- Никогда не слыхала о рыцарском странствии, цель которого была бы столь сомнительной, - сказала Прискилла. - Но коль миновало уже пятнадцать лет, я отважусь удержать вас на одну ночь просьбой погостить у меня в замке. - И она пошла со двора об руку с ним.
Прочие женщины не отрывали от него глаз до тех пор, пока он вместе с владетельницей не скрылся в анфиладе зал. Потом взоры их обратились на Гурдулу.
- О, какой здоровый малый этот стремянный, - захлопали они в ладоши. Гурдулу стоял дурак дураком и чесался. - Жаль только, что он такой блохастый и вонючий! Ну, живее, отмоем его! - Они увели оруженосца в свои комнаты и там раздели догола.
Прискилла пригласила Агилульфа к столу, накрытому на двоих.
- Мне известна ваша обычная воздержанность, рыцарь, - начала она, - но я не знаю, как почтить вас иначе, нежели предложив поужинать. Разумеется, - добавила она лукаво, - изъявления благодарности, которые я имею в виду, на этом не кончатся.
Агилульф учтиво поклонился, сел против владетельницы замка, раскрошил ломтик хлеба. Помолчав немного, он откашлялся и заговорил о том о сем.
- Поистине удивительные и нелегкие испытания, сударыня, выпадают на долю странствующего рыцаря. Их можно подразделить на несколько видов. Первый… - Так он ведет беседу, любезный, точный, осведомленный, иногда рискуя навлечь упрек в чрезмерном педантизме, но тут же изглаживая это впечатление легкостью перехода к другому предмету, перемежая серьезные речи остротами и шутками самого тонкого вкуса, оценивая людей и их поступки не слишком благосклонно, но и без чрезмерной строгости, так, что любое его мнение вполне согласуется с мнением собеседницы, которой он неизменно дает возможность высказаться, побуждая ее тактичными вопросами.
- Какое наслаждение беседовать с вами, - говорит Прискилла, утопая в блаженстве.
Вдруг Агилульф, так же неожиданно, как начал разговор, погружается в молчание.
- Пора послушать пение, - говорит Прискилла и хлопает в ладоши. В комнату входят певицы с лютнями. Одна начинает песню: "Единорог сорвет цветок", потом другую: "Jasmin, veuillez embellir le beau coussin".
Агилульф находит нужные слова, чтобы похвалить музыку и пение.
Входит стайка девушек и заводит танец. На них легкие туники и цветочные плетеницы в волосах. Агилульф аккомпанирует им, отбивая такт железными рукавицами по столу.
Такие же праздничные пляски были и в другом крыле замка, в покоях фрейлин. Полураздетые молодые дамы играли в мяч и требовали, чтобы Гурдулу принял участие в их играх. Оруженосец, тоже одетый в тунику одной из дам, вместо того чтобы ждать на месте, когда ему будет брошен мяч, бегал за ним, стараясь любым способом им завладеть, и вступал в борьбу то с одной, то с другой фрейлиной; в схватке с нею он порой воспламенялся страстью другого свойства и валил даму на мягкое ложе, какие были расстелены вокруг.
- Ой, что ты делаешь! Пусти, осел! Ах, смотрите, что он со мной творит, нет-нет, я хочу играть в мяч, ах-ах-а-а-ах!
Гурдулу ничего уже не соображал. После теплого купания, которому его подвергли, среди этих нежных запахов и этой бело-розовой плоти, у него оставалось только одно желание: раствориться в общем аромате.
- Ах, ах, опять он тут, ой, мамочка, да послушай же, а-а-ах!
Остальные играли в мяч, как ни в чем не бывало, шутили, смеялись, напевали:
Вот те на, вот те на, в небесах летит луна!
Фрейлина, которую Гурдулу вырывал из круга, в последний раз протяжно вскрикнув, возвращалась к подругам с горящими щеками, чуть оглушенная, и, смеясь, хлопала в ладоши:
- Ну-ка, ну-ка, подавай мне! - И вступала в игру. Проходило немного времени, и Гурдулу набрасывался на следующую.
