И все же было чудо! Русские того времени были, конечно, некультурны, необразованны и невоспитанны по сравнению с западниками, даже с шотландцами и ирландцами, не дворянами, разумеется, а теми, кто стоял в шквадроне дома на нижних ступенях народа, а на военной службе были рядовыми, хотя и отличались с младых ногтей смелостью, воинственностью, сообразительностью. Мало того, русские, год за годом живя в условиях Смуты, не просто ожесточились, но и озверели, стали отчаянными и кровожадными. Даже отрок Джордж Лермонт это прекрасно понимал, и вдруг нате вам - пардон и приглашение в русское войско! Никто из шкотов не умолял о пощаде, но вот они услышали из уст Шеина, что Москва дарует им жизнь при условии поступления на московскую службу, и у многих покатились из глаз слезы…
А Дуглас, не изменившись в лице, оглядел лица недавних смертников и сказал твердо и непреклонно:
- Думаю, что говорю за всех своих людей. Мы не приняли бы ваше предложение, мы не изменили бы польскому королю, если бы он не изменил нам, бросив здесь на произвол судьбы. На том стою и стоять буду. Мы честно будем нести у вас службу? если мы, доказав вам нашу воинскую доблесть, получим от вас приличествующее нам уважение, признание и вознаграждение!..
Московские воеводы, конечно, не поняли ни слова, но все-таки поняли, что великодушное предложение Москвы принимается.
- Так да или нет?! - как всегда, кипятился кавказец князь Черкасский.
И тут умудренный многолетней жизнью Дуглас сделал международный жест: поднял на уровень носа правую пятерню и потер большим пальцем два последующих пальца.
И тогда Шеин рассмеялся и с улыбкой бросил князю Черкасскому:
- Все в порядке. Нам нужны такие витязи. Я пойду с князем дальше на Запад. Ляхи еще держат наш Витебск и Невель. Бутурлин ранен. Отвезешь на Москву пленных. Скажешь, что я им слово свое дал…
И шкоты остались с русскими. Остался и Джордж Лермонт. Собственно, у него не было иного выбора - конь его был убит, нет денег на обратную дорогу. И, честно говоря, он побаивался этих русских крестьян. Да и как он мог вернуться в Абердин, к матери, к Шарон, без славы и состояния!
Не только Джордж Лермонт, но и его потомки на протяжении двух столетий будут молиться своим ангелам-спасителям: Шеину, князю Черкасскому и Бутурлину.
И удивительно ли, что Лермонтовы породнятся с тремя этими фамилиями и их родичами!..
Но больше всего поразило Джорджа в тот незабываемый день его возрождения из мертвых, что молоденькая дочь хозяйки избы, в которой он жил на постое, красавица, скрывавшая свою красоту под грязным платьем и немытым лицом, вдруг помылась и прихорошилась, сменив одежду, и принесла своему постояльцу полную чашку золотистого меда, который ее родители куда-то прятали… Сунула в руки и убежала, зардевшись… Из каких-то схронов вытащили хозяева овес, гречиху, ячмень, горох, угощали своих освободителей… Эту банку меда и румяное личико Джордж никогда не забудет. Он хотел было побежать за ней, поймать… Но перед ним всплыл образ Шарон…
Было уже темно, когда к Дугласу прокрался один из старших ирландцев из Дублина, и Лермонт услышал его жаркий шепот:
- Мы еще можем спастись из плена. Московиты уйдут освобождать Витебск. Перебьем в два счета к дьяволу охрану - и поминай как звали! Наплевать нам на Москву. Я хочу вернуться в Дублин. Мы, ирландцы, не можем расстаться с родиной, жить на чужбине. Это не жизнь, это лютая смерть! Хуже смерти!..
Помолчав, Дуглас тяжело вздохнул и сказал строго и веско:
- Смерть предлагаешь нам ты! Москвичи предлагают нам жизнь. Знаю тебя как честного человека. Сейчас же поклянись своей честью, что ты откажешься от побега. Иначе я сейчас же сверну тебе шею…
Ирландец взревел и кинулся на Дугласа, пытаясь схватить его горло.
