Далеко от амвона, у западной стены, почти у самой двери, где толпилась беднота, Танхум увидел своего отца. Сгорбившись, старик нагнулся над своим молитвенником, лежавшим на его стендере. С тех пор как Танхум видел его в последний раз, темно-коричневая кожа его исхудалого лица еще туже обтянула впалые щеки. Потухшие глаза глубже ушли в глазницы, борода стала намного белее прежнего.
Отец не разговаривал с ним с того дня, когда узнал, что Танхум захватил его землю. И сейчас он не глядел в его сторону, всячески избегал сына.
Танхуму вспомнилось, как, бывало, в субботу, когда он был еще мальчишкой, он с отцом и братьями стоял у задней скамьи возле двери. Тогда синагога была битком набита людьми. Даже в самое горячее время, бросив работу в степи или на току, отцы семейств и их сыновья приходили в синагогу, причесанные, одетые в чистую праздничную одежду. На амвоне горели свечи. Лицом к востоку стоял там кантор и надрывно, плачущим голосом исповедовался перед господом богом на непонятном для прихожан языке: то просил прощения за совершенные грехи, то славил его величие. А у входной двери, где толпились бедняки, не имевшие в синагоге постоянного места, стоял шум и галдеж. Там спорили о земле, о потравах, о пастбищах, об общественном быке, о штрафах и недоимках. Синагогальный служка стучал рукой по столу и призывал их к порядку. Шульц сердился и угрожал штрафами. Но шум и крики не унимались. Они с Рахмиэлом и Заве-Лейбом тоже орали, подливали масла в огонь, а если дело доходило до потасовки, прикладывали и свои руки.
А теперь в синагоге тихо и пусто. Нет ни криков, ни ссор. Мрачные, исхудалые, высохшие как соломинки при суховее в степи, стоят сгорбленные отцы и молят, сами не ведая кого, защитить их сыновей от вражеской пули на кровавом поле войны.
А на верхней галерее, где молятся женщины, ведущая молельщица, слегка покачиваясь и глядя в огромный молитвенник, с экстазом читает слова молитвы:
"Твои смертоносные стрелы угодили прямо в меня, ты наполнил мою чашу скорбью и страданием… Моего супруга, главу дома моего, отца невинных чад моих, моего кормильца и заступника взял ты к себе, всевышний! Разбита моя жизнь, исчезли все радости, велико мое горе и безграничны мои страдания…"
На мгновенье в синагоге стало тихо. Слышно было, как молящиеся шепотом произносят слова молитвы. Вдруг сверху донёсся чей-то скорбный голос:
– Верни мне мужа моего! Пусть вражья пуля пронесется мимо него! Господи! Сжалься надо мной и над моими детьми – сохрани ему жизнь, не делай меня, милосердный, несчастной вдовой, а детишек сиротами.
Танхум молился и прислушивался к женским причитаниям. Покачиваясь, кантор сиплым голосом пел заунывную молитву. Прихожане, тоже покачиваясь, быстро-быстро шевеля губами, шепотом повторяли за кантором прочитанные в молитвеннике непонятные слова, вкладывая в них другой смысл, выливали свое горе и печаль.
Танхум качался из стороны в сторону, время от времени бросая взоры вверх – туда, где сидели женщины. В первом ряду, около жены шульца и супруги Юделя Пейтраха, он увидел Нехаму, которая, уткнувшись в молитвенник, усердно молилась.
"Молит бога о ребенке", – подумал он.
Тихий плач женщин вдруг перешел в вопль. Женщина с грубым, почти мужским голосом, поднявшись с места, ломая руки, громко перекрикивая ведущую молельщицу, завопила:
– Горе мое горькое!… Кто знает, куда злой рок забросил моего сыночка! Кто знает, где он и что с ним!… Не закрыла ли уже злодейка пуля навечно его светлые очи, не проглотила ли его мать – сыра земля?… Не узнаем даже, где покоятся его бедные косточки!…
– Боже милосердный! Горько мне. Тяжко мне! Увижу ли я его, моего кормильца, а дети отца своего!… – вслед заголосила другая.
