– Да, – сказал Михель, – у нас в Садаеве недаром говорят: "Богатеи полезны, как цепи железны". Только попади к богатеям в ярмо – не вырвешься. Всю жизнь будешь к ним цепью прикован.
– А что вы делаете, чтобы вырваться из этих цепей?
– А что мы можем делать? – спросил Гдалья. – Богу жаловаться или кричать?
Все устремили глаза на Давида и с нетерпением ждали, что он ответит.
Давид не спешил с ответом. Он вынул из кармана кисет с махоркой, оторвал кусочек газетной бумаги, свернул цигарку, закурил и, пустив густые клубы дыма, не спеша начал:
– Вы, наверно, слышали сказку, как медведь повадился к пчелиному улью. Пришел раз, набрал меду и унес к себе в берлогу. Пришел в другой раз и опять наелся до отвалу. Хватились пчелы, а меду в улье осталось так мало, что еле-еле хватит им на собственное пропитание. Всполошился пчелиный рой, заволновался, зажужжал: "Что делать? Что делать?" Матка решительно заявила: "Не отдавайте медведю последний мед! Защищайтесь!" – "Да разве у нас хватит сил защищаться? – зажужжала одна пчела. – Медведь вон какой здоровенный, богатырь, а мы против него мошки. Как же нам его одолеть?" – "Так медведь-то один, – доказывала матка, – а нас тысячи! Давайте гурьбой накинемся на него и не отдадим ему свой мед". Послушались пчелы и, как только в третий раз показался медведь, все вместе набросились на него и давай жалить куда попало – кто в ухо, кто в нос, кто в губу. Взревел медведь и давай бог ноги. Чуть живой приплелся к себе в берлогу.
– Ну, а дальше что? – спросил рыжебородый Борух, внимательно слушавший рассказ Давида.
– Да говорят, что медведь уже десятому заказал лакомиться чужим медом.
– Ясно! – сказал Михель. – Если бы мы все вместе взялись за богатеев, отпала бы у них охота зариться на чужие земли.
– Вот именно! – поддержал его Давид. – Если бы вы показали богатеям свою силу, им трудно было бы сесть вам на шею, эксплуатировать вас и забирать ваши жалкие клочки земли. Ну, посудите сами: кто заставляет вас отдать свою землю богатеям в аренду за гроши? С вашей земли они снимают большие урожаи, богатеют и с еще большей силой сосут вашу кровь. А подати за эту землю всю жизнь платите вы…
– Ну хорошо, – отозвался Михель, – положим, я не отдам свою землю, другой не отдаст, а что делать реб Беру? Ведь обрабатывать-то ему ее нечем? Или куда податься Гдалье, когда у него последнюю лошаденку увели? В том-то и беда, что мы вынуждены отдать свою землю, чтобы получить за нее хотя бы полушку…
– Оттого и держат вас богатеи под ярмом. Вы никак не можете сговориться, чтобы действовать сообща, – сказал Давид. – Каждый идет своей дорогой, а до других ему дела нет. Уж лучше пусть бурьяном зарастает земля, пусть плодятся на ней суслики, чем отдавать ее за бесценок. Возьмем, к примеру, нашего брата рабочего. Ему иной раз так туго, что он последнему деревенскому бедняку позавидует. У самого бедного хлебороба как-никак есть своя хатенка, найдется у него и немного муки, картошки, фасоли, крынка молока для детишек. А что делать рабочему, если он останется без работы? С квартиры гонят, хоть на улице живи. Кормить жену и детишек нечем. И все же наш брат рабочий люд не сдается, не позволяет хозяевам садиться себе на шею, борется. Если рабочие объявляют забастовку, они неделями не выходят на работу, пока не добьются, чтобы хозяин выполнил их требования.
– Чем же они живут, бедняги? – сочувственно вздохнул Михель. – Живые люди ведь, душа каждый день есть просит, жену, ребенка накормить надо, как же они выходят из положения?
– Очень просто, – объяснил Давид, – один другому пособляет. Те, что работают, помогают бастующим чем только могут.
