Вдруг отец поднял голову. В полупотухших глазах его блеснул огонек, изможденное пожелтевшее лицо налилось кровью. Он чуть приподнялся, наклонился вперед, точно готовясь броситься на сына.
– Это ты хочешь согнать меня с моей земли?! Это твоя проклятая рука мутит там у шульца?! Я, выходит, уже не хозяин на своей земле? Она вся моим потом пропитана… Теперь мне и твоим братьям идти в поденщики к богатеям, на чужих токах работать? – От волнения у Бера лицо перекосилось, дыхание спирало, угрожающим голосом он крикнул: – Не лезь на мою землю! Слышишь? Пока я живу, хозяин земли я!
Танхум, избегая встречаться взглядом с отцом и братьями, смотрел куда-то в сторону. Все, что он собирался им сказать, спуталось у него в голове, и он не знал, с чего начать.
– Ты уже все равно больше не хозяин, – тихо сказал он, обращаясь к отцу. – Ведь Юдель хозяйничает на твоей земле. Я заплатил за тебя все подати, чтобы у него больше не было повода лезть на нашу землю!
– То есть как это я не хозяин? – вскипел Бер. – Кто же хозяин? Руки у того отвалятся, кто осмелится прикоснуться к моей земле!
– А мне уже, значит, ничего не надо? – вскочил как ошпаренный Заве-Лейб. – Ничего, да? Все только тебе, тебе? А мне уже и жить не надо? Последняя корова у меня пала, а ты еще и землю хочешь забрать, думаешь, молчать буду? Попробуй только притронуться к нашей земле – я из тебя блин сделаю!
– А нам, стало быть, тоже ничего не надо? – вмешалась Фрейда. – Ему, жадюге, хоть весь свет отдай, и все ему мало! А ты чего молчишь? – прикрикнула она на мужа.
Подняв голову, Рахмиэл хотел что-то сказать, но Заве-Лейб, посапывая и грозя кулаками, не дал ему заговорить. Он исступленно повторял:
– Блин из тебя сделаю! Блин сделаю!
– Подумать только, до чего обнаглел!… – взволнованно кричал Бер.
Танхума взяла оторопь. Испуганный, стоял он перед отцом и братьями и не мог слова вымолвить. Он чувствовал, что если скажет, что переписал па свое имя всю землю, они его на месте прикончат. Поэтому он молчал и выжидал, пока они хоть, немного успокоятся. Заметив, что глаза их мало-помалу теряют зловещий блеск, что гнев постепенно отходит, он вкрадчиво заговорил:
– Это все мерзкая рука Юделя, она натравливает вас на меня. Он видит, окаянный, что я становлюсь на ноги, и боится, как бы наша земля не ускользнула из его рук, он боится, что я могу забрать у него нашу землю… Вот почему он рвет и мечет… Я заплатил все подати, чтобы мы не потеряли нашу кровную землю… Последние гроши отдал, чтобы шульц не забрал ее у нас. Юдель хочет нас поссорить из-за нашей земли…
Отец и Рахмиэл растерянно переглянулись между собой, а Заве-Лейб взволнованно бегал взад и вперед по комнате и без конца твердил:
– Не допущу! До крови буду биться, а не допущу!
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
1
После смерти жены Бер Донда не находил себе места. Как ни тяжело ему было, когда она лежала прикованная к постели, он все же не терял надежды, что она поднимется и станет на ноги. Ему страшно было думать, что на старости лет он останется одиноким и заброшенным. Сыновья женятся, и им будет не до него.
А мысль о том, что сейчас он уже не хозяин своей земли, еще больше растравляла раны. Все рухнуло. Раньше сыновья держались за него, ждали, что он поделит землю между ними. А сейчас землю захватил Танхум. Что им теперь отец?
Тяжелое чувство терзало душу Бера, гнало его с места на место. Когда старуха была жива, хоть и мучилась, нуждалась в его помощи, – все же было легче. Он не был одинок. А теперь кругом тихо, пусто, будто все ушло вместе с ней.
Чтобы немного забыться, он уходил в степь. Ноги сами несли его к своему наделу земли.
