- Да что он, мой батюшка! Словно дитя малое убивается, без ума совсем. Весь день у себя на полу сидел. Потом вот на дорогу вышел, да вас увидел и снова к себе убег. С лица за день так изменился, что не узнать… И не плачет! Хотя бы слезинку уронил…
Талызин пошел к Волконскому.
Никита Федорович сидел опять у себя на полу, но при входе гостя встал. Феденька не без робкой неловкости поздоровался с ним и оглядел его не как человека, а как какое-то словно иное, невиданное существо.
Князь Никита дейстительно сильно изменился. Глаза его были широко открыты, лицо чуть перекосило, скулы выдались, и лоб мертвенно побледнел.
- И он так с самого утра? - спросил Талызин у Лаврентия.
- Что с самого утра? - злобно сказал Волконский, сдвигая брови.
- Нет, ничего, - испуганно ответил Феденька, как будто удивляясь, что князь Никита не мог понять его слова.
- Я вот что думаю, - вдруг быстро заговорил Никита Федорович, глотая слова и не оканчивая их:- как хотите, а вы должны что-нибудь сделать нам. Так сидеть нельзя. Она может вернуться, и мы должны помочь вернуться. Вы как хотите, а я решил уже, что еду завтра в Москву.
Он говорил без придыхания и остановок, ровно, не понижая и не повышая голоса, как будто говорил все одну и ту же фразу.
Талызин помолчал.
- Слышишь? - обернулся он к Лаврентию шепотом, но не стесняясь, однако, присутствием Никиты Федоровича:- Хочет в Москву ехать. Нельзя пускать: может и себе, и другим бед наделать.
С этими словами Талызин повернулся к двери.
- Я посмотрю, кто не пустит меня! - громко крикнул ему вслед Волконский, ударив по столу кулаком.
Талызин остался на ночь.
Князю Никите принесли постель в его комнату. Он велел постлать ее на полу и лег, не раздеваясь. Лаврентий остался у него в комнате, но Никита Федорович прогнал его. Лаврентий сел за дверями.
"Им кажется, что я - сумасшедший, что я сошел с ума! - подумал Волконский, оставшись один, и улыбнулся этой мысли. - Господи! Да ведь сумасшедшие ничего не понимают, а я все могу сообразить, все вижу и чувствую, и мучаюсь".
Он поднял голову и, облокотившись на руку, лежа стал смотреть пред собою.
Ему вспомнилось широкое поле с убегавшею вдаль дорогою, но не такое, как было сегодня пред его глазами, и на дороге всадники, и она, его будущая жена, в красной накидке и зеленом платье, потом охота, скачка в лесу, старый замок и черный доктор с его предсказанием. И князь Никита вспомнил тоже, что всю свою жизнь учился побеждать в себе ч_е_л_о_в_е_ч_е_с_к_и_е страсти и страдания, что хотел быть выше их, и вот страшный искус был уже пред ним, и он не знал, как выдержит его. Легко ли сказать: что выносил он, и что еще ждет его!..
"А они думают, что я - сумасшедший!" - снова улыбнулся он.
Была уже средина ночи, а князь Никита все еще лежал с открытыми глазами, не смыкая их ни на минуту.
- Ну, пора! - проговорил он и поднялся.
Он тихонько приотворил дверь. Она скрипнула. Никита Федорович притаил дыхание, но все было тихо. Лаврентий спал на стуле за дверью. Волконский, сам не слыша своих движений, как тень, прошел мимо него. В средней комнате лежали шляпа и трость Талызина; князь взял их, открыл окно и вылез из него. Теперь он был на свободе.
V
РАЗЛУКА
Добравшись до Москвы, Никита Федорович прежде всего постарался отыскать Веселовского, но это не скоро удалось ему. Дня через три он нашел его наконец и узнал, что Веселовский "был тоже взят". Из остальных друзей жены Волконский не знал, кто был в Москве; и их нельзя было видеть.
Никита Федорович вспомнил об Апраксине, которого он знал еще, когда тот был в Ревеле генерал-губернатором.