- Пошел, брысь, брысь, ишь какой приставучий, нахал, пусти, мне больно, да ну же… - Но вскоре оставляла сопротивление.
Другие дамы и девицы, те, что не участвовали в игре, сидели на скамейках и судачили:
- Это потому, знаете, что Филомена приревновала к Кларе, а на самом деле… - Она чувствовала уже, что Гурдулу облапил ее за талию. - Ах, какой ужас! Я говорила, что на самом деле Вильгельм, судя по всему, был с Юфимией… Да куда ты меня тащишь? - Гурдулу взваливал ее на плечи. - Поняли вы? А эта дура ревнует, как всегда… - И дама, не переставая болтать и жестикулировать на плечах Гурдулу, исчезала.
Немного спустя она возвращалась пунцовая, с оборванной шлейкой и снова принималась тараторить:
- Так оно и есть, говорю вам, Филомена устроила сцену Кларе, а на самом деле он…
Той порой девицы и танцовщицы удалились из пиршественной залы. Агилульф принялся бесконечно долго перечислять сочинения, которые чаще всего исполнялись музыкантами Карла Великого.
- Стемнело, - заметила Прискилла.
- Уже ночь, глубокая ночь, - согласился Агилульф.
- Покой, который я вам отвела…
- Спасибо. Слышите, как поет в саду соловей.
- Покой, который я вам отвела… моя спальня.
- Ваше гостеприимство не знет предела… Соловей поет вон на том дубе. Подойдем к окну.
Он встал, протянул ей железную десницу, оперся о подоконник. Трели соловья послужили ему поводом вспомнить целый ряд стихов и легенд.
Но Прискилла коротко оборвала его:
- Одним словом, соловьи поют для любви. А мы…
- Ах, любовь! - воскликнул Агилульф, так резко повысив голос, что Прискилла слегка испугалась. Он же с места в карьер пустился в рассуждение о любовной страсти. Прискилла нежно зарделась, опершись на руку рыцаря, и втолкнула его в покой, где надо всем царило огромное ложе под пологом.
- У древних, поскольку любовь считалась божеством… - продолжал Агилульф скороговоркой.
Прискилла два раза повернула ключ в двери, подошла к рыцарю, совсем близко, склонила голову на панцирь и пролепетала:
- Мне холодно, камин погас…
- Суждения древних о том, где лучше предаваться любви, - сказал Агилульф, - в теплой либо холодной комнате, противоречат друг другу. Но большинство рекомендуют…
- О, вы, видно, знаете назубок все, что касается любви, - шептала Прискилла.
- Большинство рекомендуют избегать удушающей жары и склоняются в пользу естественного тепла…
- Так нужно позвать служанок, чтобы затопить?
- Я сам затоплю.
Агилульф внимательно осмотрел поленья в камине, раздул одну, потом другую головню, перечислил различные способы разжигать огонь в помещениях и под открытым небом. Его прервал вздох Прискиляы, и, словно сообразив, что новый предмет разговора губит возникшее было любовное трепетанье, Агилуяьф принялся расцвечивать речи об огне намеками и сравнениями касательно теплоты чувств и жара страсти.
Теперь Прискилла улыбалась с полузакрытыми глазами, протягивала руки к потрескивающему пламени, говорила:
- Какое дивное тепло… Как приятно, должно быть, наслаждаться им лежа под одеялами…
Разговор о постели заставил Агилульфа вновь пуститься в рассуждения: на его взгляд, труднейшее искусство стелить постель не ведомо ни единой служанке во Франции, и даже в самых знатных домах простыни всегда плохо заправлены.
- Не может быть! И в моей постели тоже? - спросила вдова.
- Нет сомнения, у вас поистине королевское ложе, другого такого нет во всех императорских землях, но, с вашего позволения, мое желание видеть вас исключительно в окружении вещей, всячески вас достойных, заставляет меня с огорчением взирать на эту складку…
- Ах, складка! - воскликнула Прискилла, также охваченная отныне тоской по совершенству, которая передавалась ей от Агилульфа.
