Петр Ильич полюбовался залом и заверил всех присутствующих, что это самый восхитительный концертный зал, который ему когда-либо приходилось видеть. Прежде чем дело дошло до "сути", то есть до нового концерта Брамса для скрипки и виолончели, хор мальчиков при церкви Святого Фомы исполнил мотет Баха. Строгое, несколько монотонное и ангельски чистое звучание детских голосов взволновало Петра Ильича, он был тронут напряженным, отрешенным и при этом озабоченно-усердным выражением детских лиц, сосредоточенно наморщенными лбами и широко раскрытыми ртами. Ноты они держали на расстоянии вытянутой руки, как будто все они страдали дальнозоркостью. Они напоминали группу поющих ангелов, ублажающих слух самого Господа Бога.
- Они поют еще лучше, чем наши детские хоры, - шепнул Петр Ильич Зилоти. - Боже мой, как прекрасно они поют…
Когда Брамс поднялся к дирижерскому пульту, его приветствовали аплодисментами, в которых было больше уважения, чем энтузиазма. А когда он подал знак к началу, встав в скованную неуклюжую позу с поднятой дирижерской палочкой, тишина в зале воцарилась полнейшая, как перед началом сакрального ритуала. Партию скрипки исполнял Йоахим, а в качестве виолончелиста был приглашен Хаусманн из Берлина. Петр Ильич глубокомысленно внимал чистому и динамичному звучанию скрипичных инструментов. "Это самый лучший оркестр, который я когда-либо слышал, - с восхищением подумал он, - в России нет ни одного, который мог бы с ним сравниться". С напряженным и даже деловым вниманием он следил за движениями дирижера-композитора, за его тяжеловатыми, почти неловкими, наполненными силой и эмоциями жестами: чуть ли не гневными отмашками вытянутой руки в моменты фортепианных вставок; последующим расслаблением позы, смягченным изгибом как бы просительно, умоляюще приподнятой руки, вибрирующей, подобно струне музыкального инструмента; светом внутренней одухотворенности на откинутом назад бородатом лице.
Петр Ильич с трудом пытался сосредоточить свое внимание на музыке. Он очень нервничал. Мысли его были заняты репетицией с оркестром, которую ему предстояло вести на следующий день в этом самом зале.
Когда на следующее утро русский композитор был представлен оркестру капельмейстером Райнеке, вид у него был бледный и растерянный, и только периодически, в редких случаях, лицо его заливалось краской. Его мягковатые губы дрожали под нависающими над ними седыми усами.
- Вам всем известен великий композитор Чайковский, - произнес добродушный Райнеке. - Господа, я хочу представить вам Чайковского, дирижера и человека.
Великий композитор, дирижер и человек Чайковский, оцепеневший от страха и смущения, вступил за дирижерский пульт. Скрипачи, альтисты и виолончелисты в знак приветствия застучали смычками по своим инструментам, но вид у них при этом был недовольный: им не особенно нравилось работать с зарубежными композиторами, известными своим сумасбродством. Петр Ильич обвел застенчивым взглядом эти холодные и замкнутые лица. "Теперь я должен произнести речь, - подумал он и почувствовал, как лицо его багровеет. - Я здесь провалюсь, причем провалюсь я с треском".
Он заговорил подавленным голосом:
- Господа, я не говорю по-немецки, но это большая честь для меня, что я имею возможность работать в таком… таком… ну как бы это сказать - это большая честь… Нет, я не могу…
Концертмейстер, сидящий рядом с Чайковским, едва сдержал усмешку. Чайковский, неожиданно выпрямившись, постучал дирижерской палочкой по пульту:
- Начнем, господа! - воскликнул он неожиданно громким, звучным и уверенным голосом.
Проиграли первую оркестровую сюиту.
Петр Ильич работал увлеченно. Он часто прерывал музыкантов и просил повторить, но при этом не проявлял ни нетерпения, ни раздражения. Он вел себя по отношению к оркестру чрезвычайно галантно, как будто стараясь завоевать его расположение.
