- Верно, это и слабодушным сил придаст. А вокруг добрая молва пойдет, соберет к нам людей. - Зализняк наклонился, положил руки на колени. - Тех, которые сейчас ходят ещё не вписанные в курени, впиши в четвертый.
- Такого же нет.
- Пусть будет. Это пока. Видишь, я сам ещё не знаю, какого нам порядка держаться. По-моему - курени плохо. Это не Сечь. Тут села, поля. - Устремив взгляд в пол, Максим наморщил лоб. - Отряды создать нужно, как у татар. Но об этом потом. - Он поднялся, оглядел землянку, словно только теперь заметил, как в ней грязно.
- Грязища у тебя, хоть лопатой выгребай. И всё, на вас, атаманов, глядя, такое же позаводили. Я сказал, хлопцы уже чистят повсюду. Мне, наверное, к тебе переселиться придется, если не станешь перечить. А то там тесно. Приеду - начну чистить.
Бурка покраснел, потер рукой переносицу.
- Добре, уберу. Сам мусора не люблю, это при Шелесте завели.
Максим вышел из землянки. Теплый весенний ветер, напоенный запахом молодых листьев и первых цветов, приятно защекотал ноздри. Мимо землянки с кувшином березового сока в руке прошел незнакомый гайдамак. Увидев атамана, он почтительно кивнул головой и взялся руками за шапку. Зализняк сморщился. Хотел вернуть гайдамака, пристыдить, но тот был уже далеко, и не хотелось кричать на весь яр.
"Видно, что недавно челядником при дворе где-то был. После сам поймет".
До вечера было далеко, и Максим раздумывал, чем заняться сейчас. Долго стоял неподвижно. Обрывал и мял в руке вербовые котики, следил глазами, как парит над лесом сокол-бориветер. На душе было тревожно, как и в первые дни. Но тогда он думал, что это от непривычки, пройдет немного времени, привыкнет и успокоится. Однако спокойствие не приходило.
От молодой поросли ольшаника, что рос возле криницы, долетела песня. Зализняк пошел туда. Сначала слов нельзя было разобрать, но когда он повернул за куст лещины, в ушах громко зазвенела шуточная песенка:
…Баба з води вирне,
То дід києм пирне.
- Отут, бабо, кайся,
Отут покупайся,
Отут вода бігучая,
Отут бабо лаючая,
Отут назвичайся.
- Сумный, и ты тут? - удивился Зализняк.
- Атаман, - шепнул кто-то сбоку.
Старик настороженно повернул голову, очевидно ещё не узнавая по голосу того, кто говорил.
- Тебе бы надо прозвище переменить - не Сумный, а как-нибудь по-другому. К примеру, Веселый или Смешной. Или Всевидящий.
- А разве худо, что я людей развлекаю?
- Отчего же, совсем не худо. Хорошо бы было, если бы ты нам почаще пел, людей веселил. Песня дух поднимает.
Лицо кобзаря прояснилось:
- Может, и буду, коли понравится. Я тебя, атаман, помню. Ты Максим из Медведовки. Мне хлопцы сказали, что у них новый атаман. Выходит, я тебя хорошо знаю, в твоей хате гостить доводилось.
Петрик, что лежал на молодой траве за спиной у деда, вскочил:
- Дядь, это вы? А Оля где?
- Это я, - Максим привлек к себе мальчика. - Оля дома, скоро увидишь её. Жених моей племянницы, - улыбнулся гайдамак. - Как, хлопцы, пойдем к Петрику в шаферы?
Лица гайдамаков засветились улыбками. Петрик спрятал голову за ольховую ветку. Прослушав несколько песен, Максим пошел от толпы. На душе стало немного спокойнее.
"С людьми всегда вернее", - подумал он и пошел к Значку, где паслись кони.
В Медведовку Максим приехал, когда в хатах ещё только-только зажглись первые огни. С собой он взял Миколу. Полковник Чигиринских казаков Кваснсвский проживал в доме медведовского коменданта Белявского. Зализняк остановил коня возле хаты деда Мусия, что жил неподалеку, и сказал Миколе:
- Зайдем расспросим, что и как. Ружье поставь где-нибудь в углу, пусть не маячит за плечами.