Но за глотку схватил его своими могучими лапами Дуглас. Ирландец хрипел, плевал пузыристой слюной.
- Ну, что, клянешься? - деловито спросил командир шквадрона.
Тот согласно замотал гривастой головой.
- Пойми ты, дуралей, - примирительно, с ледяным спокойствием проговорил Дуглас, - у нас нет выхода, мы должны благодарить русских за их великодушие. Без оружия в этих лесах мы в два счета станем прекрасным обедом и ужином для здешних волков, медведей и вепрей.
Потирая горло, упрямый ирландец хрипло проговорил:
- Мы можем их обезоружить!..
- И у нас будет несколько мушкетов и сабель. А обратно до Варшавы мы никогда не дойдем, очень скоро оставшись без пороха. И хватит об этом. За вашу жизнь отвечаю я перед Богом и собственной совестью. Ты думаешь о себе, а я за всех вас…
Джордж тихо выскочил во двор. Они оба были правы. И Дуглас, и ирландец. За кем он пойдет?! Чувства говорят: прав сын Эрина. Рассудок возражает: нет, прав дядя Дуглас. Только он.
Если русские не убьют их по дороге в Москву, если этот ирландец не испортит все дело…
Безоружный шквадрон, или, вернее, то, что от него осталось, был окружен со всех сторон кострами и русской стражей…
Почти все пленники, сдавшиеся на милость победителя, скоро заснули, измотанные сражением, хотя все они понимали, что недавний враг может ночью перерезать им глотку, без шума задушить…
Перед сном Дуглас велел Лермонту составить список уцелевших шотландцев и ирландцев. Это не заняло много времени. Менее чем через полчаса Джордж выполнил задание командира. Передавая список Дугласу, смущенный Лермонт, краснея, сказал дяде:
- Вот наш поредевший сильно список, но я не решился назвать себя рыцарем. Насколько мне известно, титул рыцаря не передается у нас потомству, и командир мой не имеет права посвящать меня в рыцари. Это прерогатива нашего короля Иакова…
- Прости, племянник, я погорячился, - сказал, неловко улыбаясь, Дуглас. - Это в старопрежние времена наши феодалы имели это право. Но я запишу тебя так… - Он взял перо, что-то быстро написал и вернул список Лермонту. - Это все пока, что я могу для тебя сделать…
Лермонт прочитал следующую запись: "Чайльд Джордж Лермонт - прапорщик".
В старину слово "чайльд" означало "сын дворянский, кандидат в рыцари", прежний прапорщик, третье лицо в шквадроне, был убит в одном из последних боев при осаде крепости Белой.
- Ничего, Джордж, - сказал Дуглас, похлопав Лермонта по плечу. - Тебя ждет головокружительная карьера. Считай, что ты уже выше пажа и сквайра.
Сквайром называли высокородных юношей-дворян.
Застенчиво улыбнувшись, скромник Лермонт от души поблагодарил своего командира, а тот подмигнул ему и сказал:
- Русские заплатят тебе третье в нашем отряде по величине жалованье. Советую тебе откладывать золотые рубли на обратный путь в родную Шотландию. Небось уже соскучился по ней…
Да, крепость Белая сыграла немалую роль в продвижении Лермонта по службе и в его судьбе. Это помнили все Лермонты. Любопытно, что некогда всемогущие князья Бельские, обесчещенные и опозоренные, вымерли без следа, а потомки Джорджа Лермонта и его русских потомков Лермонтовых живы по сей день. И у автора нет никакого сомнения в том, что они, пережившие все революции и контрреволюции, переживут и нынешнюю Смуту, современный нам Апокалипсис, всем чертям назло.