Пока Юдель Пейтрах арендовал его землю, Бер мог надеяться, что она вернется к нему. Но сейчас, когда Танхум все прибрал к своим рукам, она никому не достанется, и его старшие сыновья останутся нищими, безземельными, без всякой надежды стать на ноги.
Как в нем ни кипела злоба на Танхума, он все же решил поговорить с ним, усовестить его: захватив землю, он своего отца и братьев без ножа зарезал. После долгих колебаний он как-то рано утром поднялся с постели, начал собираться к Танхуму. На улице еще было темно. Мрак и. безмолвие навели на него тоску.
В соседних дворах, хлопая крыльями, запели петухи, возвещая приближение дня.
Светало. Далеко на горизонте загорелась заря. Во дворах заскрипели колодцы.
Помолившись, Бер пошел к Танхуму, у которого не был ни разу после его женитьбы. Еще издали увидел он младшего сына: тот хозяйничал на своем просторном дворе.
– Отец! – увидев Бера, позвал Танхум.
Бер сделал несколько шагов к сыну, но тут же, как бы испугавшись, повернул обратно.
– Отец, отец! – пытался догнать его Танхум.
В эту минуту на улице показался Заве-Лейб, он спешил на работу к младшему брату. Бер обменялся с ним несколькими словами, и они разошлись.
– Куда это отец направился? – спросил Танхум Заве-Лейба. – Я думал, он ко мне зайдет.
– Не знаю. Он спросил меня, что я тут делаю, – ответил Заве-Лейб и начал чистить коровник.
Первый урожай на отцовской земле, которая теперь окончательно Перешла к нему от Юделя, поставил Танхума на ноги. Он застроил двор просторными хозяйственными службами, поставил в ряд несколько стогов соломы, построил ригу на двенадцати стропилах, куда засыпал обильные запасы половы для скота, завез в сарай земледельческие орудия. Затем вспахал четверть десятины целины и заложил на ней виноградник, возле дома посадил десятка три плодовых деревьев…
Корча из себя благодетеля, Танхум то и дело подходил к брату, говорил:
– Давно надо было прийти ко мне работать. Зачем вам с Рахмиэлом гнуть спину у чужих хозяев, когда вы можете работать у меня. Разве вам плохо работать у родного брата? Разве я вас, упаси бог, обижу? Своя кровь не водица. Споров о земле между нами больше не будет. Чего отец упрямится? Разве я ему плохого желаю?
– Увидим, – недоверчиво сказал Заве-Лейб.
Рахмиэл и Заве-Лейб батрачили у Танхума все лето. По окончании работ он привез им соломы, дал пудов по пять ржи, обещал дать и немного пшеницы, но велел прийти за ней попозже; время от времени присылал им кринку-другую простокваши.
Братьям стало ясно, что Танхум теперь полновластный хозяин на отцовской земле и ни в грош ставит их права на нее, что все его разговоры о том, будто они станут работать на себя, выдумка. Старая вражда из-за земли грозила разгореться с новой силой.
2
Нежданно-негаданно в Садаево пришла горестная весть о войне. С быстротой молнии она неслась из города в город, из села в село. С плачем и воплями провожали матери и жены своих сыновей и мужей на фронт. Цепкая рука войны захватила Заве-Лейба, Рахмиэла, Гдалью Рейчука и всех их сверстников, унесла их на кровавую бойню. Садаево с каждым днем все больше пустело. Страх одолел Танхума. Он дрожал не столько за свою шкуру, сколько за судьбу созданного с таким трудом хозяйства.
В любую минуту его могут оторвать от земли, послать туда, где каждый день погибают тысячи людей. Что тогда будет с хозяйством? Без него все пойдет прахом.
"Надо, – решил Танхум, – во что бы то ни стало избавиться от призыва".
Он поехал в город, за деньги откупился от военной службы и вернулся домой с белым билетом.
"Теперь самое время развернуться вовсю…" – решил он.