Кантор запел громче, повысила голос и ведущая молельщица. Молитва и плач прихожан слились в пронзительный вой.
– Тише! Не мешайте молиться! Чего нюни распустили? – крикнул длиннобородый служка, стукнув рукой об амвон.
Но женщины не переставали рыдать и причитать:
– За кого мои дети положили свои светлые головушки?…
– Кто теперь будет отцом моим детям и кто будет хозяином моего клочка земли? – перебила другая.
Танхум поднял голову и взглянул на верхнюю галерею. Опять бросилась в глаза Нехама. Она с особым усердием молилась.
"Просит бога, чтобы родился ребенок, а эти оплакивают уже выхоженных детей", – подумал он.
Вдруг в гневных голосах, доносившихся сверху, зазвучали слова, которые словно ножом пронзили сердце Танхума:
– За этих кровопийц-богатеев сложили они свои светлые головушки, чтобы им подохнуть! Они, эти черти, откупаются, остаются дома, захватывают нашу землю, а мы, как рабы, должны работать на них. Ох, господь ты наш милосердный, как можешь ты безучастно взирать на их бесчинства!… Нет больше сил наших терпеть!… Помоги нам, боженька наш, помоги!
– Тише, женщины, тише! – вскочил шульц. – Ша! Ша!. Перестанете вы наконец галдеть или нет?
– Как же нам не плакать, как не кричать?
– Тише, говорят вам! Замолчите!
Танхум поднял руку, желая помочь шульцу призвать к порядку прихожан, но тотчас опустил ее: он увидел Фрейду, Хевед и нескольких женщин. Перед глазами промелькнул образ отца. Он стоял, опираясь на стендер, лицо его было худое и печальное.
С женской половины синагоги до слуха Танхума донесся плачущий голос Фрейды:
– Увидят ли его когда-нибудь глаза мои? Вернется ли он, наш родимый, к семье своей?…
"Это они меня проклинают… Все проклинают меня", – промелькнуло в голове Танхума.
Его охватила злоба.
"Если бы не я… не я… Мало добра я им делаю?! А они, окаянные, еще ругают, проклинают меня, желают мне гибели… Неблагодарные твари! Сколько для них ни делаешь, все им мало".
Перед его мысленным взором вдруг пронеслась картина: все умерли, он остался один-одинешенек во всем Садаеве. Он, только он один владеет всей раскинувшейся перед ним необъятной степью. Куда ни поедет, куда ни пойдет – он хозяин. Куда ни ступит ногой, куда ни кинет взгляд – всюду он хозяин, только он и больше никто. Надвигается ли тучка в небе – это для его земель дождь прольется; зазеленеет, зацветет травка в поле – все, нее для него одного. Одна только забота занимала его сейчас: руки!… Земле нужны руки… Земля любит, чтобы на ней трудились заботливые руки… Земля и руки – только это ему нужно, больше ничего. А одной парой рук что можно сделать? Не справиться им с этой землей. Но где же взять еще?
Танхум снова поглядел на верхнюю галерею. Он долго наблюдал за женой, как она, покачиваясь и обливаясь горькими слезами, молится, просит у бога ребенка, сына просит.
Танхум почувствовал себя здесь особенно одиноким. Все плачут и молятся за своих близких – братьев, сыновей. Один он стоит безучастный к этому человеческому горю, с холодным, окаменелым сердцем. Внезапно им овладел неодолимый страх. Такого страха он не испытывал даже в тот день, когда отобрал у конокрада деньги. Это был страх уже не из-за похищенной у вора шапки, нет, он боялся этих солдаток, у которых отнял землю, заставил их работать на себя; это был страх перед обиженными и ограбленными братьями, истекавшими кровью на войне; они затаили злобу и ненависть к нему и не пощадят его, когда вернутся домой.
