3
Сработали "синие мундиры".
Из Красноярска троица террористов выбралась без особых сложностей. При выезде из города на них даже внимания никто не обратил. Ехать пришлось в коляске, и на самом деле именно это стало главной сложностью: никто из троих никогда не ездил верхом, не говоря уже об умении править лошадью. Кое-какие навыки нашлись у Кострова, и Полетаев посадил его на козлы, хотя форма тому попалась как раз офицерская. Но, видимо, в округе происходили очень важные дела – жандармский ротмистр, везущий куда-то унтера с капитаном, внимания, вопреки опасениям, не привлек.
Лошадь они позднее распрягли и оставили в тайге. Так распорядился Полетаев, не особо трудясь объяснять свои действия. Костров без того понимал, что в коляске по тайге не проедешь, а Данко вообще помалкивал – необходимость надеть жандармскую форму даже для конспирации и собственной безопасности оскорбила его до глубины души. Полетаев же не вносил ни лошадь, ни брошенную рядом коляску в свои дальнейшие планы – он уже мысленно попрощался не только с Красноярском, но и со всей Россией. Потому его сейчас мало занимали мысли о том, как Костров и Данко станут возвращаться обратно, выполнив задание Высокого.
В окрестностях Даниловки они появились ненадолго – задали местным крестьянам несколько вопросов, получили нужные ответы, и Костров, вооружившись раздобытой топографической картой местности, показал дальнейший примерный маршрут их группы. Но потом дело застопорилось: Полетаев только теперь понял, что просто дойти до Медведь-горы – мало. Они должны понять, где именно, в каком месте нужно искать экспедицию Кречета. Действительно, не будут же они кричать или же своими скромными силами прочесывать местность по периметру…
И тут снова пригодилось знание Костровым здешних мест. Он вспомнил о проходе через болото – охотник, который в свое время прятал его у себя, как-то вывел к тому месту и рассказал: мол, если переходить, то только здесь, тогда точно никто чужой не сыщет, не каждый через болото сунется. А хоженых троп в тайге не так уж много. Так что, предположил Костров, если найти нужный проход на болоте, то велика вероятность того, что они возьмут след экспедиции.
Что же, иного решения никто и не предлагал. К тому же Полетаев изначально положился на Кострова во всем, что касается знания местности и умения ходить по тайге. Еще у них была карта, болота на ней обозначены, ориентировался Костров действительно неплохо. Так и пошли.
Ночевка в самодельном шалаше утомила Данко. Без того нервный, он не мог уснуть под укусами комаров, ворочался всю ночь, не давая заснуть остальным, и к рассвету Полетаев и Костров, не сговариваясь, поняли, как ненавидят своего бледного спутника. Только общее настроение резко поменялось, когда они вышли на поляну, где совсем недавно кто-то ночевал – теплый пепел от костра, шалаш, свежие следы человеческого присутствия. А главное: окурки в золе, нездешние, не докуренные до основания махорочные самокрутки, городские папиросы с золотым на конце ободком.
Вот она, удача! Сомнений в том, что папиросы курил нужный им офицер, у Бориса Полетаева почему-то не было.
Дальше Кострову действительно удалось взять след, прямо как охотничьей собаке. Отыскал место, где они находятся, по карте, вывел в уме возможный путь к болотной гряде, и когда двинулись, дошли до болот, убедились – кое-какой опыт Кострова умножился здесь на везение.
Проход через топь даже искать не пришлось. Достаточно выйти к месту, возле которого валяются остатки свежесрубленных жердей-слег.
Топор на всех был только один. Костров взял заготовку жердей на себя, и после полудня троица наконец осторожно, след в след, двинулась по болоту. Шли осторожно, опыта таких переходов даже у Кострова не было. Данко, замыкающий маленькую процессию, громко ругался, чем в конце концов перешел последнюю грань терпения Полетаева.
– Заткнешься ты сегодня, сволочь?! – гаркнул тот, резко обернувшись.
Этого нельзя было делать.