Граф Федор Матвеевич Апраксин, сподвижник покойного императора Петра I, был членом Верховного совета, считался добродушнейшим человеком и многому мог помочь, если б захотел. Он был еще покойным императором возведен в чин генерал-адмирала, всегда был на виду и теперь занимал выдающееся положение, но при этом никогда не имел врагов и неприятелей. Его как-то все любили.
Князь Никита решился пойти к нему. Еще день прошел в розысках дома, где жил Апраксин.
Он пришел к Апраксину прямо с парадного крыльца. Сидевший в передней графа старый дворовый, вязавший чулок, встретил его вопросительно-недоумевающе.
- Доложи графу, что князь Никита Федорович Волконский желает видеть его.
Эти слова были сказаны таким голосом, и осанка князя Никиты, несмотря на его одежду, так поразила старика, что он встал и пошел докладывать.
Апраксин принял Волконского у себя в кабинете, сидя. у бюро, с табакеркой и платком в руках.
- Милости прошу, будьте здоровы, - ласково встретил он князя Никиту, как неизменно встречал каждого своею добродушной улыбкой.
Никита Федорович сразу заговорил о деле. Апраксин выслушал, не перебивая, грустно-серьезно.
- Знаю, знаю, - проговорил он наконец. - Намедни в Верховном совете слушали.
- Ну, и что ж? - бледнея, спросил Волконский.
Старик Апраксин пожал плечами.
- Ничего против немцев не поделаешь. Уж больно они скоры и все поворачивают на свою сторону. Я еще тогда в Петербурге за Маврина да Ганнибала старался говорить - куда! Только хуже вышло.
Федор Матвеевич махнул рукой, в пальцах которой зажал уже щепотку табака, и потом впихнул этот табак в нос.
- Ну, а теперь? - спросил опять Волконский.
- Теперь?… что ж теперь?… Да вот самое дело у меня, - я прочту, если хотите. - Апраксин взял подшитые одна к другой бумаги толстою тетрадкой, отвернул несколько листьев и стал читать:-"Дворовые люди, Зайцев и Добрянский, явились в Андрею Ивановичу Остерману…"
- А! - беспомощно произнес князь Никита.
Апраксин мельком взглянул на него и продолжал, как бы желая успокоить:
"Донесли, что помещице их, княгине Волконской, велено, за продерзости ее, жить в деревне, не выезжая в Москву (слово "продерзости" он проглотил как-то), а она постоянно пребывает в подмосковной деревне двоюродного своего Федора Талызина, откуда ездит тайно в Москву, в Тушино, для свидания с Юрием Нелединским и с другими некоторыми людьми, между прочим, виделась и с секретарем Исаком Веселовским; ведет тайную переписку со многими лицами в Москву и другие места; недавно же привез тайно из Митавы, от отца ее, Петра Бестужева, человек его письма, зашитые в подушке…"
- Ну, тут идет переписка, - сказал Апраксин, снова переворачивая сразу большую пачку разноформатной исписанной бумаги, - а вот мнение совета… - Он пробежал глазами несколько строк про себя и опять громко прочел, - "Княгиня Волконская и ее приятели делали партии и искали при дворе его императорского величества для собственной своей пользы делать интриги и теми интригами причинить при дворе беспокойство, и дабы то свое намерение сильнее в действо произвесть могли, искали себе помощи через Венский двор и так хотели вмешать постороннего государя в домовые его императорского величества дела. Сверх же того проповедовали о делах Верховного тайного совета…" - Апраксин пропустил еще несколько строк. "За такие вины, - продолжал он, - совет рассудил: княгиню Волконскую сослать до указу в дальний женский монастырь и содержать ее там неисходно под надзором игуменьи; сенатору Нелединскому в сенате у дел не быть; Егору Пашкову в военной коллегии не быть; Веселовского сослать в Гилян, Черкасова - в Астрахань к провиантным делам…"
Апраксин, видимо, разошелся, попав на разбор дела и, по привычке к докладам, не мог остановиться и покатился, желая представить дело как можно обстоятельнее. Он уже сам себя слушал:
- Вышереченное мнение, - заговорил он приятным голосом, - было отправлено к князю Алексею Григорьевичу Долгорукому при следующем письме: "Сиятельный князь! Понеже дело княгини Волконской и прочих по тому делу ко окончанию приведено, того ради ваше сиятельство просим, изволите по тому мнению его величеству доложить, и что изволит указать, о том нас уведомить". И князь Алексей прислал немедленный ответ таковой: "Сиятельные тайные действительные советники, мои милостивые государи, по письму ваших сиятельств и по присланном приговоре его императорскому величеству докладывал, и через сие мое объявляю: его величество по приговору ваших сиятельств быть повелел, и тако сие донести пребываю и прочее…" Так вот, - заключил Апраксин и, подняв взор на князя Никиту, ужаснулся тому, что сделал.
