Выволочку прервали караульные, вымокшие до нитки: от такого дождя не спасешься, даже закутавшись в дерюгу. Гугеноты, вооружившись ножами, ружьями, дежурили по ночам, чтобы виконт, открыто объявивший им войну, не застал их врасплох.
- Отец! Иезикииль! - взмолились караульные. - Погода собачья! Вряд ли Одноногий пожалует по такой грозе. Можно нам побыть дома, отец?
- А что, никаких следов Однорукого? - спросил Иезикииль.
- Никаких, отец, только вот горелым пахнет - молнии подпалили. Такая ночь не для Одноглазого.
- Ладно, оставайтесь дома и переодевайтесь. Да принесет эта буря мир Однобокому, а заодно и нам с вами!
Одноногий, Однорукий, Одноглазый, Однобокий - всеми этими прозвищами гугеноты наградили моего дядю, я никогда не слышал, чтобы они называли его настоящим именем. Говоря о нем, они сразу переходили на фамильярный тон, словно враждовали с ним испокон веку и потому почти сроднились. "Однорукий, ну-ну… Ох уж этот Одноухий", - перемигивались и пересмеивались они, понимая друг друга с полуслова, как будто темное безумие Медардо было для них понятным и само собой разумеющимся.
Они продолжали спокойно беседовать, как вдруг среди завывания бури услышали стук в дверь.
- Кому это не сидится дома в такую погоду? - спросил Иезекииль. - Сию минуту отворите!
Дверь отворили: на пороге стоял на своей единственной ноге виконт, с его черного плаща ручьями стекала вода, шляпа с пером промокла насквозь.
- Я поставил своего коня у вас в хлеву, - сказал он. - Дайте приют и мне, прошу вас. Ночь нынче не для прогулок.
Все посмотрели на Иезекииля. Я спрятался под стол, испугавшись, что дядя обнаружит меня в стане врагов.
- Садитесь к огню, - сказал Иезекииль. - Для гостей в этом доме дверь всегда открыта.
У дверей лежала куча тряпья - его расстилали под деревьями во время сбора олив. Медардо устроился на нем и заснул.
Гугеноты в полумраке собрались вокруг Иезекииля.
- Отец, Одноногий у нас в руках! - зашушукались они. - Неужели мы дадим ему уйти? Неужели позволим и дальше губить невинных? Иезекииль, не настало ли время Косозадому платить по счету?
Старик воздел кулаки к небу.
- Чума и холера! - Его крик, приглушенный до шепота, не стал от этого менее яростным. - Где это видано, чтобы в нашем доме подняли руку на гостя? Я сам буду сидеть подле него и охранять его сон.
И с ружьем через плечо он встал около спящего виконта. Медардо открыл свой единственный глаз.
- Что вы здесь делаете, отец Иезекииль?
- Охраняю ваш сон, мой гость. Вас многие ненавидят.
- Да, это так, - согласился виконт, - я поэтому не ночую в замке, боюсь, как бы слуги не придушили меня во сне.
- И в моем доме вас не любят, синьор Медардо. Но сегодня вас никто не потревожит.
Виконт помолчал.
- Иезекииль, я хочу принять вашу веру, - молвил он.
Старик не ответил ни слова.
- Меня окружают ненадежные люди, - продолжал Медардо, - я хочу разделаться с ними и призвать в замок гугенотов. Вы, отец Иезекииль, будете моей опорой. Я объявлю Терральбу территорией гугенотов и поведу войну против католических князей. Во главе войска я поставлю вас и ваших родных. Так вы согласны, Иезикииль? Вы можете обратить меня в вашу веру?
Старик, недвижный, как скала, стоял перед ним; через его широкую грудь наискось лег ружейный ремень.
- Я мало что помню из нашей веры, - сказал он, - так что не мне обращать кого бы то ни было. Я со своими грехами останусь на этой земле, а вы с вашими останетесь на своей.
Виконт приподнялся на локте.
- А вам известно, Иезекииль, что я пока что не сообщал инквизиции о еретиках в моих владениях? Пошли я ваши головы в подарок епископу, и курия сейчас же вернет мне свое благорасположение.