На миг забыв об осторожности, Борис тут же потерял равновесие и опомниться не успел, как оказался по пояс в топи. Но Данко попал в такую же историю – невольно отшатнувшись, когда Полетаев злобно повернулся к нему, он тоже оступился, провалившись в трясину сразу по грудь.
– Э! Э! Помогите! – заорал он, чувствуя, как дышать сразу стало тяжело.
Полетаев, раскинув руки, словно канатоходец, тоже не знал, как себя вести. Но не кричал – просто взглянул на Кострова, и тот будто вышел из ступора: подобравшись поближе к Борису, протянул ему жердь. Чтобы выбраться, Полетаев медленно опустился на грудь, выполз на более прочное место, перебирая руками по слеге, помогая себе всем телом, извиваясь при этом, как змея. Поднявшись, Борис отдышался и словно только сейчас услышал крики Данко:
– Ко мне! Ко мне, черт возьми! Я тону!
Полетаев взглянул на Кострова. Тот неуверенно повел плечами.
Болотная жижа доходила Данко уже до плеч. Он вытаскивал из жижи то одну руку, то другую, пытаясь даже плыть, и все это время не переставал орать, взывая к товарищам.
Полетаев сплюнул грязь.
Затем повернулся к тонущему Данко спиной.
Он почему-то не хотел наблюдать, как его бледное лицо вот-вот исчезнет в страшной трясине.
4
Казалось, не они приближаются к лесистой горе, а она сама надвигается на них своей громадой в лучах заходящего солнца.
Охотничья заимка нашлась почти у самого подножия, на небольшой полянке, у двух сросшихся сосен. Только увидев сруб, настоящее человеческое жилье, Кречет, Берсенев и уж, конечно же, Лиза поняли, как же им хочется под крышу дома, каким бы этот дом ни оказался! Багров предупредил: двери заимок обычно не запираются, а внутри оказалось тесновато, зато по-настоящему уютно. Имелось даже сложенное из камней подобие печки, хотя Матвей предупредил: если разводить огонь, дым останется в избушке.
– Избушка там на курьих ножках стоит без окон, без дверей… – процитировала Лиза. – Вам это ничего не напоминает, господа?
– Что угодно, Лизавета Васильевна, только не сказочное Лукоморье.
– Я так устала, господа, что пусть это даже будет избушка Бабы Яги – лишь бы можно было выпить горячего чаю и прилечь… Мне даже дым мешать не будет, честное слово…
Нашелся задымленный чайник, спички в вощеной бумаге лежали за очагом, там же дожидался гостей мешочек с сухарями. Под потолком кто-то старательно развесил пучки засушенных трав, их стойкий аромат пропитал избушку изнутри до основания. От этого пьянящего запаха Лиза окончательно дала слабину: свалилась на жесткую лежанку.
– Вы как хотите, а я с этого места не сдвинусь!
Чтоб дым выходил, дверь в избушку оставили широко открытой. Ночь на поляну опустилась быстро и незаметно, и Лиза уснула первой, отказавшись даже поесть, просто запила чаем сгрызенный до половины черный сухарь. Берсеневу с Кречетом отставной полковник тоже в приказном порядке велел укладываться – завтра ожидался важный и наверняка непростой день. Сам же он вызвался первым нести караул у входа, но тут вмешался проводник:
– Чего там, спали бы с непривычки. Уж я пока постерегу.
– Ладно, – пожал плечами Федотов. – Только я часа через три тебя все равно сменю.
– Это уж как вам угодно, – буркнул Багров, подхватил ружье и вышел наружу, в ночь.
Федотов присел на земляной пол. Оперся о стену.
Противоречивые мысли тревожили Григория Лукича вот уже несколько часов. Он чувствовал, что должен поделиться зародившимися вдруг сомнениями с остальными. Однако коли все, о чем он думал, всего лишь порождение его чрезмерной подозрительности, это может только повредить общему делу.
Получится, как в той известной притче о мальчишке-пастухе, постоянно кричавшем: "Волк! Волк!", чтобы напугать и разыграть взрослых. И когда однажды в самом деле появился волк, крикам мальчишки никто уже не поверил. Волк же сожрал и стадо, и пастушка. То есть Федотов отдавал себе отчет: если сейчас поделиться сомнениями, под которыми не окажется почвы, то в следующий раз, когда причины для тревоги станут более реальными, а опасность – вполне ощутимой, все нужные чувства притупятся.
