…Выехали в зимнем возке впятером: мать, Франс, Майка, младшая сестра Наталья и Стась, самый маленький из всех.
В окошечки возка были видны ложбины, заснеженные леса, птицы, что прилетают из далекой Лапландии и зимуют у нас, косогоры над белым Днепром и лиловые кустарники на гривах.
Кучер пел что-то грустное и раздольное, покачивая в такт пению головой.
Звонко визжали под полозьями морозные колеи.
Ветер принес далекое волчье вытье и редкий орудийный гул льда, ломающегося на Днепре от мороза.
От неподвижности всем в возке было немножко холодновато.
А потом с гряды заметили далекие огни в снегах. Лошади побежали быстрее. Возок остановился, резко развернувшись, у парадного крыльца.
…Навстречу высыпали люди, быстро несли детей в дом, раздевали их, пахнущих морозом, сажали на длинную горячую лежанку в гардеробной, давали по глотку горячего вина с корицей.
Алесь то пожимал руку Франсу, то наклонялся к Майке, то целовал маленькую Наталку (Майку целовать он стеснялся).
А потом сюда ввалилась целая гурьба приехавших ранее гостей: Мстислав, Ядзенька Клейна, Янка, черный, как сапог, и бесконечно веселый. Объятия, визг, смех.
– Чего-чего, а шуму будет. И не говори, кума, – сказал пан Юрий.
Он был счастлив. На рождество в Загорщину неожиданно приехал старый Вежа.
Вежа встретил детей на верхних ступеньках лестницы. Брал детей на руки, смотрел им в глаза.
– Это чья же такая? Твоя, пани Надежда?
– Моя.
– Красивая какая. А это? Ого, ну, это я сам догадываюсь. Новый приднепровский дворянин, усыновленный Ян Клейна. Смотри ты, какой! Получишь от меня саблю.
– Спасибо вам, – серьезно сказал мурин. – У Реки много врагов.
Дед неожиданно вздохнул и поцеловал Янку.
– Придет время – я сам найду тебе жену и оружие. Алеся хоть любишь? Будь ему другом. Как нитка за иголкой. Ты, брат, смотри. Тебе еще придется всей жизнью доказывать… что ты – наш.
Легонько сжал в висках голову Мстислава.
– Пустите меня, пожалуйста, – серьезно сказал Мстислав.
– Почему это?
– Мы уже взрослые.
– Правильно, – согласился дед Вежа. – Вы взрослые. Так, значит, ты самый лучший друг моего внука?
…Наконец дошла очередь до Майки. И тут дед изволил присесть на поставленное сыном креслице.
– Раубичева? Ну, дай посмотреть на тебя.
Долго рассматривал пепельные, с золотистым оттенком волосы, сиреневое платьице с короткими рукавами, темно-голубые притворно-наивные глаза.
– Чертик? – спросил он. – Чего тебе не хватает для того, чтоб стать хорошим и добрым, чертик?
Майка улыбалась краешком рта. Ее сердил этот осмотр, она чувствовала в нем что-то неловкое и про себя решила отыграться за него на единственном человеке, которого было почему-то приятно дразнить, – на Алесе.
– Взрослости, – сказал Вежа. – Жизнь тебе позволяла все, капризный чертик. А вот когда она начнет сопротивляться, начнет мять, – тогда ты поймешь и станешь хорошим, чертик с изумительными глазами.
Погладил ее ручку.
– Будь добрым с… людьми, чертик. Так или нет? Будешь?
– Попробую, – сделала она книксен.
Пошла дальше. Старик смотрел на нее и думал:
"Самая подходящая пара будет для Алеся. Честная семья. Одна из немногих настоящих. Однако кто знает, что получится из девочки через семь лет…"
И после разговора с детьми Вежа стал особенно язвительным с гостями, шокировал их всех мужицким языком вперемешку с самым утонченным французским, умышленно нападал на то, что было дорого собеседнику, – словом, расклеился.
На него смотрели с удивлением, поражаясь грубым мужицким фразам, которые он произносил с особенным смаком. Пока что на людях это позволялось лишь Клейне.
Они просто забыли, что Вежа и раньше отличался этим. Забыть было легко – старик не появлялся среди них целых десять лет.