Наружная дверь была не заперта.
- Гляди, кто пришел! - поднялся дед Мусий на Максимове приветствие. - О, и ты, Миколо! Одар-ко, занавесь чем-нибудь окно, - оглянулся он немного испуганно.
- Хлеб-соль, диду. Чего ты так удивился, будто мы с того света явились?
Дед засуетился. Смел рукавом со стола крошки, отвернул заплатанную, но чистую скатерку.
- Присаживайтесь к столу.
Максим и Микола попробовали было отказаться, тогда старик, таинственно подмигнув, достал с полки бутылку, в которой плескалась горилка.
- Зять сегодня в гости приходил, - сказал он.
Закусили луком, затем баба поставила в большой миске борщ.
- Что нового, диду? - прихлебывая борщ, спросил Максим.
- Ничего, кроме слухов всяких. Гомонят, будто вот-вот конфедераты в местечко прибудут, отменят, у кого и остались, льготные годы. Ты-то как живешь?
Максим вытащил из борща что-то черное, взял в пальцы, стал разглядывать.
- Этого мяса и твои зубы не возьмут. - Старик хмыкнул не то со смешком, не то со вздохом. - Кусок корца из-под соли. Борщ солить нечем. Запорожцы привезли, да только три дня продавали, откупщики у них всю оптом купили. Ты про Квасневского спрашивал? Уже недели две сидит. Уехал было, а позавчера снова вернулся. У нашего коменданта живет.
Старуха возилась у печи, прислушиваясь к разговору. Максим мигнул Миколе, однако тот не понял. Тогда Зализняк наступил ему на ногу и снова показал глазами. Микола поднялся и подошел к старухе:
- Как дочки поживают? Зятья? Слыхал, будто Охрим коня обменял?
Максим наклонился к старику.
- В какой комнате комендант живет? Часовой где?
- Зачем это вам? Худое что-то задумал ты, Максим. Ещё когда б кого-нибудь другого, так леший с ним.
- Ничего худого, поговорить хотим, вот крест святой, - Максим быстро перекрестился.
- В светлице от колодца, если он не в гостях. А охраны никакой не ставят. Можно пройти из сада через кухню.
- Всё, ладно. Кони пусть у тебя побудут, не выходи из хаты, чтобы тебя с нами никто не видел. Скоро в гости жди, диду. Спасибо за хлеб-соль.
- Пойдешь через сад - ступай тихо. Покарауль в кустах, в случае чего - свистнешь дважды, - сказал Зализняк Миколе на улице. - Сначала давай в окно поглядим.
…Увидев перед собой незнакомого человека, полковник Квасневский испуганно вскочил с кровати и выпустил из рук книжку. Лишь одно мгновение размышлял он: пистолеты висели на стене, а незнакомец стоял у порога, держа руку под кунтушом. Думать о защите было поздно. Да, может, он пришел без злого умысла, только почему же так поздно и без разрешения?
- Не бойся, полковник. У меня нет злых намерений. А что пришел так, непрошеный, - Максим усмехнулся, - прости.
Квасневский снова сел на кровать.
- Я от гайдамаков. Полковник, нам точно известно, что в Медведовку должны прибыть конфедераты. Мы все дали обещание, что не пустим их. Медведовцы хорошо помнят, как вы уже однажды не пустили униатов сюда. - Зализняк замолк, разглядывая Квасневского.
Тот заморгал глазами, выдерживая взгляд.
- Я не понимаю, чего вы хотите?
- Неужели не понимаете? С вами больше восьми сот казаков.
Квасневский опустил глаза. Взяв с подушки книгу, поставил ее ребром себе на колени.
- Тогда были иные времена.
- А теперь? Мы знаем вас как человека честного.
- Никогда не обижал я мирных обывателей. Воин я.
- Мало не обижать, надо защищать их. Конфедераты сами подрывают мощь Речи Посполитой. Недаром из Варшавы позвали против них русское войско, слышали уже, крепость Бердическую взяли.