Такого развития событий в тайге Григорий Федотов не хотел.
Потому, дождавшись, когда мирно уснут Кречет с Берсеневым, он подхватил карабин и, крадучись, вышел наружу вслед за Багровым. Сейчас только проводник мог помочь ему развеять сомнения – а отставному полковнику очень хотелось их развеять.
Холодно светила луна. Легкий ветерок поигрывал верхушками деревьев. Вскрикнула ночная птица – и вновь стало тихо вокруг.
Но вдруг в эту тишину вошел новый, очень знакомый Федотову звук: сухой, показавшийся звонким в ночи щелчок ружейного затвора.
Мгновенно вскинув карабин, Федотов повернулся на звук. Из-за угла избушки на него смотрел Багров, тоже держа свое ружье наперевес.
– А, это ты… Я уж подумал… Не спится, Григорь Лукич?
Проводник не спешил опускать оружие. Отставной полковник крепче сжал карабин, тоже не отводя ствол в сторону.
– Поговорим, Матвей?
– Чего ж. Валяй. Только опусти дуру-то…
– Опускай первый. Или давай вместе. Нервы у нас что-то…
Пожав плечами, Багров медленно опустил ружье. Теперь и Федотов позволил себе опустить карабин. Но палец при этом все равно со спускового крючка не убрал.
– Так о чем говорить? И чего не при всех?
– А потому, что я до конца не уверен…
– В чем ты не уверен, а, Лукич?
– Девушка вчера в тайге закричала. Словно видела кого.
– Ошиблась. Молодая совсем. Тут ветка хрустнула, уже медведи мерещатся.
– Верно, – покладисто согласился Федотов. – Потому я с ними и не говорю, а с тобой только. Я ведь тогда с котелком за водой сам сходил. Заодно не удержался, порыскал там, в темноте. След был возле ручья, Матвей. От сапога.
– Точно?
– Не поручусь. Скажем так – ямка, похожая на след.
– А если и след? Охотники в тех местах часто ходят. Мужик в сапогах мог когда угодно пройти…
– И тут верно, – снова согласился Федотов. – Так я и подумал. Вообще, толком-то я ничего вчера не разглядел. А вот сегодня, у болота… – он выдержал паузу. – У болота сегодня, Матвей. До нас там был кто-то. Срезы на деревьях свежие были, сучья срубленные валялись. И это – до нас, кто-то раньше нас через болото перебрался.
– Болото не купленное, Лукич, – голос Багрова звучал ровно.
– Чего же мы не увидели никого?
– Тайга большая.
– Тоже правда. Только что-то в одном месте слишком много народу болото переходит. Опять же, след… Ну, либо что-то похожее на след… Все рядом с нами.
– Ты к чему ведешь, господин хороший?
– Как мы из болота вышли, я прошелся, походил вокруг. В одном месте, недалеко от места нашего привала, трава примята. Словно дозорный лежал.
– И дальше чего?
– А то, Матвей: у меня складывается впечатление, что со вчерашнего дня кто-то все это время скрытно рядом с нами идет. Или чуть впереди нас. А ведь в Даниловке у вас почти все знают, кто мы, куда идет да зачем. Вот я тебя и спрашиваю прямо: никто не мог увязаться за нами, как думаешь? Или мне кажется, слишком бдительный, как скажешь?
Багров почесал лоб свободной рукой.
– А ведь правда, ваше благородие. Заметил и я кое-чего. Думал, мне одному кажется. Теперь вишь как оно…
Федотов напрягся. Руки крепче сжали карабин.
– Ну? Что заметил?
– А то. Умен ты больно, благородие…
Проводник не делал резких движений. Даже не попытался вскинуть ружье. А Григорий Федотов так и не успел понять, кто выстрелил, – почувствовал сильный удар в спину, затем наступила полная тишина и сразу же – темнота.