Волконский сидел пред ним, точно хотел вскочить и вцепиться в него. Особенно страшны казались его глаза, щеки дергались.
- Так вот, - заговорил он, - что ж, вы хотите разлучить меня с нею? Разлучить?… Да разве это в вашей власти?… Разве это в вашей власти, спрашиваю я вас? - И вдруг он захохотал, захохотал так, что Апраксину сделалось холодно. - Да, я смеюсь, - силился проговорить он сквозь смех, - я смеюсь над вами и презираю вас, как презираю ту разлуку, какую вы здесь придумали. А вы забыли дух… Дух! - вскрикнул Волконский, вскакивая с места и махая плавно, но неестественно своим словам руками. - Я захочу - и буду возле нее сейчас, духом моим буду… Он вечен… Я вечен. Разлука ваша - лишение… лишение человеческое… испытание духа. Я выдержу его. Это так ничтожно, временно. Здесь мне ничего не нужно… Суета!.. Все - суета и томление духа… Я над вами смеюсь… - и он снова засмеялся.
Добродушный старик Апраксин растерянно смотрел на него, держа наотлет свою табакерку с платком. Вдруг, точно он вспомнил что-то, он встал и старческими, особенно старческими в минуту сильного волнения шагами подошел к Волконскому. Он всем телом дрожал.
- Успокойтесь, князинька, - проговорил он, - успокойтесь, голубчик; вот пройдемте сюда! - и он своей трясущейся рукой силился поднять князя Никиту.
Волконский перестал смеяться, тихо поднялся с кресел, огляделся и покорно пошел, куда его вел Апраксин. Тот довел его до двери, втолкнул в маленькую соседнюю комнатку и быстро запер дверь.
С этой минуты князь Никита долго не помнил ничего.
Сначала была какая-то тишина и стемнело. Потом опять рассвело. Кажется, кто-то приходил, какие-то веревки стягивали неловко ему руки; потом стук колес, и снова тишина - долгая, долгая тишина.
После этой долгой тишины он вдруг почувствовал, что грудь его дышит, и сердце бьется в ней. Он открыл глаза и огляделся. Он лежал в полутемной комнате с каким-то окошечком наверху; под ним почему-то вместо постели была солома. Он ощупал себя руками и разглядел их. На них, повыше кисти, были заживающие уже поперечные ссадины.
"Меня связывали, - догадался князь Никита, - но зачем?"
- Вот он тут у меня, - послышался за деревянной перегородкой голос. - Лежит вторую неделю без движения; теперь столбняк на него нашел. Я вам говорю, совсем без ума, все равно, что зверь без души.
Никита Федорович узнал говоривший голос. Это был Феденька Талызин.
- А доктору показывали? - спросил другой голос, тоже знакомый.
- Да что ж, доктору? Вы знаете, ведь там у докторов на цепь сажают и обращение уж очень крутое, - здесь, у меня, ему все-таки лучше. Вот вас дожидался, а теперь посмотрим… Вы все-таки хотите пройти к нему?
- Да, - ответил все тот же знакомый голос.
- Ох, не ходите, Михаил Петрович, неровен час! "Михаил Петрович! - подумал Волконский. - Это - П_а_н_т_а_л_о_н!" - вспомнил он почему-то именно прозвище шурина.
- Да отчего вы его держите взаперти, - опять спросил Бестужев, - разве он буен?