- Господа, дорогие мои господа! - взывал он со свойственным ему мягким певучим акцентом, забавно всплескивая руками. - Я умоляю вас: еще раз - и понежнее, повоздушнее, полегче - совсем легко! Первая часть "Introduzione е Fuga" особенно тяжело давалась духовым инструментам. В самом начале оба фагота должны были сыграть вступление в унисон, но им не удавались высокие ноты, и Петру Ильичу пришлось несколько раз заставлять их повторить. Во время исполнения второй части "Divertimento" в полутемном зале появилась коренастая фигура. Это был Брамс. Он осторожно присел в последнем ряду партера. Петр Ильич сразу заметил его появление. "Как хорошо, что мы как раз дошли до "Divertimento", - подумал Петр Ильич. - Это удачная часть, она должна произвести на него хорошее впечатление своей новизной. Да, новизна состоит в том, что я соединил наши народные мелодии наши грустные и всеми любимые мелодии, с ритмами немецкого вальса. В результате получился не просто грустный вальс, а вальс трагический. Это изящество и скорбь - изящные причитания. Вы понимаете, что это значит, господин Брамс? Изящно скорбеть… Я добавил "Divertimento" задним числом, но я рад, что его добавил…"
Музыканты успели войти во вкус. Сильная увлеченность и усердие зарубежного композитора подхлестывали их честолюбие, а от его галантного обращения они были в приподнятом настроении. После "Divertimento" они проиграли "Intermezzo" и благодушно смирились с тем, что их каждые две минуты прерывали.
Когда дело дошло до третьей части "Marche miniature", Петр Ильич слегка занервничал. Он знал, что Брамс, сидящий там, в полутьме, скорчит пренебрежительную гримасу. "Мне надо было убрать "Marche miniature"", - подумал он, призывая оркестр играть с особой легкостью.
- Этот отрывок должен звучать как музыкальная шкатулка! - обращался он к музыкантам. "Я знаю, - думал он, - эта маленькая шутка легкомысленна, но ведь поэтому я и снабдил ее примечанием "Ad Libitum", и ни один дирижер не стал бы ее убирать: публика обожает такого рода шутки. Зачем отказываться от гарантированного успеха?"
"Между прочим, это звучит прелестно", - подумал он с упрямством, обращенным к сидящему в полутьме слушателю. Была занята только небольшая часть оркестра: две флейты, кроме флейты-пикколо, два кларнета, два гобоя, четвертая часть скрипок, треугольник, колокольчики. "Действительно прелестно", - подумал Петр Ильич. В то время как жесты его становились все более игривыми и непринужденными, он выкрикивал:
- Легко, дорогие мои! Очень-очень легко! Музыкальная шкатулка, дорогие мои!
В этот момент он услышал, как неодобрительно покашливает Брамс.
После репетиции Петр Ильич сказал несколько сердечных слов благодарности в адрес оркестра.
- Все будет в порядке, - произнес он устало, смахивая со лба пот. - Но "Marche miniature" постарайтесь, пожалуйста, сыграть еще полегче. Эта часть должна быть совсем невесомой!
Старик Райнеке пожимал ему руку, делал комплименты и замечания. Из темноты выступил коренастый силуэт Брамса. Он подошел к ним и поприветствовал Чайковского со сдержанной любезностью. Оркестровую сюиту он не упомянул ни одним словом. Он вел себя так, как будто вообще никакой сюиты не слышал. Поздоровавшись, он немедленно начал обсуждать с Райнеке концерт, который был назначен на вечер после выступления Чайковского в концертном зале "Гевандхаус".
Петр Ильич после репетиции вынужден был признать, что для душащего, парализующего страха повода не было: у него с оркестром сложились дружеские отношения, основанные на обоюдной симпатии, они хорошо сработались, и полного провала быть просто не могло. Несмотря на это, он на следующий день пришел на генеральную репетицию, которая была публичной, запуганным и сгорбившимся. Всю ночь ему мерещилось, что Брамс или его поклонники ведут против него в Лейпциге враждебную кампанию и даже могут подослать дебоширов со свистками и зловонными снарядами.
