чужеземец… Он молод; у него едва начинает пробиваться борода. Всем наделила его судьба: прямой и открытый нрав, красота, рост, сила… Он сложен как Аполлон… на коне сидит, точно прикованный к нему… в опасности он впереди всех…
Рыдания прервали слова ее. Старец нагнулся к ней, как к ребенку, и взял, утешая, за руку.
- Он не любит меня!.. - сквозь слезы продолжала она. - Малейший оттенок любви в моих речах пугает его… Он избегает встреч… Когда я пою ему и играю на лютне - он не слушает… Если б он любил другую - я знала бы по крайней мере, кто мешает моему счастью, и сумела бы обойтись с нею… но он никого не любит. Он в моей власти, я могу его убить, заключить в темницу; но я хочу, чтоб он душой принадлежал мне, чтоб мною были полны мысли его, чтоб он думал обо мне и днем и ночью, чтоб без меня ему не было жизни, как мне без него…
Медленно кивая головой, старик слушал ее страстные речи. Кругом стояла тишина; только далеко в полях однообразно и грустно кричала какая-то птица. В потемневшем небе загорались звезды, воздух полон был ароматом полевых трав, и вся эта душная ночь, не остывшая еще от дневного зноя, казалось, прислушивалась к словам Склирены.
Долго молчал старик, выслушав ее исповедь.
- Я знаю средство помочь тебе, - сказал он наконец, - слушай и реши, согласна ли ты. Я могу наделить тебя дивным даром. Ты умеешь петь и играть на лютне; необыкновенную силу придам я твоим песням, чуден сделается звук твоей лютни, но особенно звонка и певуча станет главная, тонкая струна ее. Все страдание твоего сердца перейдет в звуки; каждый раз, когда ты забудешь о себе для него, когда ты всю жизнь свою готова будешь разбить для его минутного счастья - песнь твоя получит чудесную силу и страшное могущество. Вряд ли что устоит перед такою песней. Но чудная связь установится между тобою и лютней, все волнения твоего сердца будут дрожать на ее струнах; каждый раз после вдохновенно-могучей песни будет рваться тонкая струна, и, когда она оборвется в третий раз, с нею вместе оборвется и жизнь твоя… Вся твоя сила, все твое чувство уйдет в эти песни, и если только эта сила может покорить его, то в конце концов он будет твой, - беззаветно, без малейшей тени сомнений… но за то ты умрешь, потому что я вложу в эту лютню твою душу…
Склирена вздрогнула; страх снова охватил ее. Она так боялась смерти… Старик заметил это.
- Не бойся, дитя мое, - сказал он ей, - ведь если ты не хочешь, то и не надо. Но другого средства помочь твоему горю у меня нет. Знай, что в мире не существует силы могучее звона последней струны, перед тем, как она обрывается вместе с жизнью… больше своей жизни, больше своей души человек не может дать…
Руки Склирены были холодны, как лед; голова горела, мысли путались… Она сделала движение…
- Старик, не говори так, - с мольбой сказала она, - мне страшно… я боюсь смерти…
- Погоди, - кротко ответил он, - я сыграю тебе.
И он взял лютню, которая лежала около него. Смело ударил он по струнам и запел. Он словно вдруг помолодел; голос у него внезапно стал более звонким, и, казалось даже, пламенем жизни загорелись его старческие очи. Пел он на каком-то незнакомом языке, и, с первых же звуков его песни, Склирена доверчиво повернулась к нему, и страх ее пропал бесследно. Она не понимала слов, но эти звуки проникали в ее душу и были ей понятнее всяких слов. Легко и спокойно сделалось вдруг на душе ее. Чудилось ей, что в светлые годы детства она уже видела и полюбила этого старика; она давно знает, ей всегда слышалась, - она не могла только вспомнить и вложить в звуки эту дивную песню, которая тихо и торжественно льется во мраке теплой летней ночи по уснувшим полям в далекое, недосягаемое звездное небо.
С тихою радостью, с тихою грустью встают перед Склиреной умчавшиеся счастливые дни детства, - и ей не жаль их, ей так легко и отрадно…
Словно издали прозвучал знакомый, любимый голос; милый образ, казалось, склонялся над нею во мраке; сильнее и сильнее разгораясь, забилось сердце… Она знает, для кого оно бьется, чьим дыханием дышит ночной ветерок, чьи очи горят далекими звездами, кем живет эта безмолвная ночь… И внезапно, с необычайною силой проснулась в ней надежда на счастье, готовность отдать всю жизнь за мгновение…
Он смолк, склонясь над лютней. Зачарованная сидела Склирена, и звуки умолкнувшей песни еще дрожали в ее ушах…
- Как хорошо! - прошептала она наконец. - Никогда никто не слыхал такого пения.
