- Покурить дай людям, атаман, - негромко сказал Зализняк.
Атаман крутнулся на каблуках.
- Твое какое собачье дело? Гляди, не то еще самого приневолю сани нагружать.
Максим усмехнулся, выпустил кольцо дыма. Ему не хотелось ссориться, но к атаману возникла какая-то неприязнь. Он пытался подавить её и не мог.
- Убирайся ко всем чертям! - сквозь зубы процедил атаман.
Максим услышал это, и в его глазах заиграли гневные огоньки.
- Куда прикажешь мне идти?
Шелест взмахнул нагайкой. Зализняк наклонился, и нагайка, свистнув в воздухе, сбила с крыши несколько ледяных сосулек. Максим левой рукой схватил нагайку. Атаман дернул её к себе но поскользнулся и едва не упал; он дернул второй раз, третий. Максим, держа нагайку возле ременной кисти, даже не шевельнулся.
- Ты что?.. С кем так? Эй, хлопцы, что смотрите! - крикнул атаман, выпуская нагайку и хватаясь за саблю.
Но гайдамаки, окружив их кольцом, хмуро молчали.
- Оставь саблю, - подступил впритык к самому атаману дед в заплатанном кожухе. - Не то он тебя той сосулькой в коровий помет расшибет, - показал он на Максима, который, оторвав от низенькой крыши огромную ледяную глыбу, держал её в руке. - А мы не вступимся.
Атаман блеснул глазами, хищно, по-волчьи ощерил зубы и бегом побежал к забору, возле которого стоял его конь.
- Я тебе это припомню, - пригрозил он и вскочил в седло.
Дед покачал головой.
- Как мальчишка, избитый на улице, похваляется.
Максим криво усмехнулся на атамановы угрозы и пошел напрямик к хате. Снег уже глубоко оседал под ногами, в следах сразу же выступала вода. Длиннющие, словно бороды престарелых дедов, сосульки на крытой под железо церкви оплакивали зиму крупными слезами. На яблоне, по-весеннему весело, о чем-то щебетали между собой две синицы. Шли последние дни марта.
Весна была дружная. Недаром петух напился воды на сретенье. Снег таял быстро. Звонкими ручейками он стекал по оврагам в Тясмин, и тот бурлил, с грохотом сорвав с себя ледяной панцирь, подмял под себя высокий камыш, лозы, дохнул широкой волной, разлился до синей полоски дубового леса. Уплыли в Днепр льдины, на склонах заклубилась паром земля. На холмах уже можно было сеять. Но не спешили медведовцы в поле, не радовали их погожие дни. В местечке был голод. Муку мешали с березовой корой, мякиной, желудями, употребляли всё, что могли разжевать слабые челюсти. Максиму не раз приходилось встречать в лесу крестьян, которые искали под гнилыми прошлогодними листьями полуистлевшие или проросшие желуди. А в панских амбарах каждое утро открывались двери, и крепостные перелопачивали горы золотой пшеницы и туго слежавшейся ржи, которая начинала подопревать снизу. Паны не спешили продавать хлеб, да и в Варшаве только и разговоров было о том, что вот-вот снова наладится торговля через Северное море, и тогда за эту пшеницу англичане заплатят в Гданьске настоящие деньги. А то, что хлопы голодают и стали очень неспокойными, - не страшно. Надворные войска хорошо вооружены, а им на помощь идут конфедераты.
Конфедераты же из Бара, словно чума, расползались по Украине всё дальше и дальше. Хищная рука папы сыпала из Рима золотые, они катились через Правобережную Украину к берегам Днепра, а за ними мчались на конях шляхтичи с красиво нашитыми на мундиры крестами. В Черкассах силой оружия заставляли людей принимать унию, в Жаботин прибыло и встало на постой конфедератское войско; такой же гарнизон, снаряженный Мокрицким, направился было в Медведовку, но полковник Чигиринских казаков Квасневский, боясь восстания, не пустил его в местечко. Видя это, русское войско усилило свой натиск на конфедератов. В Баре конфедератский гарнизон оборонялся изо всех сил. Ещё большее сопротивление оказали униаты в Бердичеве. Несколько дней русское войско метало в крепость ядра из разных пушек: двадцатифунтовых, шестифунтовых, огромных единорогов - пулкортанов, пока не обвалились в нескольких местах крепкие стены крепости. Тогда в проломы ворвались карабинеры и в коротком бою сломили сопротивление осажденных. Но взятие перворазрядной Бердичевской крепости не остановило конфедератов. Они рассыпались небольшими отрядами и, избегая прямых столкновений с русскими войсками, стали собирать основные силы в отдаленных местах воеводств.
