- А вы что можете сказать на все это? - спросил Карл у Агилульфа. Все отметили, что он не назвал его "рыцарь".
- Это ложь. Софрония была совсем девочка. Цветок невинности не был сорван - на этом зиждется мое имя и моя честь.
- Вы можете это доказать?
- Я буду искать Софронию.
- И вы надеетесь, что спустя пятнадцать лет найдете ее такой же? - злорадно сказал Астольф. - Столько не выдерживают и наши доспехи, а они из кованого железа.
- Она постриглась сразу после того, как я препоручил ее тому благочестивому семейству.
- В такие времена, как наши, да еще за пятнадцать лет, ни один монастырь в христианском мире не гарантирован от разграбления и разгона, и всякая монахиня успеет пять раз надеть и снять облачение…
- Как бы то ни было, девственность, отнятая силой, предполагает насильника. Я найду его и получу свидетельства, до какого срока Софрония могла считаться девицей.
- Даю вам разрешение отбыть немедля, если желаете, - сказал император. - Полагаю, сейчас для вас самое ценное - право носить имя и доспехи, а право это в настоящий момент оспаривают. Если этот юноша говорит правду, я не могу оставлять вас на службе, не могу числить ни по какой статье, даже среди тех, кому задолжали жалованье. - Карл Великий не мог удержаться, и в тоне его речи ясно слышались облегчение и довольство - монарх как бы говорил: "Видите, вот мы и нашли способ избавиться от этого зануды".
Светлые доспехи накренились вперед, как никогда прежде обнаруживая пустоту внутри. Голос, исходивший оттуда, был едва различимым.
- Да, мой повелитель, я отправляюсь.
- А вы, - обратился Карл к Турризмунду, - вы отдаете себе отчет в том, что, объявив себя рожденным вне брака, не можете более носить чин, положенный вам как сыну своих родителей? Известно вам хотя бы, кто ваш отец? Есть у вас надежда, что он вас признает?
- Нет, невозможно, чтобы я был признан.
- Это еще неизвестно. Всякий мужчина с течением лет пытается подвести итог прожитой жизни. Я сам признал всех детей своих наложниц, а родилось их немало, и, бьюсь об заклад, некоторые даже не от меня.
- Мой отец - не мужчина.
- А кто же? Вельзевул?
- Нет, ваше величество, - спокойно отвечал Турризмунд.
- Так кто он?
Турризмунд вышел на середину зала, преклонил одно колено и воздел очи к небу.
- Мой отец - Священный орден рыцарей святого Грааля, - сказал он.
Ропот пробежал по застолью. Некоторые паладины перекрестились.
- Моя мать была весьма смелой девочкой, - объяснил Турризмунд, - и забиралась в самую глубь лесов вокруг замка. Однажды в чаще она натолкнулась на стан рыцарей святого Грааля, укреплявших свой дух в удалении от мира. Девочка затеяла игры с этими воителями и с тех пор, как только могла ускользнуть из-под семейной стражи, отправлялась в их стан. Но спустя недолгое время она забеременела от этих детских игр. Карл Великий на миг задумался, потом изрек:
- Рыцари святого Грааля дают обет блюсти чистоту, и ни один из них ни за что не признает вас сыном.
- И я со своей стороны не хочу этого, - сказал Тур-ризмунд, - Мать никогда не поминала мне о каком-нибудь из рыцарей в отдельности, но взрастила меня в сыновнем уважении к Священному ордену в целом.
- А орден в целом, - добавил Карл, - не связан обетом такого рода, и, следовательно, ничто не мешает ему признать себя отцом человеческого существа. Если тебе удастся отыскать рыцарей святого Грааля и добиться, чтобы тебя признали сыном всего ордена, взятого совокупно, твои права в войске, при тех особых преимуществах, которыми пользуется орден, останутся теми же, какие принадлежат отпрыску знатного семейства.
- Я отправляюсь, - сказал Турризмунд.