Покров за покровом разобрали они постель, с досадой обнаруживая мелкие неровности, шероховатости, простыни, натянутые где слишком, а где недостаточно туго; изыскания эти то доставляли пронзительную муку, то возносили все выше в небеса.
Сбросив все белье до тюфяка, Агилульф стал перестилать постель по правилам искусства. Все действия его были отработаны: ничего не делалось наудачу, были пущены в ход некие тайные приемы, которые он пространно объяснял вдове. Но время от времени что-нибудь да не удовлетворяло его, и он начинал все сначала.
Из другого крыла замка донесся крик, вернее даже, мычанье или рев, невыносимо громкий.
- Что это? - вздрогнула Приекилла.
- Да ничего, это голос моего оруженосца, - сказал он.
С этим криком смешивались другие, более высокие, словно пронзительные вздохи, взлетающие к звездам.
- А это что? - озадаченно спросил Агилульф.
- О, это мои девушки, - отвечала Прискилла. - Играют… Что поделать, молодость!
Они снова стали приводить в порядок постель, порой прислушиваясь к ночным шумам.
- Гурдулу кричит…
- Как гомонят эти женщины!..
- Соловей…
- Кузнечики…
Постель была постлана, на сей раз безупречно. Агилульф обернулся к вдове. На ней уже ничего не было. Одежды целомудренно упали на пол.
- Обнаженным дамам, которые хотят испытать высший чувственный экстаз, - заявил Агилульф, - можно посоветовать объятия воина в полном вооружении.
- Молодец, нашел кого учить, - отозвалась Прискилла. - Я не вчера родилась. - С такими словами она одним махом заключила Агилульфа в объятия.
Один за другим перепробовала она все способы, какими можно обнимать доспехи, затем томно улеглась в постель.
Агилульф встал на колени у изголовья.
- Волосы, - сказал он.
Прискилла, раздеваясь, не распустила своих каштановых волос, собранных в высокую куафюру. Агилульф принялся изъяснять, как много значат для чувственных восторгов распущенные волосы.
- Попробуем!
Решительными и осторожными движениями железных рук он разрушил башню на голове, и пышные пряди рассыпались по груди и плечам.
- И все же, - прибавил он, - более искушен тот, кто предпочитает, чтобы тело дамы было обнажено, а голова не только тщательно причесана, но и убрана вуалями и диадемами.
- Начнем сначала?
- Я сам причешу вас! - Он причесал ее, явив высшее умение в заплетении кос, укладывании их вокруг головы, прикреплении шпильками. Потом соорудил пышную куафюру с вуалями и нитками камней. Так прошел час, но, когда он поднес ей зеркало, Прискилла нашла, что никогда не была так хороша. Она пригласила его лечь рядом.
- Я слышал, - сказал он ей, - будто Клеопатра каждую ночь мечтала, чтобы с нею лежал воин в доспехах.
- Никогда не пробовала, - призналась она. - Все снимали доспехи намного раньше.
- Что же, теперь попробуете. - Медленно, не комкая простынь, он в полном вооружении взошел на ложе и лег чинно, как в гробницу.
- Вы даже не снимете меча с перевязи?
- Любовная страсть признает только крайности! Прискилла блаженно закрыла глаза. Агилульф поднялся на локте.
- Огонь задымил. Пойду посмотрю, почему не тянет камин.
В окно заглядывала луна. Вернувшись от камина к кровати, Агилульф остановился.
- Сударыня, пойдемте на бастионы, чтобы насладиться этими последними лунными лучами.
Он укутал ее своим плащом. Сплетя объятия, они поднялись на башню. Луна осеребрила лес. Кричала сова. Кое-где в замке еще светились окна, из них порой долетали крики, смех либо стон и рычание оруженосца.
- Вся природа - это любовь…
Они вернулись в спальню. Камин почти погас. Они присели рядом, чтобы раздуть уголья. Розовые колени Прискиллы касались металлических наколенников рыцаря, и от этого рождалась новая, совсем непорочная близость.
Когда Прискилла вернулась в постель, за окном брезжил свет.