Вечная темнота.
На выстрел те, кто остался в избушке, отреагировали очень быстро. Уже через мгновение Берсенев и Кречет с карабинами в руках выбежали наружу. Первым обернулся к проводнику Антон, хотел что-то сказать, но слова застряли в глотке, как только Матвей Багров нацелил ему в голову дуло своего ружья.
А из-за деревьев, двигаясь, будто при загонной охоте, вышли три темные тени.
– Не балуй! Бросай! – послышался громкий грубый окрик.
Человек, наступавший справа, передернул затвор на ходу. Тот, кто надвигался по центру, чуть ускорился, выдвинувшись вперед, тоже подал голос:
– Он белку в глаз бил! В человека попасть легче… Бросайте железки!
Как назло, из заимки выбежала Лиза. Берсенев тут же закрыл ее собой, но услышал бодрое:
– Да видели мы вашу девку! Ее хоть пожалейте, мужики! Кидайте винтари!
Снова щелкнул затвор.
Сначала Берсенев, а затем – и Кречет бросили карабины на землю.
– К стене отошли! Живо! – донесся новый приказ.
Алексей, Антон и Лиза послушно отошли к стене, замерли, пытаясь понять, что происходит и что ждет их дальше. Тем временем трое подошли совсем близко. Их даже можно было разглядеть в лунном свете. Один, лохматый и грузноватый, не скрывал довольной улыбки, демонстрируя щербатый рот. Лицо второго носило следы врожденного уродства – левая ноздря была больше правой, потому нос напоминал кабаний пятачок. Третий, по виду – главарь, ладно скроенный мужчина на вид лет тридцати, стволом винтовочного обреза сбил картуз на макушку.
– О чем гутарили, дядя Матвей? Вижу, ты знак подал, опасность…
– Глазастый больно оказался, – проворчал Багров.
– А, один хрен, все равно объявляться рано иль поздно пришлось бы, – главарь встал напротив пленников, чуть расставив ноги, сказал, поигрывая обрезом: – Здорово, что ли, православные… Меня Федя зовут. Рогожин, слыхали, не слыхали? Дело у меня к вам. Потолкуем?
Глава вторая. Петроград, май
1
Визиты Лео на квартиру к Потемкиным после отъезда Кирилла Самсонова стали ежедневными.
Поначалу Настасья Дмитриевна принимала модного антрепренера неохотно, скорее из вежливости. Бегство Лизы незамеченным для столичной общественности не осталось. Какая-то дешевая бульварная газетенка даже родила фельетон об известной девице П., которой так понравилось дрессировать сибирских медведей, что она бросила одного, только укротив, и помчалась в Сибирь, искать следующую жертву в тайге. Потемкина после такого вообще перестала выходить из дому, а уж принимать кого – и подавно. Однако Ренкаса терпела, но исключительно после его откровенного признания: выполняет волю своего друга и благодетеля, Кирилла Прохоровича, не оставляет Настасью Дмитриевну одну.
Вежливое терпение скоро сменилось ежедневным нетерпеливым ожиданием. Лео, вхожий во многие дома и бывающий, казалось, везде, был для немолодой княгини кладезем информации, потому Потемкина ощущала себя в гуще петроградской жизни, не трудясь покидать квартиру. Кроме того, Ренкас взял привычку регулярно приносить свежие пирожные к чаю, всякий раз – другие. И это притом, что совсем недавно вступило в действие странное распоряжение властей, запрещающее выпечку тортов, пирожных, печений и прочих сладостей. Якобы для экономии яиц, сливок и сахара. Что пирожные: кухарка жаловалась – хлеба в Петрограде стали отпускать в обрез, у лавок и магазинов с мучным появились "хвосты". А Ренкас рассказал: с недавнего времени в ресторанах после того как платят по счету, компании разыгрывают между собой оставшийся от трапезы хлеб, и дамы лучших фамилий не считают зазорным заворачивать оставшиеся кусочки в салфетки, чтобы унести с собой.
Вот вам и война, господа! Куда катится Россия – так стала чаще приговаривать княгиня Потемкина.