Максим в местечке бывал редко. Когда же приходил, то видел, как по склонам оврагов люди таскали на себе бороны, как забрасывали сети в плесы около Тясмина, надеясь поймать занесенную половодьем быструю щуку или исхудавшего весеннего карася. Тогда хотелось скорее убежать прочь отсюда, за мрачные монастырские стены. Особенно поразила его смерть дядьки Нечипора. После длительного голодания Нечипор продал Загнийному амбар, купил на базаре хлеба и селедок и, наевшись, умер под вечер. Сельди привозили в местечко запорожцы. Они привозили рыбу, соль, икру, а сами покупали сукно, порох, пули. Продавали сечевики крестьянам сельди недорого, и скоро они совсем упали в цене. Именно это и спасло многих от голодной смерти.
Приезжали запорожцы и в монастырь, но знакомых сечевиков Максим не встречал.
Надо было начинать сеять и на своей ниве, да где взять зерно? Не только Максим, а все медведовцы поначалу думали, что весной паны откроют амбары и хоть дорого, а всё же станут продавать хлеб. Но растаял снег, растаяли и надежды. Паны амбаров не открыли - они выжидали. Селянские нивки стояли невспаханными, земля пересыхала, особенно на Горбах, где был и Максимов клочок. Возвращаясь на рассвете из дому в монастырь, Максим свернул на Горбы, поглядел, и сердце защемило от боли - там чернела лишь одна полоска, да на другой возился дядько Карый.
Максим прошел межой под степную вишню, где стоял воз, поздоровался с Карым. Тот как раз насыпал из мешка зерно в коробку.
- Как, дядьку, земля не пересохла?
- Начинает пересыхать. Дождик на посев не помешал бы. - Карый размял в ладони комок земли, поднес её к Максимову лицу. Потом отвел ладонь в сторону, подул несколько раз.
- У меня пониже, так будто бы ещё ничего. - Вытер ладонь пучком сена, потом полою старой, опрятно заплатанной свиты.
Максим погрузил руку в коробку с зерном, пошевелил пальцами.
- Пшеничка так себе. Своя?
- Какая там пшеничка! Мышеед один. Купил в воскресенье в Чигирине на базаре. Мало, не хватит на всю полосу. Я гречки придержал немного. Да погода стоит ветреная, неурожай будет на гречку.
- А ну, дайте я попробую. - Зализняк снял пояс, перекинул его через плечо. Легко поднял с воза лукошко, обхватил его поясом.
- Не забыл? - спросил Карый.
- Не бойтесь, не забыл.
Максим поправил пояс, стал на краю нивки. Первый взмах - и золотые зерна широким веером брызнули на черную землю. И снова, как и всегда при первом шаге по вспаханной ниве, Максиму вспомнился дед. Он учил Максима сеять. Высокий, худой, он неторопливо шагал по ниве, размахивая правой рукой с закатанным до локтя рукавом. Левая неподвижно лежала в коробке. Первый заход дед начинал без шапки, его длинные седые усы шевелил ветер, и от этого казалось, будто они живые. Дед торжественно поглядывал на внука и в такт взмахам руки приговаривал. "Под правую, под правую, под правую". Максим широко ступал рядом с ним и тоже сеял. Только не зерно, а перемятую землю.
Земля мягко расступалась под сапогами, ноги погружались по самые щиколотки. Золотые брызги сливались с землей, тонули в ней, казалось, она втягивает в себя зерно - труд и пот крестьянина, его радости и страдания, волнения и надежду. Максим обошел нивку дважды и, когда рука заскребла по дну, подошел к возу. На его лице блуждала теплая улыбка.