Тот же вечер - вечер отъезда - в стане франков. Аги-лульф тщательно экипировался и снарядил коня, оруженосец Гурдулу похватал как придется одеяла, скребницы, кастрюли, свалил все в кучу, которая мешала ему видеть дорогу, пустился в обратную сторону, нежели хозяин, и поскакал галопом, теряя по пути всякую всячину.
Никто не пришел проститься с отъезжавшим Аги-лульфом, кроме нищих стремянных, мальчишек-конюхов и кузнецов, которые, не очень-то разбираясь, что к чему, все же осознали, что этот офицер хоть и самый занудливый, но зато и самый несчастный из всех. Паладины, под тем предлогом, что им не сообщили часа отбытия, не явились; впрочем, это и не был предлог: Агилульф как вышел с пира, так ни с кем словом не перемолвился. Его отбытие даже не обсуждали: распределив наряды так, что ни одна из его обязанностей не осталась без исполнителя, все молча сговорились, что отсутствие несуществующего рыцаря не заслуживает упоминания.
Единственно кого оно взволновало и даже потрясло - так это Брадаманту. Она кинулась к своему шатру.
- Быстро! - заорала она экономкам, судомойкам, горничным. - Быстро! - В воздух уже летели платья, латы, копья и украшения. - Быстро! - И это было иначе, чем обычно, когда она раздевалась или была охвачена гневом, нет, Брадаманта готовилась сложить все по порядку, составить инвентарь имеющихся вещей и уехать. - Пошевеливайтесь, я уезжаю, уезжаю, ни минуты здесь больше не останусь, ведь он уехал, единственный, при ком и жить и воевать имело для меня какой-то смысл, а теперь тут осталось только сборище пьянчуг и насильников, вроде меня, вся наша жизнь - одно шатание между постелью и гробом, он один знал ее тайную геометрию, порядок, правило, умел понять, где начало, где конец!
Говоря все это, она облачилась в боевые доспехи, накинула темно-синий плащ и скоро сидела в седле, готовая к отъезду, мужеподобная во всем, кроме той гордой повадки, которая отличает военную выправку женщин, когда они доподлинно женщины. Вот она пустила коня во весь опор и, вырывая веревки шатров, опрокидывая частоколы и прилавки торговцев съестным, исчезла в высоком облаке пыли.
Это облако увидел Рамбальд, пешком бежавший искать ее, и крикнул вслед:
- Куда ты, куда, Брадаманта? Вот я, здесь, я твой, а ты уходишь! - Он кричал с упрямым негодованием влюбленного, которое значит вот что: "Я здесь, молодой, полный любви, как может моя любовь не быть ей по душе, чего она хочет, та, что не берет меня, что не любит меня, чего она может хотеть сверх того, что я - я это чувствую - могу и должен дать ей?" Так неистовствует влюбленный, забыв сам себя, - в общем-то влюбленность в нее есть влюбленность в себя самого, в себя, влюбленного в нее, влюбленность в то, чем могли бы стать - и не стали - они оба вместе. В таком вот неистовстве Рамбальд бежал к своему шатру, снаряжал коня, готовил оружие, вьюки и уезжал прочь, потому что только тогда можно хорошо воевать, когда среди наконечников пик виднеются губы женщины и все: раны, пыль, лошадиный пот - имеет вкус только благодаря их улыбке.
И Турризмунд отбывал в тот же вечер, такой же грустный и столь же исполненный надежд. Он хотел отыскать лес, темный, сырой лес своего детства, и дни, проведенные с матерью в пещере, а еще глубже - чистое братство своих отцов, вооруженных и бдящих у костров сокровенного стана, облаченных в белое, молчаливых, - в самой гуще леса, где низкие ветки почти касаются папоротников, а тучная почва родит грибы, которые никогда не видят солнца.