Только намного позднее узнал Чайльд Лермонт, что мало кто выходил из плена в Белой, ибо владел ею князь Бельский, а дружком его и родственником был Скуратов-Бельский, правая рука Ивана Грозного в опричнине…
Лермонт запомнил на всю жизнь маршрут из крепости Белой в Москву: Белая - Сущево - Прудище - Соловьев - переправа через Днепр - Дорогобуж - Царево-Займище - Гжатск - Жулево - Колоцкий монастырь - Бородино - Вязьма - Федоровское…
На последнем привале перед Бородином, где было решено переночевать, к Джорджу Лермонту подошел поручик и сказал скороговоркой:
- Ночью пятеро из нас со мной решили дать деру. Что ты скажешь на это? Смоленск за нашими спинами, а в Смоленске поляки… - Джордж весь загорелся было, да ведь он вроде бы слово дал московитам, и негоже ему, шотландскому дворянину, нарушить свое слово.
- Надо подумать, - сказал он поручику.
В Бородине Дуглас позвал его и поручика в избу у слияния двух рек: Войны и Колочи.
Сначала он никак не мог уснуть в русской черной избе, а потом его сморила усталость, и в полночь увидел он дивный сон.
Приснилось ему, что в избу вошел вдруг… Томас Лермонт, бард и пророк, и сказал ему строго:
- Не смей, Джордж Лермонт! Это говорю тебе я, родоначальник шотландских Лермонтов. Ты знаешь, что меня в Шотландии всегда и по сей день называют Вещим Томасом. Ты дал слово своим спасителям в крепости Белой и должен, как Лермонт, быть верен своему слову. Тебя ждут в Москве славные рыцарские дела. Ты станешь родоначальником русских Лермонтов. Обещаю тебе, что этот род прославит имя Лермонтов, что многие из них будут героями и генералами, а один твой отпрыск будет даже адмиралом будущего флота Российского, которого еще нет и в помине. И предрекаю тебе, возлюбленное чадо мое, что начнет он свой блестящий путь к звездам именно здесь, в этом русском селе Бородине, отличившись в одной из самых жарких и знаменитых в мировой истории битв. А грянет та битва через двести лет, два столетия, ибо сказано в Священном писании, в Апокалипсисе святого Иоанна, в девятой главе Откровения апостола Иисуса Христа, сына Божия, что грядет демон бездны Апполион! И только православные русичи могут справиться с сим исчадием ада!..
Проснувшись утром, Джордж Лермонт решил, что Томас Лермонт пригрезился ему во сне. Поручик и Дуглас проспали ночь как убитые. Никто больше не заговаривал с ним о бегстве. Позавтракав, снова поехали по "Старой Смолянке" через густые чернолесье и краснолесье.
Явление Томаса Лермонта не выходило у него из головы. Он дословно запомнил каждое слово своего вещего предка и то верил в свой сон, то отмахивался от него, становясь Фомой неверующим, самым недоверчивым из двенадцати апостолов. Но на привале он одолжил у Дугласа Библию, нашел 9-ю главу Откровения и крайне изумился, увидев имя Апполион, о котором прежде он не имел никакого понятия.
Пленные ехали и шли впереди сразу за воеводами и знаменосцами. Потерявшие коней рыцари, бакалавры, оруженосцы, телохранители держались за стремена их более удачливых товарищей. Порой, с довольным и ободряющим видом посматривая на шкотов, проезжал по обочине взад и вперед главный воевода. Лермонт глядел на него безо всякой неприязни, даже с признательностью - ведь стоило этому большому русскому chieftain - голове, как назвали его шкоты, - сказать одно немилостивое слово, и пленных перебили бы как куропаток. Лермонт сознавал, что запомнит Михаилу Борисовича Шеина на всю жизнь, но откуда было ему знать, какую роль еще сыграет в его жизни этот помиловавший его и его сотоварищей русский победитель!
Воевода Шеин, человек по природе великодушный, помиловав Лермонта и его соплеменников, не столько стремился к увеличению войска Царя Михаила Федоровича, сколько желал поставить на место второго и третьего воеводу, забывших про обычай и разряды, дерзнувших высказаться до него, посмевших вылезти вперед со своим мнением, до архистратига, главного царского воеводы.
Давно был на ножах он с Михаилом Матвеевичем Бутурлиным - не мог простить тому, что в 1607 году отъехал он к Тушинскому вору, изменив земле русской. Правда, был Бутурлин ранен под Белой, но, по мнению Шеина, еще мало крови пролил он, чтобы выжечь свою измену.