- Нет, не буен - смирный. Но тогда, как он убежал от нас, мы, как ни искали, не могли найти его. Думали уже, что кончил с собою, да вдруг он явился в Москве, к самому Апраксину-старику, наговорил ему всего совсем несуразного, уверял, что он - дух, а не человек, смеялся, кричал, что он вечен и всемогущ. И смех, и горе просто… Напугал так старика… Тот его насилу в комнату запер. Прислал за мною… Ну, вот я привез его к себе и боюсь, чтобы он снова не ушел да не натворил чего.
- Ну, а "ей" не сказали, что он сошел с ума?
- Нет, она не знает, ей только сказали, что он болен. А очень ей хотелось видеть его, как уезжала.
- Пустите меня к ней!.. Не сумасшедший я вовсе! - вдруг ясно и отчетливо крикнул князь Никита.
- Слышите? Очнулся! - проговорил Талызин.
- Ну, да, пойдемте к нему!
Замок щелкнул. Маленькая дверь открылась, и в ней показалась фигура Михаила Петровича. Талызин не вошел.
Бестужев поздоровался с князем Никитой, пощупал его голову, оглядел руки и спросил, давно ли Никита Федорович был на воздухе.
- Не помню, - ответил он совершенно твердо.
- А хотели бы пройтись?
Никита Федорович вместо ответа бодро встал со своей соломы.
Бестужев взял его под руку и вывел на свет.
Волконский вышел, щурясь после своей полутемной комнаты.
- А где Миша, Лаврентий? - спросил он.
- Они придут, придут, - успокоительно произнес Михаил Петрович.
Лаврентий действительно сейчас же пришел. Волконский при его помощи умылся, надел чистое белье, камзол и башмаки и вышел в сад к Михаилу Петровичу. Талызин не показывался.
Никита Федорович долго ходил по саду с Бестужевым, стараясь как можно разумнее доказать, что он не сумасшедший, и, беспрестанно повторяя это слово, говорил по чести, что все может понять и понимает.
Михаил Петрович не только не возражал, но часто одобрительно кивал головою, как будто верил в каждое слово Волконского, вполне разделял его мнение и убеждался его доводами. Наконец он будто совсем убедился и ушел в дом по аллее, с видом человека, которому предстоит еще много дела.
Никита Федорович остался ходить в саду с Лаврентием, который почему-то счел нужным поддерживать его под руку, хотя князь шел совсем бодро. Волконский, как бы не желая обидеть Лаврентия, не запрещал ему делать это, если ему так казалось лучше, и продолжал ходить молча.
Наконец в аллее показался Талызин, неуверенно подходивший к князю Никите. Волконский остановился навстречу ему. Феденька подошел на приличное все-таки расстояние и участливо, стараясь говорить как можно спокойнее, спросил:
- Ну, что, как вы? Не хотите ли отдохнуть? Вам уже пора спать, я думаю.
Это значило другими словами - ступайте под замок.
Волконский ничего не отвечал. Прошло несколько времени неловкого, тяжелого молчания.
Наконец выступил вперед Лаврентий.
- Батюшка-барин, - заговорил он, повалясь Талызину в ноги, - отпустите нас к себе! Мы никому зла не сделаем. Отпустите, что вам теперь… мы уедем, ей-Богу, сейчас уедем… Чего вам бояться отпустить нас…
И Лаврентий стал просить и доказывать, что лучше всего для его князиньки уехать к себе, и что он будет жить там, голубчик, никого не трогая.
- Конечно, пустите меня домой, - проговорил князь Никита так просто и здраво, что Талызину показалось это, наконец, вполне должным и возможным.
- Как угодно, - протяжно проговорил он. - Как угодно вам… Что ж, я сейчас же велю заложить коляску… я сейчас…
- Благодарю вас, - сказал Волконский, протягивая руку.
- Я сейчас, - повторил Талызин и, быстро повернувшись, почти бегом направился в дом.
В это время со стороны двора, у крыльца дома, стояла уже коляска Михаила Петровича Бестужева, и возле нее хлопотали люди с вещами.
Сам Бестужев, одетый по-дорожному, стоял тут же, держа за руку Мишу, которого увозил с собою, к себе, не желая оставить его на руках Талызина, а тем более сумасшедшего отца.
- Просится к себе. Как вы думаете, отпустить? - спросил, подходя, Талызин, бровями показывая, что говорит про того, кто в саду.