Карл Великий, встав из-за пиршественного стола, не совсем твердо держался на ногах; выслушав известие обо всех этих неожиданных отъездах, он направлялся к королевскому шатру и думал о временах, когда уезжали Астольф, Ринальд, Гвидон Лесной, Роланд, - уезжали за приключениями, которые в конце концов попадали в песни поэтов, а теперь нет возможности сдвинуть их с места, этих ветеранов, - разве что так велит прямой долг службы. "Пусть едут, они ведь молодые, пусть дерзают", - повторял Карл, по свойственной людям действия привычке думая, что движение всегда благо, но уже чувствуя горечь, неизменную у стариков, которые больше страдают от утраты того, что было, чем радуются приходу нового.
VIII
Книга моя, уже наступил вечер, я стала писать проворнее, внизу, на реке, слышен только шум водопада, за окном беззвучно мелькают летучие мыши, где-то лает собака, на сеновале раздаются чьи-то голоса. Видно, мать-настоятельница все же выбрала для меня неплохую епитимью: временами я замечаю, что перо бежит по бумаге как бы само собой, а я бегу ему вдогонку. Мы оба, я и перо, мчимся к истине, и я все жду, что истина выйдет мне навстречу из-за белого листа, но достигну я этого, только когда похороню, работая пером, всю лень, все недовольство и всю зависть, во искупление которых я заперта здесь.
А потому достаточно мышиного шуршания (на монастырском чердаке мышей полно) или порыва ветра, хлопнувшего рамой (мне бы только отвлечься, я тотчас иду отворять окно), достаточно, чтобы закончился один эпизод этой повести и начался другой или просто нужно было перейти на новую строчку, - и сразу перо опять становится тяжелым, как бревно, а бег к истине теряет уверенность.
Теперь мне надобно представить земли, через которые прошел в странствии Агилульф со своим оруженосцем; все должно уместиться на этой странице: пыльная большая дорога, река, мост - вот через него переезжает Агилульф, конь идет легко - цок-цок-цок, бесплотный рыцарь весит мало, конь может не уставая пробежать многие мили, и седок тоже не знает усталости. А теперь по мосту грохочет тяжелый галоп: тум-тум-тум! Это Гур-дулу, он едет, обхватив за шею свою лошадь, головы их так близко, что не поймешь, то ли лошадь думает головой оруженосца, то ли оруженосец - головой лошади. Я черчу на бумаге прямую линию, кое-где она ломается под углом - это путь Агилульфа. А вот эта линия, вся в зигзагах и завитушках, - дорога Гурдулу. Увидев порхнувшую мимо бабочку, Гурдулу тотчас пускает лошадь ей вслед, ему уже кажется, что он верхом не на лошади, а на бабочке, поэтому он сворачивает с дороги и блуждает по лугам. Между тем Агилульф едет прямо вперед по избранному пути. Иногда бездорожные пробеги Гурдулу совпадают с невидимыми кратчайшими тропками - а может быть, лошадь сама выбирает стежку, потому что всадник и не думает ею править, - и, вдоволь покружив, бродяга оказывается на главной дороге бок о бок с хозяином.
Здесь, на берегу реки, я обозначу мельницу. Агилульф останавливается спросить дорогу. Ему вежливо отвечает мельничиха, предлагает вина и хлеба, но он отказывается. Соглашается взять только овса для лошади. Путь рыцаря лежит в пыли и зное, добрые люди на мельнице дивятся, что его не мучит жажда.
Когда он уезжает, появляется, топоча, как конный полк на галопе, Гурдулу.
- Хозяина не видели?
- А кто твой хозяин?
- Рыцарь… нет, конь.
- Ты что, служишь у коня?
- Нет, это моя лошадь служит у коня…
- А кто едет верхом на коне?
- Э-э-э… это неизвестно.
- Кто же едет на твоей лошади?
- Гм! Спросите у нее!
- Ты тоже не хочешь ни есть, ни пить?
- Да-да! И есть, и пить!
Гурдулу глотает с жадностью все подряд.
А теперь я рисую город, опоясанный крепостной стеною. Агилульф должен через него проехать. Стража у ворот требует, чтобы он поднял забрало: им приказано не пропускать ни одного человека с закрытым лицом, потому что это может оказаться свирепый разбойник, что промышляет вокруг. Агилульф отказывается, бьется со стражей, прорывается, уносится прочь.