В дороге стрельцы, явно следившие за тем, чтобы взятые в полон "немцы" не удрали на своих конях, пели грустную песню:
Не шуми, мати зелена дубравушка,
Не мешай добру молодцу думу думати,
Как заутра мне, добру молодцу, на допрос идти
Перед грозного судью, самого Царя…
Лермонт прислушивался к непонятным словам и звукам чужого языка. И песню эту он запомнил навсегда.
Всюду вдоль Смоленской дороги до самой Москвы холопы рубили девственную дубраву, стремившуюся дотоле наступать на степь и всю землю покрыть. С шумными предсмертными вздохами падали вековые неохватные сосны. Рубка эта шла с воцарения Михаила Федоровича - отстраивались спаленные дотла в Смутные годы иноземных нашествий города и селения. Из праха поднимал срубленный лес древние уделы русских князей и бояр. С той поры рубка леса "великими тысячами" уже не прекращалась на всей серединной русской земле.
Крымские татары называли русские леса "великими крепостями". С XV века Московское государство окружило себя зеленой полуподковой - цепью сплошных засек в дремучих и непроезжих лесах смоленских, калужских, тульских, ливненских, козельских, рязанских. Весь народ, засучив рукава, строил эти мощные укрепления, засекая топорами деревья на высоте человеческого роста, не отделяя поверженные стволы от комлей. Ни конница, ни пехота не могли продраться сквозь эти густые завалы, чередовавшиеся с глубокими рвами. Уйма леса ушла на постройку крепостей и городов на главных прорубленных в дубравах дорогах и реках лесного царства-государства, подлинной матерью которого была не Пресвятая Богородица, а русская мати зелена дубрава.
Нет, как и Польша, не текла Русская земля молоком и медом.
На привале у колодца, стоявшего посреди пожарища, могучий Дуглас едва не свалился кулем с коня. Он поймал встревоженный взгляд Лермонта и подозвал его пальцем к себе.
- Дай-ка мне, Джорди, воды, - проговорил он хрипло, - и перевяжи мои раны.
Когда Лермонт напоил его и стал перевязывать кровоточащие колотые и рубленые раны, Дуглас, сцепив зубы, тихо произнес:
- Ты почему, пострел, не признался мне, что мы с тобой родственники, что твоя мать из рода Дугласов?
- А вам-то кто сказал это?! - спросил он гневно дядю.
- Кто сказал, тот давно убит. Почему ты мне не открылся?
- Не хотел от вас поблажек, сэр! - вспыхнув, ответил тот.
- Ну, парень! Видывал я гордых дворян-шотландцев, но ты среди них самый большой гордец!
Помолчав, Дуглас еще тише, почти шепотом молвил:
- А знаешь ты, гордец, почему я сдал шквадрон?
- Не знаю, сэр, и, честно говоря, я не ожидал этого от вас, но, не скрою, рад, что вы так поступили.
- Потому, Джорди, что в шквадроне больше новичков, чем нас, стариков, зеленые отроки, только начавшие жить, наши шотландцы, наше будущее, и ты среди них - мой родственник, сын красавицы Кэтрин Дуглас! Запомни это навсегда, не терзай себя, гордец, попусту и не ругай про себя старика Роберта Дугласа. А я никому не скажу, что мы с тобой одна плоть и кровь. Договорились?
- Конечно, сэр, как скажете, сэр, - смешался Лермонт.