- Наши головы пока еще при нас, виконт, и получить их довольно трудно, но получить то, чего вы добиваетесь, еще труднее.
Медардо вскочил на ноги и распахнул дверь.
- Лучше я буду спать вон под тем дубом, чем в доме врагов! - крикнул он и выскочил под дождь.
Старик призвал родных.
- Дети мои, писано есть, что первым к нам пожалует Одноногий. Теперь он ушел, и дорога в наш дом опять свободна. Не отчаивайтесь, дети мои, может, в другой раз гость придет с добром.
Все головы склонились - бородатые мужские и женские в чепцах.
- Но даже если не придет никто, - добавила жена Иезекииля, - сами мы не тронемся с места.
Внезапно небо прорезала молния, от грома задрожали черепицы на крыше и стены каменной кладки. "В дуб попала молния! Дуб горит!" - закричал Товия.
Гугеноты с фонарями выскочили из дома - огромный дуб с одной стороны весь обуглился от макушки до корней, с другой - остался целехоньким. В шуме дождя донесся далекий стук копыт, и при вспышке молнии гугеноты увидели закутанную в плащ острую как бритва фигуру всадника.
- Ты спас нас, отец, - сказали гугеноты. - Спасибо, Иезекииль!
Небо прояснялось, на востоке занималась заря. Исайя отозвал меня в сторону.
- Нет, ты скажи, они и впрямь чокнутые? - зашептал он и показал целую пригоршню блестящих побрякушек, - Пока его лошадь стояла без присмотра в хлеву, я повытаскивал из седла все золотые заклепки. А наши олухи - хоть бы один почесался!
Проделки Исайи не вызывали у меня особого восторга; что до его родственников, они меня просто пугали. Потому я решил держаться от них от всех подальше и часто в одиночестве ходил к морю собирать моллюсков и ловить крабов. И вот однажды, сидя верхом на прибрежном камне, я пытался выманить краба из норки, как вдруг увидел в спокойной воде отражение шпаги, занесенной над моей головой, - от ужаса я свалился в море.
- На, держись, - крикнул мне дядя, появление которого застало меня врасплох; теперь он протягивал мне обнаженный клинок.
- Нет-нет, я сам. - И я стал карабкаться на валун, который отделился от скалистого берега и торчал в море.
- Что, охотишься на крабов? - спросил Медардо. - А я на осьминогов. - И он показал мне свою добычу: целый мешок огромных осьминогов, коричневых и белых. Все они были разрублены шпагой пополам, но продолжали шевелить щупальцами.
- Все целое можно разделить надвое, - сказал дядя, улегшись на камни и поглаживая судорожно дергающиеся половинки осьминогов, - каждый может избавиться от своей тупой и самодовольной целостности. Я был целым, и все казалось мне запутанным, но естественным, а мир был пуст, как воздух; я смотрел на него сквозь пыльное стекло и думал, что вижу все, но видел оболочку. Если ты когда-нибудь станешь половиной себя самого, чего я тебе от души желаю, мой мальчик, тебе откроется такое, что люди с целыми мозгами понять не способны. Ты потеряешь половину себя и половину Вселенной, но оставшаяся половина будет в тысячу раз глубже и драгоценней. Тогда и самому тебе захочется, чтобы все вокруг было разорвано пополам, по твоему образу и подобию, потому что и красота, и мудрость, и справедливость есть лишь в том, что изодрано на куски.
- Ой-ой-ой, сколько же тут крабов! - Я притворялся, что всецело поглощен охотой, и старался держаться подальше от дядиной шпаги.
Только когда дядя со своими осьминогами ушел, я решился вылезти на берег. Но его слова продолжали звучать у меня в ушах, и я все думал, как же нам спастись от этого всеразрушающего безумия. Куда ни посмотри: Трелони, Пьетрокьодо, гугеноты, прокаженные - все мы жили под знаком его половинчатости, и нам не было от нее спасения.
VI
Крепко-накрепко привязанный к седлу, Медардо ди Терральба спозаранку носился по горным тропам, останавливал своего скакуна над самым обрывом, окидывал окрестности хищным взглядом. И вот однажды он увидал пастушку Памелу, расположившуюся на лугу со своими козочками.