- Земля как пахнет. Давно не сеял. Жаль - в монастырь пора. Мы тоже выезжаем на днях, монастырские земли в долине, ещё не совсем протряхли.
- А свою когда будешь сеять?
Максим задумчиво смотрел на бледно-розовую полосу над лесом, с красным маленьким ободочком внизу. Ободок на глазах рос, увеличивался, и вдруг на землю упали косые пучки лучей. Чистая, словно слезы младенца, роса, что дрожала на молодой траве по обочине, вспыхнула, заиграла всеми красками, и казалось, будто это блестят не капельки росы, а золотые мониста.
Максим отвел взгляд.
- Не знаю. Буду просить зерна в монастыре. Если дадут - послезавтра и засею.
Он попрощался и пошел вдоль межи, чтобы не потоптать золотые бусинки, растерянные в траве утренним солнцем.
Весной стало больше работы. Только после захода солнца возвращались батраки и послушники с поля. Однако очень часто, поужинав, кое-кто ещё шел к Холодному яру. В воскресенье сюда сходилась едва не вся монастырская челядь. На высоком холме около яра было гульбище, там собирались гайдамаки. Играли в карты, пели или просто слушали рассказы бывалых людей. Сам лагерь - гайдамацкая сечь - скрывался на дне яра в сизоватой туманной мгле, что исчезала только в солнечные дни. По склону яра, переплетаясь ветвями, стояли столетние дубы и бересты; казалось, будто они взялись за руки и, поддерживая друг друга, заглядывают с любопытством в ужасающею глубину яра. От большого яра расходились во все стороны десятки более мелких, а те, в свою очередь, делились на множество маленьких овражков. Лагерь с трех сторон защищали рвы, а с четвертой гайдамаки сделали лесные засеки и поставили дубовые рогатки и башню.
Максим часто засиживался допоздна на холме возле костра, смотрел, как переливается белым светом Мамаева дорога, как гаснут далеко в долине огни Жаботина. Вспоминались Запорожье, ночи, проведенные в степи, луг, на котором он с мальчуганами пас панских коней. На тот луг часто прибегала Оксана.
Наступил апрель, и всё тревожнее становилось на сердце у Максима. Что на этот раз скажет ему управляющий Максим подсчитал, сколько у него собралось денег, но выходило не больше ста рублей. Придется взять у настоятеля на отработку да ещё распродать дорогое дедовское оружие. А нет, будь что будет. Заберет Оксану, и убегут они на сечевые, а то и на татарские земли. Жаль, не видно никого из знакомых запорожцев из паланок, у кого можно было бы хоть поначалу оставить Оксану.
Однако вскоре случилось нечто такое, что совсем изменило все мысли и планы Максима. Пришли события, которые перевернули всю жизнь, взбудоражили до дна спокойную гладь ежедневных забот и мечтаний. Как-то за неделю до троицы Максим с несколькими послушниками и запорожцами, приехавшими в монастырь, спускались тропой к Холодному яру. Ещё издали услышали они глухой шум голосов, выкрики, топот ног.
- Не иначе, как что-то стряслось. Ну-ка, пойдемте быстрее, - сказал один из запорожцев.
Они ускорили шаг. Голоса всё приближались. Вскоре они увидели большую толпу гайдамаков, которые шли прямо через лес к яру. Впереди, придерживая на плечах кирею, шагал есаул Бурка. Максим знал Бурку ещё по Запорожью, а потом часто встречал его в монастыре - есаул бывал у игумена едва ли не каждую неделю.
- Максим, пойдем с нами, - бросил на ходу Бурка, - это и тебя касается.
- А что такое? - устремляясь за ним, спросил Максим.
- Конфедераты в Медведовку вот-вот из Черкасс должны прийти. Пани Думковская вызвала их.
Хотя Зализняк уже не раз думал, что такое может случиться, все же это известие поразило его. Пани Думковская! Сколько горя причинили эти паны людям! Нет, нельзя допустить конфедератов, чего бы это ни стоило, нельзя дать им ворваться в Медведовку.