В Можайске Шеина и воевод встретил боярин и стольник князь Василий Петрович Шереметев, которого Царь послал спросить о здоровье Михаила Борисовича со товарищи и наградить их золотыми за "бельскую службу" - освобождение города Белой. Лермонт с любопытством издали наблюдал за церемонией, хотя ни бельмеса не понял в ней. Откуда ему было знать, какая буря кипела в сердцах князя Черкасского и Бутурлина, или почему Шеин так холодно обошелся с боярином Шереметевым, да отчего в его топазовых глазах сквозило явное презрение к нему. А Шереметев этот, в отличие от Шеина, во время Смуты, подобно большинству бояр, метался из лагеря в лагерь: поднимал оружие за Тушинского вора, а потом целовал крест Царю Владиславу, польскому королевичу, и в конце концов очутился под знаменем князя Пожарского в земском ополчении 1612 года. Однако Шеин не слишком пренебрегал этим стольником, Шереметевым, понеже родной дядя его Феодор Иоаннович Шереметев со дня воцарения Царя-отрока Михаила Федоровича Романова - с 14 марта - стоял во главе правительства Московского государства и был первым человеком в Боярской думе. На Западе его назвали бы регентом. И к этому надобно прибавить еще, что в новорожденном царском дворе знали: овдовевший в июле Шереметев подозрительно рано готовится сватать княжну Ирину Борисовну Черкасскую, двоюродную сестру Царя!
Во всех этих хитросплетениях еще предстояло разобраться Джорджу Лермонту. Он открывал для себя новый, неведомый мир, не похожий на его родную Шотландию и известные ему страны, не менее самобытный, чем империи ацтеков и инков, о которых он мечтал, рассматривая атлас Меркатора и зачитываясь воспоминаниями о первооткрывателях, о заокеанской конкисте.
Пестрый поезд Шеина въехал в Москву под победный звон колоколов через Арбатские ворота мимо церкви Николы Явленного. И Арбат, и церковь эти должны были впоследствии сыграть немалую роль в жизни вчерашнего студиозуса Лермонта.
Так лета от сотворения мира 7121, или по нынешнему, Григорианскому исчислению 1613 года, появился в московской книге иноземцев "бельский немчина", сиречь "немец из Белой", или "шкотский немец", а точнее, шкот, или скот, шот, чье имя русские писали по-разному - то Георг Лермонт, то Лермант, то запросто Юрий Андреев, по имени, по отчеству. Так прибыл он в Москву - и волей, и неволей, и своею охотою, а по-честному, больше неволей.
Еще в XVI веке стали отходить в прошлое те самые закованные в броню рыцари, о которых столько романов запоем прочитал отрок Лермонт. Сражаясь в расчлененном порядке, а то и вовсе в одиночку, один на один, малоподвижные до того, что зачастую, свалившись с коня, не могли самостоятельно подняться, они становились легкой добычей копейщиков и пехоты. Изобретение пороха, появление огнестрельного оружия, артиллерийского и ручного, и широкое его распространение уже в XIV столетии вызвали переворот в военном деле, в стратегии и тактике. Своим адским грохотом это оружие огласило смертный приговор всем Тристанам и Амадисам Галльским. Бедные латники не могли устоять против пушек, заведенных на Руси великим князем Дмитрием Донским в 1389 году. Ручные пистолеты пробивали любой панцирь. У рейтаров оставались обычно одни лишь шлемы и грудные латы, металлические кирасы или кожаные колеты. Они шли в бой в сомкнутом строю, в плотных боевых порядках, ведя сплошной огонь из мушкетов с фитилями. Образцом для Московского рейтарского полка, начиная с первых его шквадронов, служила наемная постоянная армия Нидерландских Генеральных штатов, коей командовал знаменитейший в Европе полководец Мориц Оранский доведший до совершенства стратегию и тактику своей армии. Немецкие рейтары почитались грозной силой в Польше и Швеции - у исконных врагов Руси. Пришлось и Московии завести своих рейтаров иноземного строя до появления собственных драгун и первоклассной кавалерии.
Лермонт попал в Москву как раз тогда, когда из отдельных шквадронов создавался иноземный рейтарско-копейный полк, получивший позднее название Московского рейтарского.
В первое время в рейтарском полку, сколоченном на германский лад, служили одни иноземцы - немцы, голландцы, французы, англичане и прочая нехристь. Среди них довольно многочисленные шкоты были на самом хорошем счету. Позднее Царь разрешил брать в полк вольных людей из числа боярских детей, дворян и даже казаков, татар, чувашей, черемисов…