Прежде всего он постарался прибрать к рукам лучшие наделы хозяев, ушедших на войну. С опустевших земель накосил огромные скирды сена. А когда солдатки приходили к нему, требуя уплаты за использование надела, он только пожимал плечами и с наивным видом ухмылялся:
– Кто сейчас требует платы за землю? Разве за воду платят? А земли свободной сейчас, что воды в реке, – бери сколько хочешь. Скажи спасибо, что я обрабатываю твою землю, а то она лопухами заросла бы… А если бы твое сено на корню сгнило, разве тебе лучше было бы? Тебе его все равно не скосить. Но так и быть, я тебе заплачу, в обиде не оставлю…
Каждой солдатке, отводя ее в сторону, он нашептывал:
– Ну что мне с тобой делать? Заплачу тебе пару рубликов, подброшу пудик хлеба и арбу соломы. А хочешь, иди ко мне работать. И я уж за все вместе рассчитаюсь с тобой.
Так он заманил многих, заставил батрачить на себя. Как только Заве-Лейб и Рахмиэл ушли на фронт, Танхум предложил их женам идти к нему работать.
– Мы люди свои. Будете у меня на всем готовом, как раньше Рахмиэл и Заве-Лейб. Я вас буду кормить, поить, а вы мне станете пособлять по хозяйству или в поле – как придется.
Однажды, когда все солдатки отправились в поле копать картошку, Фрейда почему-то задержалась дома, опоздала.
Копаясь во дворе, Танхум увидел ее. Она шла быстро, почти бегом, и то и дело покрикивала на своего малыша, который семенил за ней, держась за юбку.
Танхум крикнул невестке, что она может вместе с ним поехать в поле, но Фрейда быстро прошла в дом, даже не взглянула в его сторону.
Танхум попытался задержать мальчонку:
– Файвеле, иди к дяде. Ну, подожди же. Хочешь верхом покататься, казак? Идем, я покажу тебе жеребенка.
Малыш устремил на дядю испуганный взгляд голубых глаз и что есть духу припустил за матерью.
– Вот тебе и гость! – фыркнула Нехама и, сердито взглянув на мужа, напустилась на него: – Заигрался, как ребенок! Нашел время! Уже давно рассвело, а он шатается тут без дела, с мальчонкой возится!
Нехама принесла кринку простокваши, отрезала несколько ломтиков хлеба и тоном властной хозяйки буркнула невестке:
– Хевед уже давно уехала в степь. Больше часу, поди, там работает.
Фрейда с раздражением взглянула на нее и хотела было огрызнуться, но сдержалась. Села в уголок и принялась завтракать. Малыш издали смотрел на нее голодными глазами. Мать, улучив минутку, когда Нехама куда-то вышла, торопливо, чтобы хозяйка не заметила, отломила кусок хлеба, окунула его в простоквашу и дала ребенку. Танхум подошел к столу, взял кусок хлеба и тоже подал малышу. Тот, держа в обеих ручонках по куску хлеба, с наслаждением жевал.
– Ешь на здоровье! – подбодрял Танхум ребенка. – Ешь, ешь, казак!
Нехама вернулась в комнату. В душу ее вдруг закралось подозрение, что муж, которому давно бы пора уехать в поле, задерживается дома ради Фрейды.
Всю злобу за это Нехама сорвала на ребенке. Схватив его за руку, она вытолкнула его из комнаты. Ребенок споткнулся, упал и заплакал.
– Боже, что случилось? – вскочила мать и бросилась к сыну. – Что с тобой, дитятко мое? Упал, бедненький, ушибся?…
Фрейда схватила мальчика на руки, начала его успокаивать и с гневом набросилась на Нехаму:
– Мой сын глаза тебе колет… Чего злишься?
Танхум подошел к ним, погладил ребенка по головке, стал утешать:
– Не плачь, Файвеле, не плачь, казак! Поедешь с нами кукурузу убирать? Не надо плакать!
А Фрейда не могла без отвращения смотреть на Танхума. Вспомнила, как недавно он приставал к ней в степи, когда высокая копна ржи скрывала их от чужих глаз. Она тогда едва вырвалась из его цепких лап. С той поры Фрейда возненавидела Танхума, отворачивалась при встречах.
"Ко всем женщинам пристает втихомолку этот пакостник", – думала она.