– Эх, если бы наши люди так действовали! – воскликнул Гдалья Рейчук. – Если бы у нас тоже бедняки помогали друг другу в беде! Тогда, пожалуй, мы и горя не знали бы. Пала у кого-нибудь, не про вас будь сказано, лошаденка, а соседи возьми да вспаши для него несколько десятин. Или еще лучше: сложились бы все, кто сколько может, да купили бы ему другую лошадь… Если бы нас кто-нибудь надоумил держаться так дружно, как рабочие в городе, у нас и бедняков меньше было бы, и земля наша не пустовала. Не пришлось бы нам тогда подставлять свои шеи под хомут богатых хозяев.
– Вот-вот, Гдалья! – поддержал его Давид. – В самую точку попал. Надо действовать всем сообща, тогда легче будет бороться с хозяевами, с шульцем и остальными кровопийцами. Вот, например, рабочие нашего завода объявили забастовку. Скажу вам откровенно; я оттого и приехал, что мы уже вторую неделю бастуем…
Давид хотел рассказать о тяжелом положении бастующих, но ему не дали говорить. Со всех сторон послышались возгласы:
– Вторую неделю!
– Как же они живут, бедняги?
Фрейда, настороженно прислушивавшаяся к тому, о чем рассказывал Давид, даже выронила нож и всплеснула руками.
– Боже мой, боже! Как тяжко приходится детишкам! Сидят, наверно, бедняжки, без куска хлеба?
– Разумеется. Да если бы только голод… – сказал Давид. – Вот у нас свыше двухсот рабочих жили в хозяйских казармах. В первый же день забастовки их выбросили на улицу с женами, с детьми и со всем скарбом.
Тут уж и Бер, не принимавший до сих пор участия в разговоре, не вытерпел и крикнул, потрясая кулаками:
– Разбойники! Душегубы! Бога не боятся! Людей на улицу выбрасывают, да еще с детишками! А ты бы им сказал, чтобы они приехали к нам в Садаево. Мы бы их как-нибудь по хатам разместили, на улице не оставили бы. Вот разбойники! Вот душегубы! И маленьких детей не пожалели! Как только господь бог это терпит и не наказывает их за такие злодеяния!
– Не беспокойтесь, реб Бер, – проникновенно глядя па него, сказал Давид, – на улице никто не валяется, всех приютили у себя другие рабочие – те, у кого есть собственные домишки или кто снимает квартиру у домохозяев. А вот насчет пропитания у нас и вправду совсем не весело.
– Так, может, нам бы помочь им чем-нибудь? – отозвался Гдалья. – При всей нашей бедности каждый мог бы оторвать что-нибудь от себя и послать голодным рабочим. Кто немного муки, кто мешок картошки, кто десяток яиц, кто немножко творожку, а кто и фунт масла. Я думаю, что каждый из нас готов будет поделиться последним куском хлеба. Да и сам я, хоть тяжело мне теперь без лошадки, полпуда муки дам…
– И я! И я! – послышались голоса.
– Фрейда! – обратился Рахмиэл к жене. – Сколько там у нас яиц? Все отошли бастующим рабочим. Послал бы я им и муки, да у самих у нас пусто, ни зернышка не осталось.
– Стало быть, вы меня поняли! Для этого, можно сказать, я и приехал сюда, – взволнованно сказал Давид. – Я очень рад, что все, о чем я вам рассказывал, вы приняли близко к сердцу. Радостно и то, что вы не только поняли, но сделаете все возможное, чтобы помочь рабочим. Иначе и быть не может, ибо рабочие борются не только за свои интересы, но и за интересы тружеников деревни. Вы думаете, я один хлопочу за забастовщиков? Многие рабочие разъехались по своим родным деревням, чтобы собрать среди своих односельчан что-нибудь в помощь бастующим. Только один уговор, дорогие земляки, язычок на замок. Молчок! Понятно? Никто не должен знать, о чем мы тут толкуем.
– Это понятно, – отозвался рыжебородый. – Но как же мы можем, скажем, прийти к человеку за мукой или за картошкой и не сказать ему, что нам надо?
– Хороший ты человек, Борух, и имя у тебя благословенное, и задал ты толковый вопрос, – похвалил его Михель Махлин.