- Ты могла бы петь так же, - заметил он.
В душе ее снова закипели надежды на счастье, и снова холодная, леденящая мысль о смерти, как страшный призрак, встала перед ней.
- Ты не можешь решиться, - сказал ей старик, - и я понимаю твою борьбу. Нелегко отказаться от себя самой… но ты решишься, ты поймешь, что иначе не стоит жить. И вот тогда, когда за недолгое счастье тебе не жаль будет отдать всю свою жизнь, выйди под эти вечные звезды, немые свидетельницы нашего разговора, взгляни на далекое небо и скажи: "Я решилась!.." - и мой дух прилетит невидимый, легкий, как дуновение ветерка, - и я возьму твою душу и вселю ее в лютню, и лютня оживет, и чудная сила окажется в ней…
Молча встала Склирена, молча простилась она со стариком. Раздумье светилось в ее глазах, и во время долгого обратного пути напрасно старалась разгадать Евфимия мысли своей госпожи.
IX
Но покой и простор ты готова отдать
За безмерное счастье мгновенья…Кн. Э. Э. Ухтомский
Уже звезды загорались на небе, когда придворные расходились от вечерней трапезы. На пути к своему помещению Глеб встретился с Евфимией.
- Куда ты спешишь, спафарий? - спросила его девушка.
- Домой, красавица; пора спать, - ответил он.
- Спать… - презрительно протянула она. - Смотри, какая ночь звездная… как хорошо должно быть теперь в саду…
- Да, - промолвил он, - особенно, если пойти гулять с тобой.
- Перестань, - вполголоса шепнула ему Евфимия, - ты мог бы выбрать кого-нибудь покрасивее меня и поважнее…
Лицо Глеба вдруг сделалось серьезным.
- Тебя послали поговорить со мною? - изменившимся голосом произнес он, и горькая усмешка мелькнула на его устах.
Евфимия испугалась.
- Как можно, - горячо возразила она, - никто не посылал меня и, клянусь тебе, никто не знает, что я говорю с тобою. Я сама хочу добра тебе, спафарий; подумай: почести, богатство, все доступно тебе.
Глеб покраснел.
- Предлагай все это своим соотечественникам, - гордо сказал он.
Она замолчала в смущении.
- У тебя нет сердца, чужеземец, - робко вымолвила она наконец, - тебе уже показали так много участия…
Он попытался смягчить резкость своих слов.
- Я благодарен… я никогда не забуду… Если ей нужна моя жизнь - пускай берет. Но лгать и притворяться я не буду.
- Да пойми же, - воскликнула она, - ведь тебя любят, страдают…
- Ах, перестань, - с отчаянием возразил он, - разве это любовь? Ей чуждо и враждебно все, что мне дорого… Любит?! Она - августейшая госпожа, я - вчерашний раб!.. Что общего?!
И он, взволнованный, пошел к себе, а Евфимия с недоумением смотрела ему вслед.
* * *
Когда, через два дня, гуляя под вечер по саду Гиерии, Глеб встретил Склирену, он с первого взгляда понял, что она намерена говорить с ним. Действительно, сделав следовавшим за нею служанкам знак остановиться, она одна подошла к спафарию. На ее бледном лице горели черные глаза, и глубокую решимость выражали ее черты.
- Знаешь, - сказала она, - наш царствующий дом скоро породнится с вашими князьями. Император хлопочет о сватовстве царевны (своей дочери от первого брака) с русским князем Всеволодом Ярославичем. Скоро в Киев отправляется посольство, и я хочу, чтобы ты ехал тоже. Это тебе случай вернуться на родину.
Склирена сказала все это ясно и отчетливо и даже имела силы улыбнуться, но глубоко страдальческое выражение промелькнуло в этой улыбке.
Глеб стоял, пораженный, как громом, и с недоумением смотрел на нее. Он боялся поверить неожиданному счастью; ему казалось, что он во сне слышит эти слова.
- Ты отпускаешь меня домой? - робко спросил он наконец, и все лицо его вспыхнуло.