Однако утренняя репетиция прошла весьма дружелюбно. Большой зал был заполнен слушателями, наверное, раздавали бесплатные билеты. Петр Ильич заметил в зале несколько больших групп русских студентов. Именно им он и был обязан бурными аплодисментами. После "Marche miniature", всегда хорошо принимаемого публикой, аплодисменты достигли уровня праздничной суматохи, чтобы после четвертой части "Scherzo" несколько поутихнуть, а после финала "Gavotte" снова вспыхнуть с неудержимым энтузиазмом. Русская молодежь приветствовала своего соотечественника возгласами одобрения и восхищения. Он благодарил их и махал им рукой, чувствуя, как снова подступают слезы - слезы умиления, гордости, тоски по дому и усталости. Он почувствовал радостное облегчение, когда наконец оказался один в пролетке, везущей его в гостиницу.
Швейцар вручил ему записку, которая только что была для него оставлена. Петр Ильич прочел: "Это было чудесно! Огромное спасибо! Ваш друг и поклонник Эдвард Григ". Он улыбался, и ему было неловко перед усатым швейцаром, что по щекам его текут крупные слезы.
Записку он спрятал в нагрудный карман и взял ее с собой в качестве талисмана, когда на следующий вечер поехал на концерт.
Его предупреждали, что серьезная немецкая публика не склонна к преувеличенным и преждевременным овациям. Несмотря на это, он растерялся, когда при его появлении за пультом ни одна рука не шевельнулась. Стояла полная тишина. В этот вечер в зале не было русских студентов. Петр Ильич неловко поклонился. Высокомерная публика постепенно смягчилась: аплодисменты с каждой частью нарастали и под конец переросли в бурную овацию. Петру Ильичу пришлось два раза выйти на поклон, что, как его уверяли, было для Лейпцига уже чем-то из ряда вон выходящим.
"А теперь я могу вернуться домой, - подумал Петр Ильич. - Теперь я могу в гостинице завалиться в постель и закрыть глаза. О чем я тогда буду думать? Надеюсь, что мои мысли улягутся и не будут меня больше терзать… А почему же нет Зилоти? Я за весь вечер Зилоти ни разу не видел. Где же он? Неужели его не было на концерте? Странно: того, чье присутствие так важно, обычно нет. Странным образом он почти всегда отсутствует…"
На следующее утро Петра Ильича разбудили рано. Не было еще и семи часов, когда в дверь громко постучали. Администратор гостиницы вбежал в номер и, запыхавшись, объявил:
- Вставайте скорее, господин Чайковский! Военный оркестр играет в вашу честь!
- Где? - растерянно спросил Петр Ильич. - Здесь, в моем номере?
- Да нет же! - возразил взволнованный администратор. - Внизу, во дворе гостиницы. Это большая честь. Вы должны из окна их послушать. Это большая честь, господин Чайковский! Вот программа.
С поклоном он вручил ему программу. Она была написана толстым пером на жесткой бумаге и напоминала изысканное меню. Заглавие гласило: "Утренний концерт в честь русского композитора Петра Чайковского". Потом следовали искусно оформленные и обрамленные гирляндой роз названия восьми музыкальных пьес.
Прежде чем Петр Ильич успел разобрать их названия, духовой оркестр внизу заиграл гимн России. Администратор подал Петру Ильичу длинный фланелевый халат; Петр Ильич надел его и подошел к окну.
- Я должен открыть окно? - спросил он.
- Разумеется, - усердно закивал администратор.
- Но я же простужусь, - заворчал Петр Ильич.
Он открыл окно, и в номере повеяло свежим утренним воздухом. Внизу, в заснеженном дворе, изо всех сил старался военный оркестр. Дирижер отдал салют Петру Ильичу, который вежливо ответил на приветствие. Ему казалось, что ужасно холодно; его дыхание клубами пара зависало в чистом морозном воздухе. Он обеими руками запахивал на груди коричневый халат.