Виконт задумался: "Что же это получается? Почему мне, человеку, способному столь остро чувствовать, вовсе не знакомо чувство, которое обычные люди называют любовью? И если они превыше всего ценят эту свою жалкую страстишку, то сколь величественна и ужасна будет моя любовь?" И он повелел себе влюбиться в Памелу - пухленькую пастушку, которая в простеньком розовом платьице, босая лежала в траве, дремала, болтала с козочками или нюхала цветы.
Но пусть холодные размышления виконта не введут нас в заблуждение. За логику он ухватился просто из страха - хотел заглушить смутное волнение крови, которое давно позабыл и испытал вновь при виде Памелы.
В полдень, возвращаясь домой, Памела вдруг заметила, что у ромашек на лугах осталось вдвое меньше лепестков, словно кто-то взял и оторвал у каждой по половине соцветия. "О Господи! - сказала про себя Памела. - Сколько у нас девушек, и надо же, чтобы именно со мной такое приключилось". Памела, конечно, поняла, что в нее влюбился виконт. Она собрала искалеченные ромашки, принесла их домой и заложила между страницами молитвенника.
Днем Памела пошла с утиным выводком на Монаший луг. На лугу ковром рос белый пастернак, но его постигла участь ромашек: кто-то словно отхватил ножницами половину соцветия. "Господи Боже мой, - сказала про себя Памела, - да ведь и впрямь я ему приглянулась". Она собрала букет из половинок пастернака, чтобы украсить им зеркало на комоде.
Бросив думать о виконте, она обвязала косу вокруг головы, разделась и пошла купаться в пруд вместе с утками.
Вечером Памела возвращалась домой полем, сплошь усеянным одуванчиками. И у одуванчиков с одной стороны облетел весь пух, словно на них подули либо с одной стороны, либо половиной рта. Памела сорвала несколько белых полушарий, подула на них, и нежное оперенье полетело вдаль. "Господи Боже мой, вот несчастье-то, - сказала себе Памела, - да ведь он втюрился в меня по уши. Что-то будет?"
Домишко у Памелы был совсем-совсем маленький: загонишь на ночь коз да уток, и повернуться негде. Вокруг дома роились пчелы - родители Памелы держали пасеку. А подвал кишмя кишел муравьями: только тронь стену рукой, так облепят, живого места не останется. Потому-то мать Памелы спала в скирде соломы, отец - в пустой бочке, а Памела - в гамаке, подвешенном между фиговым и оливковым деревьями.
Подойдя к дому, Памела остановилась как вкопанная - на пороге лежала мертвая бабочка, одно ее крыло было расплющено камнем. Памела взвизгнула, прибежали родители.
- Кто здесь был? - спросила она.
- Только что проскакал мимо наш виконт, - отвечали мать с отцом, - сказал, что гонится за бабочкой, которая его ужалила.
- С каких это пор бабочки начали кусаться?
- Вот и мы удивляемся.
- Ничего тут удивительного нет. Виконт просто влюбился в меня. Надо ждать беды, - объявила Памела.
- Ладно-ладно, не выдумывай, вечно городишь невесть что, - отмахнулись от нее старики, как всегда и везде они отмахиваются от молодежи, впрочем, и молодежь им платит им тем же.
Назавтра Памела погнала коз на пастбище и собралась было передохнуть на своем любимом камешке, но, подойдя к нему, в ужасе вскрикнула. Зрелище было жуткое: половина летучей мыши и половина медузы, мышь истекает черной кровью, медуза сочится чем-то липким, у мыши расплющенное крыло, у медузы дряблая студенистая бахрома. Пастушка поняла, что это послание. "Сегодня вечером у моря", - догадалась она. Памела собрала всю свою храбрость и решила, что пойдет на свидание.
Она пришла на берег, устроилась на гальке и заслушалась тихим плеском волн. Вдруг галька зазвенела от топота копыт, и к ней подскакал виконт. Остановился, отвязал ремни, соскочил с коня.
- Памела, я решил влюбиться в тебя, - торжественно провозгласил виконт.