После короткого затишья снова послышались рыдания. Танхуму тоже хотелось плакать, чтобы хоть немного облегчить свою переполненную страхом и отчаянием душу, но он не мог.
Кантор из последних сил драл глотку, синагогальный служка не переставал стучать по столу и призывать к порядку, а плач и вопли все усиливались.
Танхум несколько раз выходил на улицу. Он хотел подойти к отцу и пригласить его на субботний обед, помириться с ним и хоть что-нибудь узнать о братьях. Но он боялся, как бы отец не начал ругать его и не опозорил при всех.
К концу молитвы Танхум снова вернулся на свое место. Кантор, выбиваясь из сил, охрипший и потный, продолжал молиться, а прихожане, покачиваясь, повторяли за кантором поминальную молитву – за упокой душ умерших.
– Половина Садаева сложила головы па войне, – сказал Юдель Пейтрах шульцу. – Вся синагога читает поминальную – у всех есть кого поминать.
– Ну и что же? – злился шульц. – Больше не допущу такого рева. В синагогу приходят молиться, а не плакать и причитать. Пусть идут на кладбище и там рыдают сколько им угодно.
– Верно, совершенно верно, – отозвался Танхум, следуя за шульцем и Юделем. – Надо выставлять таких из синагоги!
Он обернулся, желая убедиться, не слышит ли кто-нибудь его слова, и увидел отца. Тот шел измученный, еле волоча ноги. Танхум хотел пригласить его на субботний обед, но отец резко отвернулся от него и вместе с подошедшей к нему заплаканной Фрейдой направился к своему дому.
5
Стояла невыносимая жара. Стремительно поспевали хлеба. Танхум был очень озабочен: надо вовремя убрать большой урожай ржи и пшеницы, выросший на землях солдаток, мужья которых ушли на фронт. Две жатки, Имеющиеся в его хозяйстве, не могли обеспечить уборку, а солдатки, нанявшиеся в страдную пору к Танхуму, не умели косить вручную. С болью в сердце Танхум глядел на перезревавшие хлеба; они начали осыпаться.
Пришлось дорого заплатить косарям, работавшим у Юделя, чтобы переманить их к себе.
С пропашными культурами было легче: на уборку подсолнуха, кукурузы и картофеля можно было поставить женщин и даже детей.
Боясь, как бы не пошли дожди, Танхум решил пораньше начать уборку картофеля – ботва еще почти не пожелтела. Отправляя женщин на картофельное поле, он наказывал им выкапывать кусты выборочно, в первую очередь пожелтевшие или засохшие, и подбирать всю мелочь, которая пойдет на корм скоту.
Однако положиться на женщин Танхум не решился, поэтому, подготовив погреб для хранения картофеля, он запряг в двуколку гнедую кобылу и отправился в поле.
Ехал он не спеша, по-хозяйски оглядывая степь. Несколько раз останавливался, слезал с двуколки, осматривал кукурузу, подсолнух, задержался возле луга, на котором до сих пор не был скошен пырей.
"Золото будет, а не сено… – подумал он, щупая пальцами пырей. – Хоть разорвись! Душа болит, когда видишь, сколько пропадает добра. Чей же он может быть, этот луг?"
Высоко в голубом осеннем небе летами неслись стаи диких гусей, предвещая скорый приход зимы. На черных полосах зяби копались стаи ворон; взлетая, они оглушали окрестность унылым карканьем. Вороны черным вихрем кружились, кричали над полем и вскоре куда-то скрылись.
– Вот, черти! Могут сожрать и мою кукурузу, пропади они пропадом, – выругался Танхум и помахал кулаком в ту сторону, куда улетела стая ворон.
Отсюда Танхум повернул на степную дорогу и начал спускаться к низине, где тянулось картофельное поле.
Эту низину, принадлежавшую нескольким хозяевам, он захватил в самом начале войны.
"В низине накапливается больше влаги, а картофель влагу любит", – подумал он тогда.
Почти рядом с этой низиной тянулось несколько десятин перезревшей желто-белой кукурузы.