К тому времени как гимн России с оглушительным грохотом подошел к завершению, из каждого окна гостиницы, прямоугольником обрамляющей двор, уже выглядывали обеспокоенные постояльцы. Они накинули шубы и шерстяные платки прямо на пижамы и ночные сорочки. Они не могли толком понять, что там внизу происходит, но радовались свежему утреннему воздуху и военной музыке. Одна полнотелая дама с папильотками в волосах, аплодируя оркестру, перевесилась через подоконник, и зрелище это вызывало тревогу, поскольку дама была увесистой и неловкой и могла упасть. Официанты, уборщицы и повара в белых колпаках вместе с поварятами высыпали во двор, чтобы иметь возможность наблюдать за происходящим с самого близкого расстояния. После российского гимна оркестр сыграл арию из "Аиды", потом последовал венский вальс и короткое пестрое попурри из произведений Вагнера. После различных других музыкальных пьес, эффектных и исполненных со степенной аккуратностью, программа была завершена маршем Чайковского "Solennelle" в ре-мажоре. Заглавная тема несколько напоминает "Wacht am Rhein", поэтому постояльцы и прислуга решили, что исполняется их национальная песня с небольшими изменениями, и бурно аплодировали. Некоторые официанты пели, широко разевая рот, вытянув руки по швам: "Будь спокойна, родная страна!" Текст не совсем ложился на музыку, но это никого не смущало. Петр Ильич, так и не узнанный публикой, собравшейся во дворе и у окон гостиницы, жестами выразил свою признательность музыкантам и отошел от окна. Спустя две минуты к нему прибыл военный капельмейстер, который, когда дирижировал, был похож на вычурную марионетку. Добродушно-брюзгливым седобородым лицом своим он напоминал старого пса. Его военная форма с большими блестящими погонами по роскоши не уступала генеральской, а на груди его сверкали многочисленные медали.
- Разрешите представиться, - резко произнес старый музыкант и солдат, - меня зовут Саро, - капельмейстер щелкнул каблуками.
- Я благодарю вас, дорогой господин Саро, за замечательный утренний концерт. Я поистине тронут… - Петр Ильич протянул ему обе руки.
- Ну что вы - скромный знак внимания известному гостю… - Военный дирижер запнулся и покраснел. - Я большой поклонник… вашей музыки, господин Чайковский… многочисленных шедевров… Мы же не невежды… - Бедняга вспотел от смущения. - Против русской музыки - никаких предрассудков… - Он откашлялся, все больше смущаясь. - Наоборот, глубочайшее уважение… Музыка и политика никак друг с другом не связаны, - заключил он, глядя на Петра Ильича тусклыми, но честными глазами.
- Сердечно вас благодарю, - повторил Чайковский еще раз.
- Это я с удовольствием, - Саро снова встал навытяжку. - Я сожалею, но меня зовет служба. - Он мгновенно развернулся и исчез.
Администратор гостиницы последовал за ним. Прежде чем затворить за собой дверь, он поклонился Петру Ильичу.
- Такова слава, господин Чайковский, - произнес он тихо. Его бледное, заспанное лицо было очень серьезным.
Оставшись один, Петр Ильич замер посреди комнаты. Неожиданно его разобрал смех. Как в судорогах, он буквально трясся от хохота.
- Xa-xa-xa, - заливался он, падая в кресло, раскачиваясь и хлопая себя ладонями по коленям: - Такова слава - ха-ха-ха!
Голова его была запрокинута назад, а рот широко раскрыт, как будто в стенаниях.
Глава третья
Петр Ильич еще несколько дней пробыл в Лейпциге. Когда он по утрам просыпался в своем номере и разглядывал фарфоровые безделушки на этажерке, среди которых был особенно ненавистный ему "Трубач из Секингена" в лихой шляпе с пером, он в очередной раз задавал себе вымученный, давно знакомый, вновь и вновь повергающий его в замешательство и оцепенение вопрос: "Что ты здесь делаешь? Как нелепо, неуместно и ужасно твое здесь пребывание…" Но потом он обнаруживал в своей записной книжке, что день буквально битком набит встречами и что ему срочно нужно вставать, чтобы не опоздать на первую из них. И день оказывался шумным и утомительным. Обычно он начинался с телеграммы - запутанной, вымогательской и преданной телеграммы от Зигфрида Нойгебауэра, которую на серебряном подносе приносил кельнер, - а заканчивался музыкой.