Квасневский выпустил книгу и сжал руки так, что пальцы хрустнули в суставах. Да, один раз он, как комендант, запретил униатам въезжать в село. Он исполнял постановление сейма. То были ксендзы с небольшим количеством жолнеров. А сейчас? Разве не то же, разве сейм и король не указали, что конфедераты являются врагами Речи Посполитой? Но как пойти против них? Против шляхтичей, таких же, как он сам? Фольварк Мокрицкого находится по соседству с его фольварком. Что это? Санкта Матер, что ему делать?
- Я жду ответа, пане полковник.
- Не знаю, - чуть слышно промолвил Квасневский.
Зализняк постоял ещё какое-то мгновение и взялся за ручку двери.
- В таком случае, пане полковник, советую вам не становиться нам на пути. Вас никто не тронет, можете сидеть спокойно.
Уже за три дня до троицы в Мотроновский Троицкий монастырь стали съезжаться окрестные крестьяне. Места на монастырском заезжем дворе хватило не многим, спали в клунях, конюшнях и даже - а таких было большинство - в саду под открытым небом. Между людьми ходили разные слухи. Говорили, что где-то в лесу собралось большое войско, что скоро выгонят конфедератов и шляхту, что в воскресенье будет молебен и всех силой позаписывают в гайдамаки. Некоторые крестьяне ждали этого дня с нетерпением, иные со страхом, другие с любопытством, а были и такие, что тихонько запрягали лошадей, или, вешая торбу на палку, отправлялись домой. В субботу из лесу вышла часть гайдамаков и смешалась с прихожанами. Гайдамаки разговаривали громко, не таясь, бранили панов, звали крестьян к себе.
В воскресенье с утра погода стояла ясная, солнечная. Над монастырем, поблескивая на солнце крыльями, кружилась стая снежно-белых голубей. На церковном дворе шумела огромная толпа. Маленькая деревянная церквушка тоже была переполнена. От дыхания сотен людей, от смрада фитилей, густого запаха дегтя в церкви стояла тяжелая духота. Монотонно читал евангелие протоиерей, качая в такт словам продолговатой, словно у лошади, головой.
Роман, который стоял напротив царских врат за спиной Бурки, почувствовал, как его всё больше клонит ко сну. Сначала он вслушивался в речь протоиерея, ожидая, когда тот скажет что-то такое, что бы касалось тех событий, которые должны были произойти; но слыша, что протоиерей читает какую-то длинную и нудную молитву, стал думать о чём-то своём. Неприятный запах растаявшего воска и ладана кружил голову. Гайдамак, который стоял позади, задремав, прислонил свечку чуть не к самой стриженной "под Макотру" Романовой голове. Роман локтем толкнул его в живот и прошептал:
- Патлы спалишь. Чем тогда мне девчат завлекать?
Наконец на колокольне зазвучали колокола, и при чтении пятого псалма начался крестный ход. Впереди шли протоиерей с чудотворной иконой и наместник настоятеля иеромонах Гаврило. Мелхиседека не было, он выехал, не пробыв даже трех недель, но Максиму все время казалось, что он тоже шагает впереди всех. За ними Зализняк и Бурка, гайдамаки, крестьяне, монахи. Когда обошли вокруг церкви и остановились около паперти, Бурка осторожно взял за локоть наместника:
- Отче, становись, скажи людям слово напутственное.
Гаврило испуганно моргнул глазами, скрестил руки на выпуклом животе.
- Что могу сказать я? Я могу лишь величать бога…
Но Бурка взял его под руку и помог встать на ступеньки.
Толпа остановилась, умолкли разговоры, все насторожились.
- Возлюбленные! Ныне у нас праздник великий. Сошлись мы сегодня в седьмой день недели, чтобы совершить благое и святое дело. Помните, кто сотворит благое дело в седьмой день, тот вознесется на небеса, райские врата всегда будут открыты перед ним. Миряне, таинства униатов нечестивы. Покойники, схороненные ими, не встанут в день страшного суда…
Иеромонах кашлянул и неожиданно замолк. Он оглянулся, словно ожидая поддержки, кашлянул ещё раз. Его приложенный ко рту кулак мелко дрожал, на лбу повыступали капельки пота.