Как только в руки Танхума попала солдатская земля, он разбил свое поле на участки – худшую землю оставил на выпас и под сено, а на лучшей посеял озимую пшеницу, ячмень и просо. Так заведено у богатых хозяев соседних украинских сел и немецких колоний. Так решил поступить и он.
Танхум подъехал к картофельному полю, на меже с рядом лежащей десятиной пырея распряг и разнуздал лошадь и пустил ее пастись, а сам пошел посмотреть, как идет уборка картофеля.
По всему зияющему черными ямками полю сидели на корточках женщины и выбирали из выкопанных кустов картофель.
Танхум прошел мимо обобранных кустов и носком сапога стал разрывать землю: не осталась ли где-нибудь картофелинка. Затем подошел к рассыпанной по земле картошке, посмотрел, достаточно ли она просохла, чтобы ссыпать ее прямо в погреб.
– Ну, как вам работается? – обратился он к женщинам. – Ничего не оставляете в земле? Смотрите же, а то…
– Разве мы не знаем, как картошку убирать? Слава богу, когда наши мужья были дома, мы тоже были хозяевами и, кажется, неплохо хозяйничали… – с обидой отозвалась низенькая женщина с покрасневшим от волнения лицом.
– Ищите, может, где и завалялась картофелинка, – перебила другая, шустрая женщина с мелкими чертами лица и курносым носом. – Вам мало того, что мы и так наказаны богом, батрача у вас, так еще стоите над душой и трясетесь над каждой картофелиной… Молю бога, чтобы муж мой вернулся живым и невредимым, чтобы я опять стала хозяйкой своей земли и копала собственную картошку… Столько лет мне счастливой жизни, сколько картошки мы, бывало, собирали на этой земле, которую вы сейчас себе присвоили…
– Чего вы тут гогочете, как гуси, – набросился на женщин Танхум. – Только и знают, что языком чесать… Ни на минуту не закрываете рты… Если бы так усердно работали, как языком мелете, был бы толк…
– Подумайте только, ему не нравится, как мы работаем, – опять огрызнулась женщина со вздернутым носом. – Может, вы нам покажете, как надо копать картошку? Авось мы научимся…
– Что ж, я за вас должен работать, бесстыжие бездельницы? Даром, что ли, вы работаете? Посмотрите, сколько картошки пропадает! – Танхум поднял только что обобранный куст: на нем болтались две маленькие картофелинки. – Видите, после вас еще раз придется выбирать…
Танхум повернулся лицом к женщине со вздернутым носиком.
– А на своей картошке, чучело гороховое, ты тоже боялась бы гнуть спину?…
Разгневанный Танхум бегал по полю, изливая свою злобу то на одну женщину, то на другую.
Солнце уже стояло высоко в небе. Было около полудня. Но Танхум забыл сегодня об обеде и не давал людям передышки.
Пришла Нехама и принесла обед мужу и батрачкам. Издали услышав перебранку Танхума с солдатками, она хотела заступиться за них. Но женщина со вздернутым носиком встретила ее с ядовитой усмешкой:
– Вот кто нас научит картошку убирать.
– Да, да, пусть она покажет, эта барыня-сударыня, – перебила ее другая.
– Нежная царевна из голодной деревни, – подхватила третья.
Все рассмеялись.
– Что это вы? – стараясь перекричать всех, всплеснула руками жена Михеля Махлина. – Разве вы не видите, как у нее живот вздуло? Не иначе как на восьмом месяце.
– Что ты, на восьмом, – злорадно фыркнула женщина со вздернутым носиком. – Видать, на сносях уже.
– Не иначе как двойню родит.
– А может, и тройню! – послышались другие голоса. Укоры и насмешки женщин уязвили Нехаму. "Бессовестные! – хотелось крикнуть ей в ответ. – Что я вам такое сделала, что вы меня с грязью смешали? Ведь я хотела за вас заступиться!" Но от обиды она не могла вымолвить ни слова. Лицо ее, уши и шея побагровели. Она затряслась как в лихорадке и напустилась на Танхума:
– Что же ты молчишь? Не слышишь, что ли?