А старый князь – к детям. Сам открыл им дверь в зал, где стояло что-то таинственное, раскинувшее в разные стороны лапы. Сам приказал зажечь свечи, стрелял вместе со всеми из хлопушек, помогал разбирать подарки, первым вел детский хоровод.
Прямо на анфиладе, из комнаты в комнату, двигалась пестрая цепочка, а впереди легко вышагивал седой человек почти саженного роста и напевал:
Антон козу ведет,
Тпру да ну – коза не идет.
В голубой гостиной хоровод налетел на китайскую вазу на подставке. Черепки с синими рыбами разлетелись в стороны.
Дед сокрушенно почесал затылок и вдруг с легкого шага перешел на пляску.
Никто не видел, что Клейна стоит в дверях и наблюдает за пляской. И вдруг все замолчали. А Клейна сказала:
– А вот пани Антонида заметит да ухватом вас, лайдаки. За этим старым дурнем и вы…
Словно здесь была крестьянская изба.
– Это мы празднуем! – крикнул старый Вежа. – Касьян, подбери черепки! Утром раздашь детям по одному в коробочке. Это будет "общество разбитой вазы". Лет через сорок склеите. Друг друга не терять!
Пан Юрий смотрел из двери на пляску вокруг разбитой вазы и хохотал.
– А ну, за мной! – крикнул он и повел детей снова к елке.
Она сияла в полумраке, огромная, вся в таинственных тенях, пахучая. Красным светом горела на ее верхушке Вифлеемская звезда. А в ветвях, словно в зеленой пещере, стояли игрушечные овцы, и волхвы в чудесных одеяниях шли к яслям.
…А потом навестили дворец крестьяне с "козой". С лицами, намазанными сажей, в вывернутых полушубках, в удивительных "турецких" шапках, они принесли с собой мороз, звуки дуды, цимбал и бубна.
"Коза" была в серой волчьей шубе, с хвостом из мочалы, в овечьей маске. Вместо бороды у нее был пук колосьев. Коза блеяла и пела дурашливым голосом.
Это была уже не забава, а важное дело. Ведь от козы зависел предстоящий урожай. Всем известно, что душа нивы, кому повезло ее увидеть, похожа на проворную козу, которая умеет бегать на задних ножках. Такое уж оно существо. Вначале ей хорошо жить, но потом жнеи жнут жито, и все меньше и меньше остается места, где могла б укрыться душа нивы. В отчаянии она прячется в последнюю горсть колосьев – это и есть борода козы. Последнюю горсть срезают осторожно. Она лежит под иконами и выходит из хаты на рождество, привязанная к голове "козы". Она веселится вместе со всеми и решает: надо сделать, чтоб людям было хорошо.
И люди не бросают ее. Люди держат "душу" до весны, а весной выносят и осторожно "отпускают" – кладут в уже подросшую зеленую озимь.
И снова душа властвует в своем царстве, не давая погибнуть ни одному растению, а сама свободно ходит на задних ножках по всем просторам приднепровских нив.
…Прерывисто гудела дуда, сопровождая песню:
Где коза ходит, там жито родит;
Где коза хвостом, там жито кустом;
Где коза стопою, там жито копою;
Где коза рогом, там жито стогом.
…Разгоряченные пляской, Алесь и Майка выбежали из комнаты и остановились в прохладной лоджии. Через большие окна светились морозные звезды.
Две маленькие фигурки остановились у окна и прижались друг к другу – обоим стало немножко жутко. Ощущая под рукой плечико девочки, Алесь сказал:
– Звезды. Учитель говорит, что на них тоже есть люди.
– И мы их никогда не увидим, – сказала Майка. – А что, Алесь, может там быть, как у нас… в Загорщине? Есть там такие, как мы?
– На одной нет, и на другой нет, – ответил Алесь. – А на тысячной… может, и есть. Стоят где-то, как и мы, такие же мальчик и девочка, смотрят на нас и думают: есть ли там кто?
– И тоже никогда не увидят, – вздохнула Майка.
Звезды мерцали над парком.
– Алесь, – спросила она, – может родиться человек с такими глазами, что увидит их?
– Не знаю, – сказал Алесь. – Глаза у всех разные. Видишь Ковш?