- И по такому случаю, - накинулась на него Памела, - вы разрываете на части все живые существа?
- Ах, Памела, - вздохнул виконт, - только такой язык и понятен людям. Живое, встречаясь с живым, всегда стремится его уничтожить. Пойдем со мной, и, поверь, тебе будет спокойно, я по крайней мере знаю, что делаю, и творю зло так же, как другие, только более твердой рукой.
- Вы что же, и меня разорвете пополам, как ромашку или медузу?
- Я пока не знаю, что сделаю с тобой, но, когда ты станешь моей, передо мной откроются большие возможности. Я отведу тебя в замок, запру, скрою от людских глаз, время будет в нашей власти, и мы сумеем вместе во всем разобраться и решить, как нам дальше быть.
Памела растянулась на гальке, Медардо опустился на колено возле нее. Рука его, энергичными жестами подкрепляя сказанное, иногда касалась Памелы, но он не стремился продлить прикосновение.
- Все это прекрасно, но сначала я должна узнать, что именно вы со мной сделаете. Давайте попробуем прямо сейчас, тогда мне легче будет решить, идти с вами в замок или нет.
Узкая, крючковатая рука виконта медленно-медленно тянулась к щечке Памелы. Рука слегка дрожала: то ли он собирался погладить щечку, то ли царапнуть. Но рука так и не достигла цели: виконт внезапно отдернул ее и поднялся во весь рост.
- Ты мне нужна только в замке, - заявил он, взбираясь на коня, - я сию минуту велю приготовить для тебя башню, там ты и поселишься. Даю тебе день на размышление, завтра буду за ответом.
И, пришпорив коня, он помчался прочь.
Назавтра Памела полезла на шелковицу за ягодами и вдруг среди листвы услышала кудахтанье и хлопанье крыльев. С перепугу она чуть не свалилась вниз. К длинной ветке был привязан за крылья петух, и его терзали жирные гусеницы, синие и мохнатые, - кто-то водрузил скопище этих хищниц, обитающих на соснах, прямо петуху на гребень.
Без сомнения, то было еще одно ужасающее послание виконта. "Завтра на заре, в лесу", - догадалась Памела.
Прихватив корзинку для еловых шишек, Памела отправилась в лес - Медардо вышел к ней из-за дерева, опираясь на костыль.
- Ну так что? - спросил он у Памелы. - Решила, идешь в замок?
Памела разлеглась на хвойной подстилке.
- Решила, - ответила она, едва поворотив голову к виконту, - решила, что ни за что туда не пойду. Коль вам так хочется, давайте встречаться здесь, в лесу.
- Ты пойдешь в замок, говорю я тебе. Башня для тебя уже готова, ты там будешь полной хозяйкой.
- Запереть меня задумали, а там, не ровен час, пожар вспыхнет или крысы загрызут… Знаю я вас! Дудки! Говорю вам, я буду ваша, извольте, но прямо здесь, на сосновых иголках.
Виконт присел возле нее. Зажав в руке сосновую иголку, он пощекотал ею шейку Памелы. Памела вся покрылась гусиной кожей, но не двинулась с места. Она смотрела на лицо виконта, склоненное над ней: профиль, который всегда остается профилем, даже если смотреть анфас, два доведенных только до середины ряда зубов, которые сейчас, когда виконт улыбался, напоминали ножницы.
Медардо сломал иглу в кулаке.
- Только в башне ты мне нужна, только в башне, за семью замками!
Пастушка совсем осмелела и, болтая в воздухе голыми ножками, повторяла:
- Здесь, в лесу, согласна, в неволе - никогда, хоть убейте!
- Я тебя заставлю сделать по-моему, - сказал Медардо, положив руку на круп коня, который все это время гулял по лесу, но сейчас, словно нарочно, оказался рядом. Он вскочил в седло и умчался прочь по лесной тропе.
Ночь Памела, как всегда, провела в своем гамаке, подвешенном между оливковым и фиговым деревом, а утром - о ужас! - нашла на себе маленький кровоточащий трупик: половину белки. Зверек был разрезан, как обычно, вдоль, но рыжий хвост остался в неприкосновенности.