Все это время Танхум стоял в стороне, делая вид, будто злые языки его не касались. Ему не хотелось вмешиваться в женские дрязги.
– А что мне говорить? – отозвался Танхум. – Чужие языки на цепь не прикуешь. Не обращай внимания, и все.
Нехама швырнула еду и ушла.
Танхум отдал женщинам обед, а сам отправился на другой конец поля, где работало несколько молодых солдаток. Им он тоже разрешил пообедать и, расхаживая среди них, как петух среди кур, стал заигрывать: улыбался, подмигивал, посвистывал, щелкал кнутом в воздухе, подбрасывая камешек то одной рукой, то другой, острил.
Женщины громко смеялись и отвечали ему шутками.
Танхум пошел на хитрость: он по очереди посылал женщин к выкопанным кустам, – надо, мол, проверить, не остались ли в них клубни. Женщины послушно уходили, наклонялись и искали картофелины, а он подскакивал к каждой из них, хватал за руку, за талию, тискал. В ответ на их возмущение он смеялся.
– Ничего, милая, это тебе не повредит… Не зевай… Ведь мужа давно не видела… Какая разница… вообрази, что это он…
– Отстаньте… Расскажу Нехаме… Уберите руки, – отталкивали его батрачки.
Танхум надеялся, что, может, кто-нибудь из женщин обойдется с ним поласковее, однако были и такие, которые, обругав его, отпускали ему и пощечины. Но и это его не смущало.
Особенно упорно он приставал к Фрейде. Чем больше она отталкивала Танхума, тем сильнее влекло его к ней.
Вот и сейчас взгляд его был устремлен на кукурузное поле, где работала Фрейда.
"Сегодня, – решил он, – я как-нибудь ее уломаю. Трудно только начало, потом она станет податливее".
Желтовато-белые кукурузные стебли, отягченные початками, клонились друг к другу. Танхум прислушался к их шороху, остановился и огляделся по сторонам. Стебли со всех сторон хлестали его по лицу. Он прошел еще несколько шагов, остановился и вдруг заметил, что рядом зашевелилась, зашуршала кукуруза.
"Наверно, это она. Здесь ее делянка", – подумал он.
Танхум шагнул вперед и увидел Фрейду. Лучи солнца, пробившись сквозь густые стебли кукурузы, слепили глаза женщине. Она шла, согнувшись, ломала початки и бросала их в корзину.
Танхум, словно кот, стал тихо подкрадываться к ней. Однако Фрейда вдруг насторожилась, почувствовав присутствие человека, и выпрямилась. Оправила на себе голубую ситцевую блузку, плотно облегавшую ее стройную фигуру, подняла глаза и увидела Танхума. Пожирая женщину жадным взглядом, ухмыляясь и морщиня поросшие щетиной, запыленные щеки, Танхум подошел к ней.
– Садись, посидим немного, – сказал он Фрейде, взяв ее за руку.
Она вырвала руку, схватила корзину и в сердцах стала срывать кукурузные початки.
– Что тебе надо? Чего пристаешь? Убирайся! Не мешай работать!
Танхум двинулся за ней.
С картофельного поля доносились отрывистые приглушенные голоса. Танхум огляделся, прислушался и вдруг, стремительно кинувшись к Фрейде, схватил ее в свои объятия.
– Я… Я к тебе пришел… – бормотал он.
– Отпусти! Перестань… Кричать буду…
У нее перехватило дыхание, в глазах потемнело, кровь хлынула к лицу, ударила в голову. Стиснув зубы, вырвалась она из цепких рук Танхума, до крови исцарапала ему лицо и руки, но он ее не отпускал.
Обессилев, женщина вздрогнула и беспомощно опустила руки.
Кукурузные стебли закачались, зашуршали листьями, будто кто-то прошел рядом.