- Так они скоро и в наш монастырь придут, - стараясь идти в ногу с Максимом и Буркой, заговорил низенький, широконосый татарин по прозвищу "Товмач" - монастырский послушник.
- Этому не бывать, достаточно, что уже раз пустили, - сказал кто-то сзади.
Они спустились в овраг Бойкова луга, где висел казан и куда собирались на раду гайдамаки.
- Куда мы идем? - спросил Максим.
- К атаману всех созывать будем.
- Почему же мы направляемся к землянкам? Радное место тут. - Зализняк остановился. - Возьми палицу, ударь в казан, - обратился он к Товмачу.
Товмач взял дубовую палку, ещё раз взглянул на Зализняка.
- Бей! - махнул рукой Бурка.
Услышав удары в казан, из землянок, из лесу стали выбегать гайдамаки, присоединяясь к толпе. Атамана долго не было. Кто-то побежал в атаманский курень, но он был пуст. Шелест прибыл несколько позже. Он пришел из лесу. Держась рукой за куст, спустился в овраг и, умышленно не торопясь, подошел к толпе. Остановился возле первого же гайдамака, расспросил, что случилось.
- Что за спешка, почему без меня в казан ударили? - подходя к Бурке, мрачно спросил он. Вдруг увидел Зализняка, ещё пуще нахмурил брови. - Тебе чего здесь нужно?
Максим пытался говорить спокойно.
- То же, что и всем. Я сам из Медведовки. Не время, атаман, сейчас ссоры разводить.
- Так иди в свою Медведовку и не пускай конфедератов. А в наши дела нос не суй. Убирайся отсюда.
- Зачем ты, атаман, человека гонишь? Лес не твой, и мы кого хотим, того и приводим! - крикнул кто-то из толпы.
Шелест словно не слышал этих слов. Он расправил плечи, молодецки сбил на ухо шапку, встал на пень.
- Пан-молодцы, гоните этого лайдака. Я получил важные известия. Через неделю возле Чигирина остановится караван купеческий. Восемь суден сукном московским гружены. А конфедераты не к нам идут.
Толпа зашевелилась, загудела. Послышались выкрики возмущения, кто-то громко, крепко выругался. Какая-то внутренняя, доныне не ведомая сила толкнула Максима, и он тоже встал на пенек.
- Врет он, околпачивает вас. Не слушайте его, хлопцы! Неужто мы не встанем на защиту крестьян, на защиту своих матерей и сестер? Неужто дадим шляхте убивать людей, приневоливать их в унию?
- Довольно дрожать за свою шкуру, довольно терпеть! - крикнул Микола.
Шелест на мгновение растерялся. Опомнившись, он хотел толкнуть Зализняка, но тот уже сам соскочил с пенька.
- Не нужно нам такого атамана. В шею его, прочь! - внезапно взорвался громким криком овраг.
Кто-то дернул Шелеста за полу, и он упал прямо в толпу.
- Бурку в атаманы.
- Лусконога, тяните Лусконога! - слышалось то тут, то там над толпой.
- Зализняка! - донеслось слева.
Максим удивленно оглянулся, но Микола схватил его под руки и поставил на пень.
- Зализняка атаманом, Зализняка! - выкрикнул он, перекричав все голоса.
- Зализняка! - поддержал Роман, а за ним ещё несколько человек. - Он славный казак.
- Какой из меня атаман, - пытался отказаться Зализняк.
- А ты кланяйся, сучий сыну, - толкнул его палкой под бок какой-то старик, - и не отказывайся от чести.
- Зализняка! - звучало уже по всему буераку. - Он сотню водил на Запорожье.
- Зализняка! - гремело вокруг. - Зализняка!
Кто-то дернул его за ноги, ещё кто-то поддержал за пояс, и Максима усадили на пень. Старик с палкой сорвал с него шапку, и Зализняку на голову посыпались прошлогодние листья, земля, даже конский помет. Так всегда делали на Сечи с атаманами, чтобы не задирал нос, чтобы помнил, кому обязан своею властью.
Наконец мусор перестал сыпаться на голову, и Зализняк поднялся.
- Слово говори! - крикнул кто-то.