- Господи, какая же я несчастная! - пожаловалась она родителям. - Этот виконт не дает мне проходу!
Отец с матерью передавали белку из рук в руки.
- Вы только посмотрите, - заметил отец, - хвост-то он не тронул. Пожалуй, это хороший знак…
- Может, он постепенно добреет?.. - подхватила мать.
- Он ведь обычно все разрезает пополам, - продолжал отец, - а вот хвост, самое красивое, что есть у белки, не тронул.
- Может, он хотел этим сказать, - поддержала мать, - что и в тебе не тронет все хорошее и красивое.
Памела схватилась за голову.
- Батюшка, матушка, что вы такое городите? Вы что-то скрываете от меня? Виконт говорил с вами?
- Говорить не говорил, но просил передать, что собирается зайти, посулил кое-что нам на бедность, - ответил отец.
- Батюшка, если он придет, отвори ульи, пусть его встретят пчелы!
- Дочка, но ведь Медардо, кажется, и впрямь меняется к лучшему… - твердила мать.
- Матушка, если он придет, привяжите его к муравейнику!
Ночью загорелась скирда соломы, где спала мать, и развалилась бочка, в которой спал отец. Утром, когда старики созерцали последствия катастрофы, появился виконт.
- Сожалею, что напугал вас сегодня ночью, но я не знал, как лучше приступить к делу. Ставлю вас в известность, что мне пришлась по душе ваша дочь Памела и я хочу взять ее к себе в замок. И потому требую, чтобы вы передали ее мне из рук в руки. Жизнь ее изменится, да и ваша тоже.
- Вы и представить себе не можете, какое это счастье для нас, ваша милость, - отвечал старик, - но уж вы-то знаете, что за несносный характер у моей дочери. Подумать только, она велела мне отворить ульи и напустить на вас пчел…
- Страшно вымолвить, ваша милость, - говорила старуха, - она велела привязать вас к муравейнику…
Хорошо еще, что в тот день Памела рано вернулась домой. Она обнаружила родителей с кляпами во рту, отца - привязанным к улью, мать - к муравейнику. Хорошо и то, что пчелы знали старика, а муравьям было не до старухи. Иначе бы Памеле их не спасти.
- Теперь вы видите, как он добреет, ваш виконт, - развела руками Памела.
Но стариков не так легко было урезонить. На следующий день они связали Памелу и заперли ее в доме вместе со скотиной, сами же отправились в замок объявить виконту, чтобы присылал за дочерью: они, мол, готовы Да забыли старики, что Памела умела разговаривать со своими питомцами. Утки клювами освободили ее от веревок, а козы рожками проломили дверь. И Памела, прихватив самую любимую козочку и самую любимую уточку, выбралась из дому и бросилась в лес. Она поселилась в пещере, о которой знала только она сама да еще один мальчик, который приносил ей еду и сообщал последние новости.
Этим мальчиком был я. Навещать Памелу в лесу для меня было одно удовольствие. Я приносил ей фрукты, сыр, жареную рыбу, а она угощала меня козьим молоком и дарила утиные яйца. Когда Памела купалась в пруду или в ручье, я стоял на страже, чтобы кто-нибудь ее случайно не увидел.
Время от времени в лес наведывался дядя, но нам на глаза не показывался - мы догадывались о его присутствии по обычным его козням и шуткам. Так, Памела вместе с козой и уткой вдруг попадала в оползень, или сосна, к которой она прислонилась, начинала валиться, и оказывалось, что ее подрубили под корень топором, или, нагнувшись к ручью, находила там останки убитых животных.
Дядя пристрастился ходить на охоту - чтобы управляться с арбалетом, ему хватало одной руки. Он еще больше похудел и помрачнел, словно какой-то червь точил то, что оставалось от его тела.
Как-то раз мы с доктором Трелони шли по полю, и откуда ни возьмись на нас налетел виконт - он чуть не задавил доктора, сбив его с ног. Конь встал, придавив копытом грудь англичанина.
- Послушайте, доктор, - сказал дядя, - у меня такое впечатление, будто нога, которой у меня нет, устала от ходьбы. Вы можете объяснить, что это значит?