- Ничто так не преображает женские лица, как первый луч зари, - сказал Агилульф, но, чтобы лицо было лучше освещено, ему пришлось передвинуть кровать вместе с пологом.
- Как я выгляжу? - спросила вдова.
- Вы прекрасны.
Прискилла была счастлива. Солнце всходило быстро, и, чтобы не упустить его лучей, Агилульф все время двигал кровать.
- Уже утро, - сказал он изменившимся голосом. - Мой рыцарский долг требует выступить в этот час в дорогу.
- Уже! - застонала Прискилла. - В такую минуту!
- Сожалею, благородная госпожа, но меня зовет высший долг.
- Ах, было так хорошо!.. Агилульф склонил колено.
- Благословите меня, Прискилла!
Но вот он уже встает, кличет оруженосца. Рыщет по всему замку, наконец находит его в какой-то конуре, обессиленного, спящего мертвым сном.
- На коня, живее! - Но приходится самому взгромоздить его в седло.
Солнце, восходя все выше, четко прорисовывает фигуры двух конных на фоне желтой листвы леса: оруженосец приторочен как две переметные сумы, рыцарь сидит прямо, чуть покачиваясь, как тонкая тень тополя.
Прискиллу окружили сбежавшиеся фрейлины и служанки.
- Как это было, госпожа, как это было?
- О, необыкновенно! Вот что значит… мужчина…
- Ну говорите же, расскажите, как было?
- Мужчина… Ночь… Непрекращающееся блаженство…
- Но что он делал? Что делал?
- Что можно сказать? Прекрасно… Великолепно…
- Трудно собраться с мыслями… Столько всего… Лучше вы расскажите, как с этим оруженосцем.
- А-а… Ровно ничего, право, не знаю, может быть, ты?.. Или нет, ты! Я что-то не помню…
- Как так? Вас было хорошо слышно, милые мои!
- Да что про него, беднягу! Я не помню…
- И я не помню, может быть, ты?
- Я? Да что вы!
- Госпожа, расскажите про него, про рыцаря! Как вам Агилульф?
- О, Агилульф!
IX
Я, пишущая эту книгу по едва читаемым хартиям древней летописи, только теперь опомнилась и заметила, что заполнены страницы и страницы - а я нахожусь лишь в начале повести; только теперь пойдет собственно ее действие, то есть полное приключений странствие Агилульфа и его оруженосца за доказательствами, подтверждающими невинность Софронии; оно будет переплетаться со скитаниями преследуемой преследовательницы Брадаманты, влюбленного Рамбальда и Турризмунда, отыскивающего рыцарей святого Грааля. Но, вместо того чтобы проворно бежать у меня между пальцами, эта нить теряет натяжение и путается, а у меня мутится в глазах, как подумаю, сколько мне предстоит нанести на бумагу маршрутов и препон, погонь и обманов, поединков и турниров. Вот до чего изменило меня это послушанье монастырского писца и вечная епитимья, требующая отыскивать слова и доискиваться до сути вещей: то, что люди считают (и я прежде считала) наивысшим удовольствием - само сплетение приключений, в котором и состоит рыцарский роман, - теперь представляется мне ненужной подливкой, напрасной раскраской, самой неблагодарной частью моего урока.
Мне хочется рассказывать бегом, рассказывать наспех, разрисовать каждую страницу так, чтобы поединков и сражений на ней хватило на целую поэму, но едва я останавливаюсь перечесть написанное, как замечаю, что перо не оставило следа и листы белы, как прежде.
Чтобы повествовать, как мне бы хотелось, эта белая бумага должна бы ощетиниться красноватыми утесами, рассыпаться густым песком с камешками, порасти мохнатым можжевельником. А посреди всего, где извивается едва проторенная тропка, я проведу Агилульфа; он сидит в седле прямо, с пикой наперевес. И не только скалистой местностью должна бы стать эта страница, но и сплющившимся над скалами небосводом, таким низким, что остается место только для каркающего полета ворон. Мне бы исхитриться и нанести пером штрихи, только очень легкие, потому что по лугу следует протянуть след лани, невидимой в траве, а через вересковую пустошь направить зайца, который выскакивает на открытое место, останавливается, принюхивается, шевеля короткими усами, и тут же исчезает.