– Борух правильно говорит, – сказал Давид. – Я не совсем четко разъяснил вам, как надо действовать. Когда приходишь к человеку и просишь у него помощи, надо ему, конечно, рассказать, кому и для чего нужна эта помощь. Не надо только трезвонить по Садаеву, для какой цели собирается эта помощь и что я для этого специально приехал сюда, ибо все может дойти до шульца, и все наши дела пойдут насмарку, да еще, чего доброго, арестуют меня.
– Будем действовать осторожно, – обещал Михель. – Конечно, надо держать язык за зубами. Кой-кому можно сказать, что хотим помочь беднякам, больным или пострадавшим от пожара. Имена можно придумать. Для кого и для чего мы собираем продукты, должны знать только те, кто собрался здесь. Только мы должны знать, зачем приехал сюда Давид.
– Ты прав, Михель, – оживился Гдалья. – Что-нибудь придумаем, как объяснить сборы пожертвований. Мне кажется, можно будет привлечь и богатеев к этому делу. Посудите сами, что мы можем собрать среди наших бедняков, когда у них самих ничего нет. А вот Юдель Пейтрах, если попросить его помочь человеку в беде, может дать столько, сколько все бедняки вместе.
– Юдель поможет тебе… Держи карман пошире! – раздался насмешливый голос.
– Конечно, поможет! – совершенно серьезно сказал Михель. – Пудов пять даст, если будет знать, что обратно получит шесть!
– Да ну их к лешему, богатеев с их милостями! – воскликнул Давид. – Нам бедняцкая копейка дороже их рубля, потому что она от своего брата хлебороба. Главное – собрать продукты побыстрее и тут же доставить их в город. Подводы, надеюсь, найдем?
– Найдем! Обязательно найдем! – отозвался Михель. – Кто откажется дать свою лошадь на такое дело? Я думаю, что нам, бедным хлеборобам, эти рабочие забастовки тоже могут быть на пользу. Если рабочий люд крепко нажмет на своих хозяев, то и у наших богатеев пузо затрясется. Помните, как было в девятьсот пятом году? Здорово их тогда потрепали. Присмирели, хвосты поджали…
– Да что тут долго толковать? – сказал Рахмиэл. – Пойдем по домам и всякому, кто отзовется на наше святое дело, надо будет сказать: "Несите, ну, скажем, хотя бы к нам, к Беру Донде, или к кому-нибудь другому".
– Самое подходящее место у вас, – сказал Гдалья.
– Тогда мы с Фрейдой останемся здесь и будем принимать продукты, – предложил Бер.
Первым поднялся с места Борух Зюзин, за ним Гдалья Рейчук, Михель Махлин и остальные гости.
– В добрый путь! – напутствовал их Бер, подняв руки, словно для благословения. – Да пошлет вам господь Удачу!
– Аминь! – послышалось в ответ.
На следующий день с раннего утра в хату Бера Донды потянулись мужчины и женщины, старики и молодые. Они несли кульки, узелки с мукой, с картофелем, с фасолью, с пшеном и яйцами. К полудню весь стол был уставлен пожертвованиями хлеборобов Садаева.
Давид предложил Беру и сестре не держать эти продукты на виду, а спрятать где-нибудь в укромном месте.
– Не ровен час, – говорил он, – заглянет в хату чужой глаз, пойдут разговоры и толки… Чего доброго, дойдет слух до шульца, а то еще и до урядника, тогда беды не оберешься.
– К нам чужие не ходят, все свои, – заверил его Бер. И все же по настоянию Давида он вместе с Фрейдой стал перетаскивать продукты на чердак.
К вечеру Давид вышел на улицу. По дороге ему встречались то Михель Махлин, то Гдалья, то рыжебородый Борух. Давиду отрадно было смотреть, как они, возбужденные, хлопотливо шмыгали из дома в дом. "На таких можно положиться, – подумал он. – Последний кусок хлеба от себя оторвут, а забастовщикам помогут!"
Появление на улице Давида, которого уже несколько лет никто не видел в Садаеве, вызвало среди тех, кто не знал действительной цели его приезда, всевозможные толки и пересуды.
– Чего ради он покинул город и вернулся в степь? Что он тут не видел? – сказала соседка семьи Кабо, которая помнила Давида еще мальчишкой.
– Чего тут удивляться, – ответила ей другая женщина. – Просто потянуло человека домой, стосковался по родным местам, по близким людям.