Максим обвел взглядом сотни устремленных на него глаз, возбужденных, выжидающих. В них он прочитал не просьбу, а приказ. Зализняк хотел говорить и чувствовал, что не может. То ли от того, что ему никогда не приходилось стоять перед таким количеством людей, то ли не знал, что именно надо сказать, но слова не находились.
"Да и нужны ли слова? - думал Зализняк. - Имеет ли он право вести людей на такое великое дело, сможет ли справиться с ними? И разве только с ними? С этой сотней мало что сделаешь".
- Не пустить шляхту в Медведовку - это же только начало, - последние слова он проговорил вслух. - Одних не пустим - другие придут. А тех же тоже надо будет гнать, и так до тех пор, пока не отобьем у конфедератов охоту к таким наездам. Сами подумайте, на что идем.
- Знаем, говори, что делать будем? - закричали со всех сторон.
- Говори!
- Слушаем!
Максим задумался. Он еще не успел привыкнуть к своему новому положению, а от него уже ждали ответа.
- Что делать будем? Шляхту будем бить! Понесем из Холодного яра огонь мести за обездоленных, искалеченных людей, и жарко станет тому, на кого дохнет этот огонь. - Максим замолк, а потом нерешительно промолвил: - А с чего будем начинать - ещё сам не ведаю. Не думал я об этом, сами знаете - я и в гайдамаках не был. - Он усмехнулся и, поправляя пояс, добавил: - Теперь видите, какой из меня атаман. Да ничего. Выбирали вместе, давайте же вместе и совет держать. Время не ждёт.
Глава десятая
ПОД КОЛОКОЛЬНЫЙ ЗВОН
Зализняк наклонился, чтобы не стукнуться головой о притолоку, и вошел в есаулову землянку. Бурка сидел на полу, подогнув по-татарски ноги, и большой ложкой хлебал из казана тузулук. Завидев Зализняка, он облизал ложку и отставил казанок немного в сторону.
- Садись, вон ложка на полке.
- Не хочу, я ел.
Бурка снова подставил к себе казанок, вытерев усы, зачерпнул гущу со дна.
На голове у Бурки торчал маленький невзрачный оселедец, а усы были большие, пышные, и потому казалось, будто они не настоящие и вот-вот должны отпасть.
Есаул накрошил в тузулук сухарей и помешал ложкой. Ждал, когда атаман начнет разговор. Он ещё чувствовал обиду на Зализняка, и не столько на Зализняка, сколько на гайдамаков. Прогнав Шелеста, товариство должно было его выбрать атаманом. Однако к Максиму есаул проникся уважением с первого же дня и становиться ему на пути и в мыслях не имел. Поразмыслив, он был даже несколько рад, что так сложилось, так как чувствовал, что вряд ли смог бы справиться со столькими людьми, тем паче теперь, когда дело так сильно разгорается, и кто знает, чем все это может кончиться. Лично он не боялся ничего, но быть в ответе за стольких людей всё-таки страшно.
- Я думаю сегодня двинуться на Медведовку, - примостился на обрубке колоды Зализняк.
- Сегодня? Не рано?
Максим покачал головой.
- Ты не так понял меня. Я и сам знаю - рано. Будем ждать до троицы, как на раде условились. От этого нам большая польза будет. Монастырь - Троицкий, на храм много людей съедется. Да и Нечипор от запорожцев из Медведовки ещё не вернулся. Я хочу поехать к Чигиринскому коменданту Квасневскому. Он сейчас в Медведовке. Из того, что я о нем слышал, не похож он на шляхтича. Может, с ним о чём-нибудь сговоримся. Войско в Медведовке не тревожит меня, нечисленно оно, да и комендант медведовский слабоумный человек.
Бурка молчал. Он размышлял, как бы лучше ответить. "Посоветуй не ехать, а вдруг удастся - скажет: "недалеко смотришь", а ехать - тоже сомнительное дело", - подумал он и промолвил вслух:
- Как знаешь. Я тоже одно дело надумал: на троицу молебен отслужим, с попами, меня они послушают, а нет - так и пригрозить можно.
Максим поразмыслил и одобрил предложение есаула.