- Отпускайте, все равно, - бегло, сквозь зубы произнес Михаил Петрович, тоже показывая глазами на Мишу, чтобы Талызин замолчал при нем: дескать, вы там, как хотите, мне все равно, а ребенка дайте увезти спокойно.
- Дяденька, - сказал Миша, - мне хотелось бы повидать на прощанье батюшку.
- Я сказал тебе, что отец твой болен и лучше не беспокоить его, - ответил Бестужев, - он скоро выздоровеет и приедет к нам.
Миша недоверчиво, глубоко вздохнул.
- Ну, готово! - проговорил Михаил Петрович. - Едем! - и он стал прощаться с Талызиным.
Через час другая коляска стояла у крыльца. Князь Никита с Лаврентием уезжали к себе.
- А Миша, где же Миша? - беспокойно спрашивал Никита Федорович.
Ему сказали, что Миша ждет его у них в деревне, и князь Никита уехал домой в надежде, что увидит там сына.
VI
В ДЕРЕВНЕ
Когда князь Никита приехал к себе в деревню и не нашел там сына, он принял это гораздо спокойнее, чем думал Лаврентий, как будто он ждал этого и был готов к тому, или как будто это новое несчастье кольнуло его в такую душевную рану, боль которой была уже настолько сильна, что ее ничем, никаким новым несчастьем нельзя было увеличить.
Он поселился в опустевшем теперь для него доме и по целым дням ходил, не проронив ни одного слова. Ужение было оставлено. Медицина и книги - все оставлено. Постройка, которую не для кого было делать, стояла в запустении, доски мало-помалу разносились, кто хотел ими пользоваться, и пробитая к ней тропинка заросла свежею, зеленою травой.
Князь Никита ничего не делал и ни с кем, даже с Лаврентием, не говорил. Ел он редко, когда попадется, спал, когда случится, иногда среди дня, где-нибудь в углу, на кресле. Ночи почти всегда были у него бессонные.
"Ух, тяжело! - думал он всегда одно и то же, - тяжело вот тут, - он брался за грудь и сдавливал ее. - Один… один… Всех взяли, всех увезли… Но я снесу… И его увезли… Тяжело!.. Они думают, что я сумасшедший, - но мне легче было бы, если бы я с ума сошел. Я не понимал бы тогда, а тут я живу, я понимаю…"
Иногда он пробовал закрывать глаза и, закрыв их, вызывал пред собою милые ему образы, - и тогда недавнее прошлое представлялось ему так ясно, так подробно, как будто он все еще жил в нем. Это облегчало на один миг, на один миг приносило отраду; но глаза открывались - и действительность становилась еще мучительнее, чувствовалась еще живее.
Князь Никита не пропускал ни одной церковной службы.
Он часто тоже молился пред большой киотой в спальне, пред которой столько лет каждый день утром и вечером читал молитвы, стоя вместе со своей княгиней. Порою, когда он с закрытыми глазам и со сложенными руками опускался теперь здесь один на колена, ему вдруг казалось, что рядом с ним снрва шепчет милый, тихий голос, повторяя за ним. Это был голос ее, Аграфены Петровны, и князь Никита обыкновенно слышал его так ясно, что верил, что это она, действительно она приходила к нему.
Он писал длинные письма и жене, и сыну, и Михаилу Петровичу, но не получал ответа, словно его письма не доходили никуда.
Так прошло месяца три.
Князь Никита все молчал по-прежнему, подолгу глядел в одну случайно попавшуюся на глаза точку, выходил из дома с непокрытою, несмотря на дождь и непогоду, головою и по целым дням без отдыха и устали бродил, не замечая, куда он идет. Он часто подходил так к обрыву реки, но также бессознательно поворачивал назад, как и подошел, словно кто-нибудь удерживал его и отводил от опасного места.
Крестьяне уже привыкли встречать его так, и с сожалением, соболезнуя, долго провожали глазами "своего несчастного князиньку", как они говорили.
Наконец душевное состояние князя Никиты дошло до таких пределов невыразимой, безмерной муки, что он по временам терял сознание под ее безысходным гнетом.