То, что я штрихами набрасываю дальше города, - это лес. Агилульф прочесывает его вдоль и поперек, пока не выгоняет из норы страшного бандита. Рыцарь разоружает злодея и притаскивает к тем самым стражникам, которые не хотели его пропускать.
- Вот тот, кого вы так боялись! Можете посадить его в колодки.
- О, благослови тебя Бог, рыцарь в светлых доспехах! Но скажи нам, кто ты и почему никогда не поднимаешь забрала?
- Мое имя - в конце пути, - отвечает Агилульф и мчится дальше.
В городе одни говорят, что он архангел, а другие - что душа из чистилища. Один замечает:
- Конь бежал так легко, как будто в седле никто не сидел.
Здесь кончается лес и пролегает другая дорога, она тоже ведет к городу. По этой дороге едет Брадаманта. Горожанам она говорит:
- Я ишу рыцаря в светлых доспехах. Знаю, что он тут.
- Его нет, - отвечают ей.
- Если его нет, значит, это он.
- Тогда отправляйтесь искать его туда, где он есть. Отсюда он ускакал.
- Вы в самом деле его видели? Белые доспехи, и кажется, будто в них человек…
- А кто же там, если не человек?
- Некто превосходящий любого человека!
- По-моему, у вас какая-то чертовщина, - говорит старик горожанин, - и у тебя тоже, рыцарь с нежным голосом!
Брадаманта спешит прочь.
Спустя немного времени на площади города осаживает коня Рамбальд.
- Здесь не проезжал рыцарь?
- Какой? Проехали двое, ты третий.
- Тот, который догонял другого.
- А правда, что один из них вроде бы и не мужик?
- Второй рыцарь - женщина.
- А первый?
- Его нет.
- А ты?
- Я? Я… мужчина.
- Слава Богу!
Агилульф ехал в сопровождении Гурдулу. На дорогу выскочила фрейлина, в изодранном платье, волосы растрепаны, и бросилась на колени. Агилульф остановил коня.
- На помощь, благородный рыцарь, - взывала она, - в полумиле отсюда стая свирепых медведей осаждает замок моей госпожи, благородной вдовы Прискиллы. А в замке только мы, безоружные женщины. Никому нет ни входа, ни выхода. Меня спустили на веревке с зубцов стены, и я чудом избежала когтей этих хищников. Умоляю вас, рыцарь, освободите нас!
- Мой меч всегда готов служить вдовам и безоружным созданиям, - сказал Агилульф. - Гурдулу, возьми в седло эту девицу, она проводит нас к замку своей госпожи.
Пустились в путь по горной тропе. Оруженосец ехал первым, но даже не смотрел на дорогу: у женщины, сидевшей в его объятиях, сквозь разорванное платье выглядывали полные розовые груди, и Гурдулу чувствовал, что теряет голову.
Фрейлина глядела только назад, на Агилульфа.
- Какая благородная осанка у твоего господина, - сказала она.
- Угу, - отвечал Гурдулу, протягивая руку к теплой груди.
- В каждом движении, в каждом слове такая уверенность, такая гордость, - говорила она, не отрывая глаз от Агилульфа.
- Угу, - бурчал Гурдулу и, удерживая поводья на запястьях, обеими руками пытался на ощупь убедиться, что человеческое существо на самом деле может быть вместе таким упругим и таким мягким.
- А голос, - говорила она, - резкий, металлический…
Из уст Гурдулу исходило теперь только не. внятное мычание, потому что он уткнулся ими между шеей и плечом девушки и не помнил себя от ее аромата.
- Как моя госпожа будет счастлива тем, что именно он избавит ее от медведей!.. О, как я ей завидую!.. Постой-ка, мы сворачиваем с дороги! Что случилось, оруженосец, чем ты отвлекся?