– Вижу.
– А вон вторая звездочка в его ручке. Посмотри, что ты видишь возле нее?
– Ой, – шепнула Майка, – еще одна звездочка!
– Это Мицар и Алькор, – сказал Алесь. – У тебя хорошее зрение. А вон ту звезду как ты видишь?
– Никак. Звезда как звезда.
– А я знаю, что она двойная. Это альфа Весов. Учитель удивляется, какие у меня глаза. Он проверял. Он видит лишь в трубу то, что я хорошо вижу и так. Знаешь, Вечерняя звезда имеет серпы, как луна. А когда на ней серп, то иногда можно увидеть, что остальная ее часть пепельная… Я вижу даже еще больше. Возле Волчьего Ока есть две совсем малюсенькие звездочки. Но я их вижу только в сумерки, когда на небе совсем мало звезд. Тогда никто не забивает их своим сиянием.
Помолчал.
– Может, когда-нибудь и родится несколько человек с таким зрением, что сумеют увидеть на звездах людей.
– Слушай, – сказала она, – давай сделаем… знаешь что?
– Знаю, – сказал он, каким-то шестым чувством угадав, что она думает. – Надо назвать эти две звезды возле Волчьего Ока. Их ведь никто не видит. Так мы дадим одной твое имя, а второй – мое. И это будет наша тайна. И наши имена будут вечны, как те звезды. Всегда.
– Всегда-всегда, – согласилась она. – Даже когда нас не будет… через тысячу лет… Звезда Майка и звезда Алесь.
…Святки продолжались – в танцах, переодеваниях, гаданиях, в полете санок, окутанных радужной снежной пылью. А возле Волчьего Ока жили и светились никому не известные звезда Майка и звезда Алесь. Им было хорошо и весело вместе со всеми, но еще лучше одним.
Они говорили и говорили. Алесь рассказывал ей о встрече на лугу с Черным Войной. Она даже похолодела, услышав, как он похож на ее Лазника. Но ничего не сказала ему об этом.
…Однажды – это было на четвертый день рождества – они удрали от всех и пошли в дальние, нежилые комнаты дома "искать интересного". Интересное было всюду. То это была "шкатулочка Пандоры", которую они нашли на столике в угловой комнате. Они долго не могли открыть ее, а потом случайно нажали на блестящую пластинку, и из шкатулки вслед за откинутой крышкой выросли кавалер и дама из "бисквита". Они медленно поворачивались в каком-то неизвестном танце, а вокруг них шустро кружился черт.
Интересны были старые портреты, потому что они не могли прочесть на них надписей, выполненных вязью и по-латыни. Интересен был калейдоскоп, который они нашли в пустой комнатке. Калейдоскоп лежал в коробке вместе с разноцветными стеклышками. Дети сели на кушетку и начали через эти стеклышки смотреть в окно на деревья и облака.
Они посмотрели через синее стеклышко – и мир за окном стал синим и неживым.
– Я не хочу такой земли, – сказала она.
– Я тоже. Нa тебе желтое стекло.
Желтое было веселым и радостным. Мир теперь лежал перед Майкой светлый, и она смеялась.
А потом попалось красное стеклышко. Устрашающе багровое небо, тяжелые кровавые облака, такие неумолимые, медленные, ужасные.
– Страшно, – сказала она. – Возьми скорее.
Они сидели молча, ошеломленные страшным зрелищем. Майка была такая угнетенная… Алесь сам не знал, как это у него получилось. Но он обнял ее невесомыми руками и неумело поцеловал в неподвижный ротик.
На мгновение она было рассердилась, но потом поднялась с кушетки и пересела в маленькое креслице у стены. Сидела молчаливая и такая тонюсенькая в своем сиреневом платьице, что ему стало жаль ее.
Но он не знал, как вымолить прощение. Он просто смотрел на нее большими умоляющими глазами. А Майка даже глаз на него не подняла.
Тогда он перевел взгляд на стену и увидел удивительное. Заходящее солнце лежало на стене комнаты. И там же, на стене, Алесь увидел чернолицую Майку с фиолетовыми волосами и в платье оранжево-багрового цвета. Черную-черную Майку с фиолетовыми сияющими волосами.