Сегодня, принеся в фирменной коробке пирожные с миндалем и с той же таинственностью на лице уходя от прямого ответа, как удается раздобыть запрещенное, Лео поведал историю о том, как его нынешним утром пригласили в Охранное отделение.
– Принял некий полковник Хватов, Сергей Петрович, – говорил Ренкас, сам разливая чай. – Слово чести, Настасья Дмитриевна, никогда еще не приходилось вот так, прямо, сталкиваться с господами в синих мундирах. Обо всех не скажу, но господин Хватов производит впечатление неглупого человека. Даже интеллигентного… по-своему.
– Да, я слышала от многих: жандармерия – не полиция, там дуболомов не держат, – кивнула Потемкина, поддерживая разговор. – Чего от вас хотели-то, Лео?
– Хотели, хотят и будут хотеть!.. – Лео сделал глоток чаю. – Хватов так и сказал. Надеюсь, говорит, вы понимаете, господин Ренкас: наши встречи будут продолжаться. Ничего, говорю, с цензурным комитетом смирился – смирюсь и с Охранным отделением. Знаете, что ответил полковник? Разница, мол, в том, любезный, что цензуру вы обходите. И вам это прощается, ведь запрет цензуры равен интересу публики. Тогда как запрет Охранного обязателен к исполнению. Нарушение есть государственная измена.
– Господь с вами, Лео! Вы – и измена…
– Жандармы всюду ищут политику, и в случае со мной я их понимаю. Премьера "Танцовщицы", Настасья Дмитриевна, неумолимо приближается. На премьере, в театре, будут первые лица России. Потому Охранное отделение станет проверять каждого, начиная от рабочего сцены, заканчивая мной. Такова, видимо, расплата за возможность принимать у себя в театре сильных мира сего. Более того… – Ренкас многозначительно поднял палец к потолку. – Случайного в нашей жизни не бывает, уж поверьте мне! Мне ведь даже, выходит, в какой-то мере выгодно завести знакомства, а в перспективе – дружбу с высокими чинами из Охранного. Тут и повод появился.
– Помилуйте, Лео, вы – человек искусства, вам-то оно для чего?
Ренкас выдержал короткую, поистине театральную паузу, во время нее допил чай, подчеркнуто аккуратно поставил фарфоровую чашку на столик.
– Именно для того, Настасья Дмитриевна, что я – человек искусства. Задумал новую постановку, которая уж точно будет громкой. Громче "Танцовщицы", я так полагаю, – он подался чуть вперед, проговорил, придавая голосу оттенок таинственности: – Пьеса из жизни Григория Распутина. Каково?
Потемкина поморщилась.
– Фу! Господи, Лео, и вы туда же, Лео? О Распутине газеты чуть не каждый день пишут. А теперь мужику еще и пьесы посвящают. Не будет ли с него? Да и со всех нас? Не жирно ли для мужика, позорящего императорскую фамилию?
Ренкас откинулся на спинку стула, закинул ногу на ногу.
– Настасья Дмитриевна, дорогая вы моя! Полностью с вами согласен по-человечески. Но я ведь не бескорыстный служитель Мельпомены. Я делаю на театре деньги, – он изобразил шелест купюр, потерев большой палец об указательный. – И чутье мне подсказывает: пьеса о Распутине принесет громадные сборы!
– Боюсь, как бы ее не запретил цензурный комитет, – заметила Потемкина.
– Не запрещают же срамные карикатуры на старца и государыню императрицу. Вообще, чем больше скандалов – тем лучше для кассы. И потом, смотря как все подать. Я подозреваю, цензура сама готова пропустить любое произведение, в той или иной мере, как бы точнее выразиться… критикующее Распутина. Кстати, тут мне нужен ваш совет. Хотя я со многими общаюсь, ваше мнение будет не менее важным, Настасья Дмитриевна.
– Я-то чем могу помочь?
– Вы ведь принимаете у себя дам из высшего общества. Среди них обязательно есть такие, кто вхож в ближний круг матушки-императрицы. Так ведь?
Пожилая княгиня сжала губы.