Бурка тревожно посмотрел на Зализияка, который от волнения никак не мог расстегнуть верхние крючки кунтуша. Гаврило шептал что-то про себя, потом поглядел под ноги, чтобы сойти вниз. В толпе послышался глухой шум. Зализняк рванул воротник, два верхних крючка оторвались, и в то же мгновение он ступил на паперть.
- Люди добрые, братья мои по неволе! - прозвучал над толпой его сильный голос. - Да, братья по неволе. Потому что паны совсем озверели, хуже неверных из нас невольников делают. Кому сегодня не надели хомут, наденут завтра. Недаром же сейчас и поговорка такая пошла: "На волі - плачу доволі". Нет мочи дальше терпеть такое надругательство. - Максим передохнул. Он сам не знал, откуда брались слова, но они лились свободно, как будто он целую ночь обдумывал их. - Коли мы сами сейчас не защитим себя, то кто же защитит нас? Настало время выбиться из неволи, разбить ярмо, которое терпим от шляхты, оборонить веру от кровавых рук конфедератов. Только когда уничтожим змеиное кубло панов своих, что сосут нашу кровь, тогда и будем свободны. Встанем же все на бой против наших обидчиков, поклянемся, что всех панов выгоним с нашей земли!
Максим выхватил саблю из ножен. Рассыпав на солнце серебряные брызги, блеснули сабли и ножи в руках гайдамаков, на мгновение застыли в вытянутых руках и вслед за атамановой медленно опустились к земле. Бурка махнул рукой, с колокольни прозвучал пушечный выстрел. Певчие запели тропарь, иеромонах принял из рук дьякона чашу и кропило, стал освящать склоненные сабли и ножи. Несколько гайдамаков вывезли на руках из сада два воза оружия. Иеромонах подошел к возам и, шепча молитву, покропил оружие.
- Берите же, в чьей душе ещё тлеет отвага, эти сабли и пищали дедовские! - крикнул Зализняк. - Отходите вон туда в сад и становитесь в две линии.
Минуту, долгую минуту тянулось молчание. Потом к возу подошли два парубка, очень схожие между собой, видно братья, и, не говоря ни слова, протянули руки. Роман подал им две сабли и два ружья.
- У меня своя есть, - ударил рукой по боку пожилой запорожец, пробираясь через толпу к саду.
Толпа продолжала стоять, словно завороженная. И вдруг встрепенулась, загремела сотнями голосов. Крестьяне, обгоняя друг друга, ринулись к возам, на которых стояли гайдамаки. Столпились все около возов. А позади, путаясь ногами в длинных полах и боясь, что ему может не хватить оружия, отчаянно пробивался низкорослый татарин Товмач, силясь просунуться под руками.
- Мне кривая сабля оставьте, янычарку мне! - кричал он, хотя никто в общем шуме не слышал его слов.
Последующая неделя промелькнула, как один день. Зализняк упорядочивал сотни, выпрашивал у настоятеля коней, снаряжал лазутчиков в Чигиринский и Смилянский городовые полки, наведывался в кузницу, где ковались ножи и наконечники для копий. Его стройную фигуру в туго подпоясанном кунтуше видели то в землянках, то в саду у обоза, то около наместниковой кельи. Вот и в этот день, когда уже совсем стемнело, он вернулся в хату, в которой жил, когда был еще батраком. Есть не хотелось, и Максим, не раздеваясь, лег на скамью. В голове вертелись обрывки каких-то мыслей, тяжелых и неуловимых.
Зализняк ещё и сейчас сам хорошенько не знал, когда они выступят и в какую сторону. Конфедераты в Медведовке не появлялись, они остановились на полдороге. Однако Максиму было ясно, что не сегодня - завтра они придут; он понимал, что надо использовать время для того, чтобы собрать как можно больше людей и вооружить их.
"На Сечь пошлем гонцов, - думал он, прикрывая ладонью глаза. - Хрен и Жила соберут хлопцев".
Двое гайдамаков лежали на полу и шепотом разговаривали. Увидев, что Зализняк открыл глаза, и подумав, что они мешают ему отдыхать, умолкли.