– Майка! – крикнул он таким голосом, что испугал ее. – Майка, смотри на меня. Долго-долго смотри.
Недоумевающая, она все же подчинилась.
Закат лежал на стене комнаты. Она смотрела на мальчика, на его зеленую куртку, видела его умоляющие и испуганные глаза и понимала, что напрасно обиделась на него.
– А теперь смотри на стену.
Она отвела глаза и увидела черную тень Алеся, одетую в пурпур.
– Ты, – сказала она, – ты… совсем черный, ты сливаешься с тенью, тебя не видно. Лишь одежда багровая… плавает.
– А ты в оранжево-багровой… Твои волосы лиловые.
Они повторяли и повторяли опыт, перепуганные до глубины души.
…Черный мальчик в пурпуре. Майка недаром читала романы.
– Словно… голову тебе отрубили, – сказала она. – Словно… призрак багрового человечка.
Он пристально взглянул на нее. И тогда она спохватилась:
– Ой, я что-то не то сказала. Прости меня, Алесь.
Поднявшись с кресла, она быстро подошла к кушетке, склонилась над ним и, обняв его за шею, сама нежно и целомудренно поцеловала.
XXII
Алесь читал, сидя на застекленной террасе. Стекла были очень старые и потому приобрели легкий фиолетовый оттенок. За садом плыло солнце, светило Алесю прямо в лицо, и буквы в книге казались красными.
Он нашел в библиотеке деда Яна Борщевского. Книга называлась "Шляхтич Завальня, или Беларусь в фантастических рассказах". Сейчас он осиливал уже четвертый том. Это было первым подтверждением, что не один он открыл Море, и потому он мог многое простить автору.
Было хорошо. Перед ним возникал симпатичный человек, который каждую весну, как перелетная птица, не мог усидеть в Петербурге и пешком, с посохом в руках, шел на родину, в Белоруссию. Он шел и слушал пение жаворонков в жарком небе. А в душе его рождались строки… Возникал человек, который в метель ставил на окно свечу, чтобы путники шли к нему. Он кормил и поил людей, только бы они рассказывали ему истории и предания.
Было жаль, что он пишет по-польски, вставляя в книгу белорусские диалоги. На своем языке он мог бы стать великим. На чужом – лишь выше среднего.
Борщевский, способный и добрый человек, во многом близкий Гоголю, называл себя белорусом, а родину – Беларусью, возможно, даже слишком настойчиво. Он нежно любил край, его предания, его людей.
"Ну, а я?" – подумал Алесь.
…И как раз в этот момент пришли в Загорщину к нему Кондрат и Андрей. Кирдун привел их на террасу, и вот они сидели перед ним. Такие похожие, что даже смеяться хотелось, и одновременно такие разные. Кто умел так шутить, как Кондрат, и кто пел такие песни, как Андрей? Дороже всего были их улыбки – хитроватая Кондрата и ласковая, почти женская у Андрея. Правильно сделал отец, что отпустил их и отдал Павлюка с Юрасем в школу. И Алесь без сожаления отложил книгу человека, который открыл Море на шесть лет раньше его, Алеся, даже успел написать об этом, но не понимал волн, из которых это Море состояло.
– Слушай, Алесь, – сказал наконец Кондрат, – у нас к тебе дело.
– Ну? – сказал Алесь.
– Но прежде ты дашь нам слово, что об этом никто не узнает, даже родители…
– Мы тут думали, аж головы трещат, – сказал Андрей. – Но теперь масленица. Все ездят. В гости. А Кроер… твой дальний родственник…
– Стойте, ребята, – прервал их Алесь. – Ничего не понимаю. Да мы и не ездим туда никогда. Мои не любят Кроера.
– Тем лучше, – вздохнул Кондрат облегченно. – А мы думали… Значит, все хорошо.
И засмеялся:
– Юрасю отец два подзатыльника влепил. Пришел хлопец из церкви, а в кармане у него четыре гривенника. Отец спрашивает: "Откуда"? А тот говорит: "А там, где все брали, там и я взял. С блюда". Мы чуть не подохли со смеху.
Андрей смотрел в сторону. Да и смех Кондрата был неискренний. Алесь с болью видел это, видел, что ребята чуть было не рассказали ему о чем-то тайном и вот теперь переводят разговор на другое.