– Да кто у него тут есть, кроме сестры? – отозвалась бывшая соседка. – Говорят, что он в городе немного подзаработал и хочет обзавестись семьей.
Из хаты в хату поползли слухи. Они взбудоражили многих женщин, у которых были взрослые дочери. Нашлись любопытные, которые не поленились и пошли в дом Бера, чтобы выпытать у старика и у Фрейды, зачем приехал Давид.
– Как зачем? – с удивлением спросила Фрейда. – Приехал повидаться, погостить.
– А то говорят…
– Что говорят? Ну что?
Но вдруг в Садаеве приключилось необычное происшествие. Оно потрясло всех. На каждом шагу стар и млад говорили теперь только об этом.
А дело было так.
Спустя несколько дней после приезда Давида в Садаево шульц вывесил на стене приказа список колонистов, за которыми числятся недоимки. Рядом с этими списками появилась огромная белая бумага, на которой большими печатными еврейскими буквами было написано: "Не платите податей за хозяина! Хватит драть с вас по три шкуры!"
По всему Садаеву пополз злорадный шепот:
– Под носом у шульца в самом приказе подложили ему такую свинью! Пусть почешется! Ловко сделано, ха-ха-ха! Пусть он знает, лиходей, что все его проделки мы раскусили! Богатеи будут пользоваться нашей землей, а мы будем подати платить! Слыханное ли это дело?
– Хочешь быть хозяином на своей земле – плати! Не хочешь или не можешь платить – отдавай другому! – заступился кто-то за шульца.
На улице и в синагоге собирались люди, горячо обсуждали происшествие, бранили и всячески поносили шульца за подати, за штрафы и за всевозможные поборы, которые взыскиваются с народа. Люди изощрялись в догадках, кто бы мог наклеить на стене приказа такую бумажку с такой дерзкой надписью. После долгих споров пришли к заключению, что это мог сделать только свой человек.
Танхум Донда шнырял по улицам и дворам, прислушивался к разговорам и доносил шульцу, кто что говорил. Он из кожи лез вон, чтобы угодить начальству, питая надежду, что тот заступится за него, если раскроется дело с конокрадом.
Беспокойство вызывал в нем Рахмиэл. Танхуму казалось, что, когда он застукал вора в погребе и сорвал с него шапку, брат все видел. Теперь, зайдя к Рахмиэлу, он старался обиняком навести того на разговор об этом, но брат безучастно молчал. Что только ни делал Танхум: он льстил брату, уверял, что, как только станет на ноги, поможет ему, но так и не вызвал на откровение Рахмиэла.
Заметив, что в хату отца стали заглядывать люди, Танхум понял, что они не зря сюда наведываются. Их, видимо, интересовал Давид.
Еще будучи мальчишкой, Танхум ловко обманывал детей, с которыми играл, выманивая у них разные вещи. С Давидом он не позволял себе хитрить. Его он боялся.
Как-то вечером, зайдя в хату отца, Танхум заговорил с Давидом о местных новостях. Уж очень ему хотелось прощупать его мнение обо всем. Но Давид сразу же оборвал его:
– Слыхал уже!
– Как ты думаешь, кто бы мог подсунуть в приказ эту бумажку с надписью? – с невинным видом спросил Танхум. – Шульц говорит, что с тех пор, как он шульц, такого еще не бывало.
– Почему у тебя голова болит за шульца? – с усмешкой ответил Давид. – К чему тебе думать да гадать, чьих рук это дело?
– Надо же додуматься до такой каверзы… Только отчаянный человек решится на такое! Видать, парень хват! – с жаром воскликнул Танхум.
По блеску его глаз видно было, что ему самому нравится хитроумная проделка ловкого смельчака. Давид перевел разговор на другую тему:
– Говорят, ты уже облюбовал дом и покупаешь его?
Танхум сделал вид, что не расслышал обращенного к нему вопроса. Уж очень его интересовала таинственная бумажка.
В хату вошли несколько человек, и завязался оживленный разговор.
Поздно вечером, когда все разошлись, Давид вытащил из потаенного места какую-то книжонку, забрался в уголок и при свете коптилки принялся ее читать.
– В этой книжечке рассказывается о том, как отобрать у помещиков землю и как ее передать крестьянам, – сказал Давид.