Все движется на гладкой странице, но движения не видно, ничего не меняется на ее поверхности, как на заскорузлой поверхности мира все движется и ничто в сути своей не меняется, потому что есть лишь пласт одной и той же материи, вроде листа, на котором я пишу; пласт этот стягивается и собирается в сгустки разной формы и плотности, разных оттенков цвета, но его можно представить себе и расправленным на ровной глади, вместе со всеми остальными сгустками - пернатыми, в шерсти или в шишках, вроде панциря черепахи, и притом что иногда какая-нибудь шерстистость, пернатость или шишковатость как бы двигается, - или это только изменение соотношений различных свойств, распределенных в однородной материи, без существенных перемещений. Мы можем даже сказать: единственное, что подлинно перемещается на этом фоне, - Агилульф, то есть не его конь, не его доспехи, но то одинокое, полное тревоги за себя и нетерпения, что странствует на коне внутри доспехов. Вокруг него шишки падают с веток, ручьи бегут по гальке, рыбки плавают в ручьях, гусеницы гложут листья, черепахи ковыляют, волочась твердым животом по земле, но это только иллюзия движения, вечный бег волны. И в этой зыби барахтается Гурдулу, пленник пестрого ковра природы, вылепленный из того же теста, что и шишки, рыбки, гусеницы, галька, листья, всего лишь нарост на скорлупе мира.
Насколько труднее мне вычертить на бумаге бег Брадаманты, или Рамбальда, или угрюмого Турризмунда! Для этого потребовался бы след легчайшего прикосновения на единообразной поверхности - такой получается, если линовать бумагу с обратной стороны булавкой, но и этот легчайший след все равно был бы заполнен и заляпан общемировым тестом, а в нем-то и были бы смысл, и красота, и боль, в нем и были бы настоящее трение и движенье.
Но возможно ли было бы двигать дальше мою повесть, если бы я принялась мять таким образом чистые страницы, перекапывать их валами и обрывами, бороздить их морщинами и царапинами, из коих вычитывались бы конные пути паладинов? Лучше было бы для моей повести нарисовать карту тех мест: вот сладостная Франция, вот гордая Бретань, вот Ла-Манш в ряби черных валов, вот наверху горная Шотландия, а внизу - крутые Пиренеи, Испания, все еще под пятой басурман, Африка, родительница змей. Потом стрелками, крестиками и цифрами я могла бы обозначить маршрут того или другого из героев. Я уже сейчас могу стремительной, несмотря на несколько изломов, линией перенести Агилульфа на берега Англии и направить к монастырю, где пятнадцать лет назад затворилась Софрония.
По прибытии он находит на месте монастыря груду развалин.
- Слишком поздно вы подоспели, благородный рыцарь, - говорит один старик. - В этих долах не отзвучало еще эхо криков несчастных монахинь. Совсем недавно флот сарацинских пиратов высадился на здешнем берегу и разграбил монастырь, увез в рабство всех сестер, а строения поджег.
- Увез? Куда?
- Рабыни будут проданы в Марокко, сударь.
- А была среди монахинь та, что в миру звалась Софрония, дочь короля шотландского?
- Ах, вы имеете в виду сестру Пальмиру? Еще бы! Они, разбойники, сразу же взвалили ее на плечи. Пальмира хоть и не первой молодости, но все же поглядеть есть на что. Как сейчас помню ее крики, когда эти черномазые тащили ее прочь.
- Вы присутствовали при разграблении?
- А то как же, мы, деревенские, всегда на месте, известное дело.
- И не пришли на помощь?
- Кому? Ах, ваша милость, что с нас взять, все было так внезапно… а у нас ни командиров, ни опыта… Чем делать худо, лучше уж совсем не делать.
- А скажите, эта Софрония в монастыре жила благочестиво?
- В наши дни монахини разные бывают, но сестра Пальмира была во всем епископстве самая целомудренная и благочестивая.