"Выставил ли Бурка охрану со стороны Жаботина, он как будто говорил мне, что да?" - старался вспомнить Максим. Он уже хотел подняться и пойти спросить, как в хату в сопровождении гайдамака вошел какой-то старик с мальчиком. Максим узнал кобзаря. Сумный, словно видя, где лежит атаман, отстранил гайдамака и подошел к скамье.
- Ты тут, атаман?
- Тут, - Максим сел на скамью. - Садись, диду.
- Из Медведовки я сегодня, - опускаясь рядом, сказал кобзарь.
- Из Медведовки! - поднялся Зализняк и сразу вспомнил, что до сих пор ещё не возвратились посланные туда два разведчика. "Может, схватили их?" - подумал он и сказал вслух:
- Как там?
- Тебя ждут. - Сумный повернул голову, и теперь двойной шрам напоминал две глубокие борозды. - В Кончакской крепости собирается шляхта, все медведовские паны уже там, и часть из надворного гарнизона Калиновских туда же перебралась, шляхта голопузая вся в Калиновской крепости осталась.
- А остальное надворное войско? - спросил один из гайдамаков.
- Остальные в имении. Стоят и не знают, что им делать. Они с тобой пойдут, Максим.
- Где Чигиринский комендант со своим гарнизоном? - спросил Зализняк.
- Квасневского в крепости нет. Удрал из местечка, а с ним и его сотни ушли. - Кобзарь помолчал и, опустив голову, добавил: - Всех, о ком знают, что из его семейства кто-нибудь в гайдамаках, забрали и заперли в сарай.
Оба гайдамака вскочили с пола.
"Мать и Оля тоже там, - промелькнуло в голове у Максима. Он хотел спросить о них, но сдержался. - Конечно, там, только об этом не следует спрашивать. Скажут, вишь какой, как узнал, что его семью забрали, так сразу повел сотни на местечко".
Он сидел, стиснув зубы. "Вскочить бы на коня… Но…" - и ещё ниже он поник головой. Это впервые атаманская власть легла такой тяжестью на плечи, не пускает его к родным, любимым.
Однако надо было что-то решать; Максим вздохнул и, взяв со стола кисет и кресало, спрятал в карман.
- Диду, а бабуся и Оля, наверное, на Тясмине спрятались? - сказал Петрик.
Кобзарь отрицательно покачал головой.
- Скорее у кого-нибудь из соседей.
- Ступайте, хлопцы, и позовите Бурку да атаманов всех, - приказал Зализняк гайдамакам. - Будем наступать.
Этот первый бой окрылил всех. Все сложилось как нельзя лучше. В полночь Зализняк привел три сотни гайдамаков в Медведовку. Ещё в монастыре, посоветовавшись с сотниками, решили брать крепость не с берега, а с воды, откуда меньше всего ждала их шляхта. Гайдамаки собрали все челны, какие только были у берега, а одна сотня, захватив с собой приготовленные веревки и длинные палки с крюками на концах, поплыла камышом к крепости.
Штурм начался перед рассветом, когда густой туман окутал речку. Нападение было до того неожиданным, что стража, увидев на стенах гайдамаков, бросилась бежать, не сделав ни единого выстрела. Часовые опомнились только позже, когда гайдамаки перелезли уже через стену.
Зализняк с двумя сотнями стоял неподалеку от ворот. Оттуда слышно было стрельбу, потом наступила тишина. Уже думали, что сотню сбросили в воду. Максим хотел было приказать бить дубовой колодой дверь крепости, как вдруг прозвучало с десяток разрозненных выстрелов и двери раскрылись. В усадьбе пылало какое-то строение, в хлевах ревела потревоженная скотина. В предутренней мгле можно было разглядеть, как вспыхивали огоньки выстрелов в окнах замка, рычали, словно звери, пушки, выплевывая в раскрасневшиеся лица гайдамаков картечь. Но уже то тут, то там содрогались гулкие коридоры от радостных восклицаний атакующих, слепо бились под высоким сводом летучие мыши, напуганные сабельным звоном. Максим, не останавливаясь, побежал вверх по ступенькам. Ещё в самом начале кто-то высек огонь и зажег воткнутую в нишу плошку. Максим взял плошку в левую руку и нёс ее, держа высоко над головой.