В глазах Бера блеснул огонек, после короткого раздумья он сказал:
– Это было бы очень хорошо! Кто он такой, который выдумал такую умную книгу? Дай бог ему здоровья и пошли ему удачу в том деле, которое он задумал. Неплохая жизнь была бы, если бы все вышло, как в книжке.
Когда рано утром Рахмиэл и Фрейда проснулись, они обнаружили, что Давида дома нет. Куда и зачем он ушел, никто не знал.
15
Прошло несколько дней, и Танхум поехал к свахе. Обо всем договорившись с ней, он отправился на ярмарку и вернулся домой на паре упитанных гнедых лошадей, запряженных в новую, выкрашенную в зеленый цвет с красивыми узорами бричку. В Садаево Танхум въехал с шумом. Задрав головы, лошади мчались по улице, оставляя позади густые тучи пыли.
Было уже темно. Услышав тарахтенье брички, люди выбежали из хат. Они пристально вглядывались во мглу.
– Кто это промчался так быстро? Видать, богатый хозяин проехал, – переговаривались между собой колонисты.
Танхум нарочно въехал в Садаево вечером. Пусть до поры до времени его кони, упряжь и бричка не бросаются людям в глаза. Но, видя, с каким проворством выбегали колонисты из хат поглядеть, как он во весь дух несется по улице, он испытывал неизъяснимое наслаждение.
Танхум твердо решил с рассветом отправиться в соседнюю колонию к невесте. По возвращении оттуда он смог бы смело сказать людям, что лошадей и бричку ему дали в приданое,
Свернув в свой двор, Танхум выпряг лошадей, завел их в конюшню и закрыл двери на засов. Но вдруг, запыхавшись, во двор вбежал Заве-Лейб.
Услышав тарахтенье и лязг промчавшейся брички, Заве-Лейб тоже выбежал на улицу. С детства он был страстным любителем красивых коней и никогда не упускал случая, чтобы хоть издали не поглядеть на них, не полюбоваться, как они, задрав головы, мчатся по дороге. Вот и теперь он выбежал из хаты и помчался за бричкой. Чтобы заметить, куда она повернет, он бежал задворками и огородами, но неожиданно потерял ее из виду. Было только слышно, что она где-то недалеко остановилась. Задумчиво побродив неподалеку от того места, где, по его предположению, бричка остановилась, он вдруг увидел Танхума. Тот вышел из своей хаты, которую недавно купил.
– Кто это только что с таким треском пронесся здесь? – спросил он у брата.
– Не знаю, – ответил Танхум, пожимая плечами.
– Только что проехала тут какая-то подвода или бричка, – сказал Заве-Лейб, оглядываясь по сторонам.
– Что-то не заметил.
– А это чья? – указал Заве-Лейб на стоящую возле конюшни бричку.
– Моя, – неохотно проворчал Танхум.
– Откуда она у тебя? А кони откуда?
– Чуть что появится у Танхума, все уже и глаза пялят. Почему мне нет никакого дела до того, что есть у других?
– Никто на твое добро не зарится, – обиженным тоном проговорил Заве-Лейб, хотя в глазах его зажегся завистливый огонек.
– Всем мое добро глаза колет! Не успели лошади отдышаться с дороги, как уже бегут смотреть на них. Почему я ни к кому не бегаю?
– Боишься, как бы не сглазили?
– Чего бояться? – ответил Танхум, смягчаясь. – Лошади сильно устали, надо им отдохнуть.
– Мне бы только одним глазом взглянуть на них. Не бойся, я сразу же уйду, – заверил брата Заве-Лейб, шагнув к конюшне.
Однако Танхум преградил ему дорогу, заслонив спиной дверь. Заве-Лейб вспылил, но сдержал себя. Он чувствовал, что брат что-то от него скрывает. Сладенькими, медоточивыми словечками Танхум начал уверять Заве-Лейба, что этих лошадей ему дают в приданое и что если ему повезет и дела пойдут у него хорошо, им, братьям, тоже будет неплохо.
Слова брата еще больше взбесили Заве-Лейба.
– Пропади все пропадом! – буркнул он. – Везет же людям! А мне всю жизнь бедствовать да мучиться!