3
После женитьбы Танхум часто вспоминал Гинду. Где-то в тайниках его души теплилось нежное чувство к ней. Когда Гдалья ушел на фронт, он пытался приблизиться к ней, ждал – авось она, как и другие солдатки, придет к нему и попросит помочь ей чем-нибудь. Но она не приходила. И тогда он решил сам зайти к ней, узнать, в чем она нуждается, помочь ей и таким образом приблизить к себе.
Как-то раз, проходя мимо, Танхум нерешительно завернул к ней во двор и постучал в окошко.
– Кто там? – крикнула негромко Гинда.
– Свои. Открой.
Гинда приподняла занавеску и, увидев Танхума, сердито спросила:
– Что тебе нужно?
– Открой.
– Что тебе надо?
– Открой. Чего боишься?
После короткого раздумья она осторожно приоткрыла дверь:
– Какой дьявол тебя принес?… Зачем приплелся?
– Хотел тебя повидать, посмотреть, как живешь…
– Какое тебе дело до меня? Как живу, так и живу.
– Ты, наверно, думаешь, что я тебя забыл?
– А мне все равно, забыл ты меня или нет, – резко ответила Гинда. – Пришел морочить мне голову? Мне от тебя ничего не надо, слышишь! Ничего! И чтобы твоей ноги больше тут не было!
Гинда оттолкнула его и захлопнула дверь. Как оплеванный, Танхум поплелся домой. Но не успокоился, решил снова искать встречи с ней.
Через какое-то время, улучив момент, когда Гинда возилась во дворе, Танхум крадучись вошел в хату. Снаружи она казалась убогой, но, когда он вошел внутрь, на него повеяло домашним теплом, уютом.
Оглядевшись, Танхум увидел в кроватке черноглазого мальчугана. Он подошел к ребенку, хотел взять его на руки, но малыш испугался и заплакал.
На крик сына прибеншла Гинда.
– Что с тобой, радость моя? – кинулась она к кроватке и вдруг увидела Танхума.
Оторопев от неожиданности, она строго спросила:
– Ты что тут делаешь? Зачем лезешь к ребенку?
– Я… я… Хотел посмотреть… – забормотал он невнятно. – Мне тоже хотелось иметь такого… Ведь у нас с тобой мог быть такой…
– А кто виноват?
– Знаю, я сам виноват.
– А теперь что тебе от меня нужно?
– Я хотел бы…
Танхум начал приближаться к ней, но она попятилась.
– Я хотел бы… могу помочь… Дать тебе все, что надо… – страстно шептал Танхум, ближе и ближе придвигаясь к ней.
Гинда подняла руку, словно защищаясь, крикнула:
– Не трогай меня!… Убирайся отсюда! Сию же минуту убирайся, а то я голову тебе разобью! Мне противно даже смотреть на твою поганую рожу!
– Не кричи, успокойся. Что люди могут подумать… – умолял Танхум. – Пойми же, что я не могу забыть тебя…
– А мне все равно. Я тебя видеть не хочу. Ты мне противен! – Она с силой вытолкала его за дверь.
4
Субботние обряды в Садаеве справлялись не как-нибудь, а истово и благоговейно, "как сам бог велел".
В пятницу вечером, еще до того, как солнце начинало садиться, каждый, кто был в степи или хлопотал у себя, спешил закончить свои дела раньше, чем женщины зажгут свечи и начнут шептать над ними предсубботние молитвы. А кто был в пути, спешил засветло вернуться домой, чтобы – упаси господи – не согрешить и не ездить после наступления субботы.
Особенно суетились в канун святого дня женщины: они торопились подоить коров, разлить молоко в горшки и кувшины и поставить его в натопленную печь томиться рядом с чолнтом – приготовленным на субботу обедом и блюдами для праздничного вечернего стола. Справившись с этими неотложными делами, они мылись, причесывались, наряжались и шли в синагогу.
И вот когда набожные хозяйки зажигали свечи, вставленные в медные, начищенные до блеска подсвечники, и, закрыв глаза ладонями, начинали благоговейно молиться перед ними, – в дом приходила суббота и воцарялась торжественная тишина.