- Да, я вижу, что ты грустишь по отчизне, и хочу помочь тебе уехать, если ты пожелаешь…
Радость, беспредельная радость, охватила его.
- О, августейшая!.. - мог только выговорить он, падая перед нею на колени и горячо целуя край ее одежды.
А над ним склонялось ее бледное лицо с горящими глазами, и невыразимая мука светилась во взоре, словно его торжествующая радость была для нее новою, смертельною раной…
Она подозвала служанок и продолжала свой путь ко дворцу, а он все еще стоял, счастливый и взволнованный, на том же месте.
* * *
Глеб был глубоко счастлив. Он забрел в самый глухой угол сада Гиерии, уселся среди кустов на берегу моря и долго сидел в безмолвном созерцании, в каком-то счастливом забытье. Душа его, полная восторгом, упивалась ширью и бесконечным простором моря. Все казалось ему радостным, сияющим…
Знакомый голос Евфимии вывел его из задумчивости. Не видя Глеба, скрытого густою зеленью, она, остановясь на дороге, в нескольких шагах от него, разговаривала с другою служанкой.
Глеб невольно прислушался.
- Я теряю голову, я не знаю, что мне делать… - говорила Евфимия.
- Уверяю тебя, Евфимия, - сказала другая служанка, - все, что ты мне доверишь, умрет со мною… Но только скажи мне: правда ли, что причиной всего этого спафарий Глеб, как это говорят во дворце?
- Кто говорит? - строго спросила Евфимия.
- Все… все видели, как севаста то краснеет, то бледнеет при встречах с ним… А он, этот бессердечный варвар, который всем ей обязан, так холодно, так небрежно отвечает на ее милостивые слова.
- Удивляет меня, - с раздражением проговорила Евфимия, - что всех во дворне так интересуют чужие дела… Какое нам дело - даже нам, ее ближайшим служанкам - тот ли это, или другой… Мы видим и знаем одно - что наша госпожа несчастна. Посуди сама, разве это похоже на ее прежние прихоти и увлечения? Она не спит ночей, она измучилась. У меня болит душа, когда я думаю о ней. Вот и теперь, я ушла на короткий срок, а меня беспокоит, не случилось бы с ней чего…
- Что же может случиться?
- Мало ли что… Опять обморок, или, сохрани Боже, даже сказать страшно, рук бы на себя не наложила. Если бы ты видела, какие порывы отчаяния на нее находят… Выпьет яду или бросится в море…
- О, Панагия!.. Избави ее Бог, - воскликнула служанка, и искреннее сочувствие прозвучало в ее голосе, - спаси Бог нашу хорошую, добрую госпожу…
- Я вижу, что ты любишь севасту, - продолжала Евфимия, - да и может ли быть иначе: она ко всем нам, так добра и милостива… Пускай другие упрекают ее в гордости, в роскоши и расточительности, - мы с тобой знаем, что она не забывает бедных; знаем, скольким, она помогла, сколь многие благословляют ее имя… Ну, да все равно… Вот что я хотела тебе сказать: мы должны помочь делу. Я вчера уже ходила к тому известному старику, который, знаешь, живет близ Никомидийской дороги. Он понимает сердечные дела, и я хотела посоветоваться с ним, просить его снять эти чары, отогнать наваждение. Но, представь, старик куда-то скрылся, лачуга его покинута… Тогда я решила поговорить с тобой откровенно и просить тебя съездить к колдунье, что живет на Ксеролофе. Не называй ей никого, скажи просто, что госпожа твоя безответно любит кого-то и умирает от этой любви; скажи ей, что мы боимся, как бы она рук на себя не наложила… спроси совета, возьми у нее нашептанной воды… только, чтобы никто не знал, чтобы это не дошло до севасты…
Разговаривавшие, видимо, пошли по дороге; голоса удалялись, и далее слова уже трудно было расслышать.
Как громом пораженный, сидел Глеб. Он слышал все, до последнего слова, и едва верил своим ушам. Сразу померкло его радужное настроение, словно повязка упала с его глаз. Он только теперь понял, что чувство к нему не было минутною прихотью; он понял, что причинял глубокое страдание своей благодетельнице… Волна смутных, неясных ему самому чувств поднялась в его душе. Сжав себе голову обеими руками, она, лег на траву и долго, долго оставался неподвижным…