На повороте тропинки стоял отшельник и протягивал чашку за подаянием. Агилульф, у которого было заведено каждому встречному нищему подавать милостыню в установленной сумме трех грошей, остановил коня и стал рыться в кошельке.
- Благослови вас Бог, рыцарь, - сказал отшельник, пряча монеты в карман, потом сделал Агилульфу знак наклониться и зашептал ему в ухо: - За вашу доброту хочу вас предупредить: опасайтесь вдовы Прискиллы! Медведи - просто уловка: она сама их выкармливает, чтобы ее потом освобождали самые доблестные рыцари, проезжающие по большой дороге, - так она заманивает их в замок, чтобы утолять свою ненасытную похоть.
- Наверно, так оно и есть, как вы говорите, брат мой, - сказал Агилульф, - но я рыцарь, и было бы неучтиво уклоняться от просьбы о помощи, когда ее недвусмысленно высказывает женщина в слезах.
- Вас не страшит пламя сладострастия? Агилульф слегка смутился.
- Ну, там посмотрим…
- Знаете, чем становится рыцарь, после того как побывает в замке?
- Чем?
- Тем, что вы видите перед собой. Я тоже был рыцарем, тоже спас Прискиллу от медведей, и вот что со мною сталось. - Вид у него и в самом деле был плачевный.
- Я запомню ваш драгоценный опыт, брат мой, но перед испытанием не отступлю. - И Агилульф, пришпорив коня, нагнал Гурдулу и фрейлину.
- Бог весть что болтают эти отшельники, - сказала девушка рыцарю. - Ни среди клириков, ни в миру нигде так не сплетничают и не злословят, как они.
- А много их тут в округе, этих отшельников?
- Полным-полно. И то и дело появляются новые.
- Ну, мне это не грозит, - отозвался Агилульф. - Поспешим же!
- Я слышу рычание медведей! - вскрикнула фрейлина. - Мне страшно! Спустите меня с седла, я спрячусь за той изгородью.
Агилульф врывается на поляну, где стоит замок. Все вокруг черно: столько здесь медведей. При виде коня и всадника они скалятся и стенкой становятся бок о бок, преграждая дорогу. Агилульф, размахивая копьем, бросается в бой. И вот одни звери вздеты на пику, другие оглушены ударом, третьи забиты до полусмерти. Подъезжает Гурдулу на своей лошади и преследует уцелевших с рожком в руках. Спустя десять минут те звери, что не лежат, распластавшись коврами на поляне, забиваются в самую чащу леса.
Ворота замка отворились.
- Благородный рыцарь, могу ли я предложить свое гостеприимство и хоть отчасти отплатить за все, чем вам обязана?
На пороге появилась Прискилла в окружении своих дам и служанок. (Среди них была и та девица, что препроводила сюда рыцаря и оруженосца: непонятным образом она вновь очутилась в замке и вышла уже не в лохмотьях, а в опрятном передничке.)
Агилульф, сопутствуемый Гурдулу, совершил въезд в замок. Вдова Прискилла была не очень высокая и не то чтобы в теле, но с округлыми формами; грудь тоже не была слишком пышной, зато не пряталась от взглядов; черные глаза блестели - словом, то была женщина, которой есть что предъявить. Она стояла, довольная, разглядывая светлые доспехи Агилульфа. Рыцарь был сдержан, но явно робел.
- Рыцарь Агилульф Гем Бертрандин де Гвильдиверн, - сказала Прискилла, - мне известно ваше имя, я знаю, кто вы есть, и знаю, что вас нет.
После такого сообщения Агилульф, словно освободившись от гнетущей неловкости, отставил в сторону робость и принял самодовольный вид. Однако он почтительно поклонился, встал на одно колено и сказал:
- Ваш покорный слуга. - А затем резко поднялся.
- Я много слышала о вас, - сказала Прискилла, - и с давних пор самым горячим моим желанием было встретиться с вами. Каким чудом вас занесло на эту глухую дорогу?
- Я странствую, чтобы отыскать, пока не поздно, девственность пятнадцатилетней давности, - ответил Агилульф.