– Как хотите, хлопцы, – сухо сказал он, – но я думал, что вы мне верите, что я для вас остался братом. Даже теперь. Что ж, пусть так…
– Да мы ничего, – замялся Кондрат. – Мы только хотели просить, чтоб не ездил к Кроеру… Не любят его…
– Сам знаю, – сухо сказал Алесь.
Молчали. Алесь знал: дружбе и откровенности конец. А тут еще Кондрат неожиданно, только б не молчать, начал рассказывать очередную побасенку:
– У Лопаты гости были. Положили их, подвыпивших, в чистой половине. А дети взяли да придвинули к двери стол. Ночью встает человек, ищет выхода… Но сколько ни щупает, нет двери… Аж зубами скрежетали.
Андрей даже крякнул с досады за брата. Строго поднял глаза.
– Несешь вздор, оболтус, – прервал он. – А ну, давай выкладывай все. Алесь наш, мужик. Не скажешь – всему конец. Где нет веры, какая там может быть дружба?
– Что вы, – сказал Алесь. – Чему конец? Да я и не хочу.
– Видишь? – спросил Андрей.
Кондрат все еще колебался. И тогда глаза Андрея вспыхнули.
– Не хочешь? Тогда я сам. Только ты, Алесь, знай: на тебя все надежды. Молчи во имя матери и пана Езуса.
– Это уж напрасно, хлопцы.
– Не напрасно, – отрезал Андрей. – Каждый за своих: дворяне за дворян, мужики за мужиков. А если доведаются, тогда нам конец. Потому что знали, а не сказали. Деда старого хорошо если только выпорют. А нам, и Лопатам, и Кахновым людям, может, и Сибирь.
– Тогда и говорить не надо, – сказал Алесь уже серьезно.
– Надо, – сурово сказал Андрей. – Мы дядькованые братья. Раз смолчим, два смолчим – и конец братству.
Он передохнул.
– Кроера хотят убить, а имение его сжечь. Корчак. Тот самый, что вилы метнул. У него кровь в сердце запеклась на пана Кастуся. Его дети торбы пошили и пошли просить подаяние. За самим Корчаком охотятся, как за зверем. И Корчак решил – убить. Тот, кто убил, – это уже не человек, а хуже сумасшедшего. Он отравлен убийством. За змею бог сто грехов прощает. И он убьет в один из дней масленицы. Чтоб грешить не в пост. Так что не езди и своих отговори.
– Мы никогда к нему не ездим, – сказал Алесь. – Мы враги. Я никому не скажу, можете мне верить. Только ведь его, Корчака, поймают. Мусатов за ним повсюду гоняется. Жаль смелого человека!.. А кто это вам сказал об убийстве?
– Петро Кахно слыхал от Лопат. А те к Покивачу ездят, где Корчак скрывался.
– Болтун ваш Петро, – процедил Алесь. – На радостях, что эту грязную свинью убить собираются, распустил язык.
– Он никому больше не сказал, – покраснел Андрей. – Не думал я, что ты, Алесь, нас упрекать будешь.
Теперь стало неловко Алесю.
– Я не упрекаю. И я никому больше не скажу. Могила!!
Это была самая страшная клятва о молчании. Ребята поверили и ушли успокоенные.
…Утром следующего дня в Загорщину прискакал из Кроеровщины гонец, мужик лет под сорок. Пан Юрий и Алесь как раз выходили из дома, когда мужик грузно сполз со своей неуклюжей лошаденки.
Та сразу же словно уснула, расставив свои косолапые топалки. Мужик стоял рядом с ней, мял в руках грязную, дырявую магерку – валяную шапку – и не смотрел на господ, только на мокрый снег, в котором утопали его раскисшие поршни.
– Накрой голову, – сказал пан Юрий. – Не люблю.
Диковатые светлые глаза мужика на мгновение впились в него.
– Их благородие пан Константин Кроер померли. Они просят, чтобы дворяне стояли… у гроба.
– Как это он просит? – еще не веря, спросил пан Юрий. – Мертвый просит?
– Еще когда… живые были.
– Как случилось?
– В одночасье… почти. Говорят, жила лопнула. Уже и в гроб положили.