А в субботу утром в еврейский дом входила соседка – русская или украинка, – чтобы подоить корову, поставить самовар и сделать вместо хозяйки другие необходимые дела. В зажиточных домах эти женщины оставались уже на весь день, до вечера, пока хозяйка, сидя у окна, не дождется появления первой звезды в темнеющей с каждой, минутой синеве вечернего неба.
И вот зажигалась эта долгожданная звездочка, и хозяйки, помолившись богу Авраама, Исаака и Иакова, поздравляли всех с наступлением доброй недели.
В один из таких субботних дней Танхум встал чуть свет, прошелся по двору, осмотрел стога, заглянул в ригу.
Ему показалось, что половы в ней стало намного меньше. То ли мыши завелись, то ли вор повадился? Глаза его всюду рыскали, взвешивали, мерили. Тревога за свое добро не давала ему покоя, и он мотался по двору, заглядывал в ригу, амбар, забирался на чердак, проверял, все ли на месте и не убывает ли чего, упаси бог, больше, чем следует.
Пока Танхум возился во дворе, Нехама вынула из шкафа его черный праздничный костюм. Он сшил его год спустя после свадьбы, когда стал уже богатым хозяином и начал требовать к себе всеобщего уважения. Ему хотелось, чтобы в субботний день, когда он приходил в синагогу, все почтительным поклоном приветствовали его, пожелав, как положено, доброй субботы.
Танхум вошел в дом, умылся и не спеша начал одеваться. Нехама тоже нарядилась: надела длинное черное платье, оставшееся ей от покойной матери, накинула на голову черный кружевной шарф.
Они торопливо направились в синагогу. Невдалеке от молитвенного дома их нагнал Юдель Пейтрах. Празднично одетый, он шел не спеша, уверенным шагом знающего себе цену хозяина. Черная с проседью борода его была тщательно расчесана.
Увидев Юделя, Танхум замедлил шаг. Он был доволен, что выбрался из дому поздно и придет в синагогу в одно время с этим богатеем, пользующимся среди прихожан большим почетом. "Без знатных хозяев все равно не начнут молитву", – подумал он.
У входа в синагогу, оживленно разговаривая, стояло несколько человек. Заметив Юделя, они почтительно поклонились, пожелали ему доброй субботы. Подождав немного, вошли и Танхум с женой. С ними тоже поздоровались и тоже пожелали им доброй субботы, но ему показалось, что в этих приветствиях не было того подчеркнутого уважения, которое досталось Юделю, и это его покоробило.
"Чтоб они сгорели! – про себя выругался Танхум. – Мало одолжений делаю я им… Когда им нужно что-нибудь, ко мне обращаются, пороги обивают, а почет небось Юделю отдают".
В эту минуту мимо него прошла Фрейда. Она отвернулась от Танхума с женой и быстро поднялась по лестнице на верхнюю галерею, где сидели женщины.
Закутанные в белые с черными полосами молитвенные облачения – талесы, прихожане приветствовали Танхума, желая ему доброй субботы.
Среди этих седовласых людей, которые, сгорбившись, стояли возле своих стендеров и молились, он почувствовал себя одиноким.
"Пусто стало в синагоге… пусто, – подумал он. – Всех война подобрала, одни старики и калеки остались…"
С тех пор как началась война, богатеи все больше и больше прибирали к рукам осиротевшие поля, оставшиеся без мужских рук.
Внешне Юдель и Танхум сблизились, но в глубине души, сжигаемые завистью, они сильнее прежнего ненавидели друг друга.
Когда хозяева заняли свои места у восточной стены синагоги, синагогальный служка – низенький старичок с длинной белой бородой – ударил ладонью о стол и призвал всех прихожан прекратить разговоры и соблюдать тишину.
Кантор – высокий, худой, с жиденькой бородкой, с морщинами на впалых щеках – подошел к амвону и, взглянув на сидящих у восточной стены богатеев, как бы ждал, чтобы они кивком головы дали ему знать, что можно начать молитву.
На задних скамейках запоздалые прихожане торопливо вынимали из мешочка свое замусоленное молитвенное облачение и, поцеловав бахрому – цицес, накидывали его сперва на голову, а затем спускали на плечи и ждали, чтобы кантор начал молитву.