Первым посетителем в этот день был Бродский с пачкой газет под мышкой.
- Поздравляю, старина Петр Ильич, - воскликнул он. Лицо его раскраснелось от свежего воздуха, частицу которого он, казалось, принес с собой. - Критика на тебя хорошая!
- Что, Ханслик ничего не написал? - они рассмеялись.
- Нет, к тебе относятся с большим уважением, - Бродский разложил печатные листы на столике для завтрака. - Вот этот отзыв самый важный, - объяснил он, протягивая Петру Ильичу один из листов. - Это Бернсдорф из "Сигналов музыкального мира".
- Значит, этот самый важный? - переспросил Петр Ильич, начиная читать: - "Нам доселе были известны всего два-три произведения композитора Петра Ильича Чайковского, относящегося к новой молодой русской школе бунтовщиков и новаторов, и эти произведения, честно говоря, не вызвали у нас особого одобрения, причем не потому, что мы не сумели распознать авторского таланта и мастерства, а потому, что нам чужды были методы воплощения этого таланта. Так же честно мы признаемся в том, что не без некоторого ужаса ожидали упомянутой в программе сюиты, поскольку опасались, что нашему вниманию представят нечто чудовищное, искаженное и извращенное. Но все оказалось иначе: Чайковский в своем новом произведении проявил себя более сдержанным и уравновешенным, он почти не прибегает к помощи излишеств и сумасбродств и не пытается выдавать барокко за диковинку. Мы говорим "почти", поскольку в отдельных случаях еще имеют место пережитки его старой манеры, сильно отдающей капризом и даже напоминающей кривляние…"
Петр Ильич рассмеялся.
- Выдавать барокко за диковинку - этого, конечно, ни в коем случае делать не следует, - сказал он. - Я понимаю, что на того, кто склонен к подобным извращениям, смотрят "не без некоторого ужаса"!
Рецензия в "Сигналах музыкального мира" завершалась словами: "В общем, он покинет Лейпциг в убеждении, что в наших музыкальных кругах и речи быть не может о какой-то там русофобии".
- В этом меня капельмейстер Саро с большими погонами тоже уже уверял, - задорно сообщил Петр Ильич. - Люди очень гордятся тем, что их музыкальные вкусы не поддаются влиянию Бисмарка.
- Это на самом деле очень похвально, - произнес Бродский совершенно серьезно. - Не следует забывать, что немцы просто обожают поддаваться чьему-либо влиянию абсолютно во всем, не исключая своих музыкальных вкусов. Все остальные критики придерживаются того же весьма уважительного тона, - произнес он, перелистывая газеты. - Вся пресса подробно о тебе пишет - вот посмотри: "Музыкальный еженедельник", "Лейпцигская газета", "Новый музыкальный журнал", "Ежедневный Лейпциг", "Новости", "Генерал-анцайгер Лейпцига и области"!
- Все пишут с уважением, но не доброжелательно, - добродушно заметил Петр Ильич. - И почему мы то, что о нас пишут, каждый раз принимаем так близко к сердцу? Это одно из самых странных наших качеств - каждый раз принимать все близко к сердцу…
Днем у Райнеке собралось небольшое общество. Петр Ильич сидел рядом с молодым Феруччио Бузони. Его ангельски чистое, аскетически худое, мучительно серьезное и одновременно одухотворенное лицо глубоко впечатлило композитора, приведя его в смущение и замешательство. У них никак не ладилась легкая светская беседа, и, поскольку серьезный и глубокомысленный разговор был неуместен, их общение носило многозначительно-сдержанный характер.
На вечер была забронирована ложа в оперном театре. В программе были "Мейстерзингеры". После увертюры Петр Ильич обратился к Райнеке: