Князь вошел на крыльцо бани и несколько мгновений простоял, собираясь с силой; потом он разом толкнул дверь и вошел в первую горенку. Там сидели высокая, сухая, с желтым, сморщенным лицом старуха и несколько сенных девушек. Увидев князя, они взвизгнули и повалились ему в ноги. Одна старуха не стала на колени и смотрела на князя живыми черными глазами.
Князь пытливо посмотрел на нее и спросил:
- Ты и будешь бабка-повитуха, что из Коломны?
Старуха отрывисто поклонилась князю в пояс и ответила:
- Истину, батюшка, молвил. Я и есть!
- А звать тебя?
- Звать, батюшка-князь, Ермиловной с Сорочьих.
- Ты же и княгиню пользуешь? Что с ней?
- С испуга выбросила, батюшка. Согрешила! Ты уж не будь к ней немилостив, - бойко проговорила она, снова отрывисто кланяясь.
Князь сверкнул на нее взором, но она не потупилась.
- Ведь не с охотки, - продолжала она. - Я к тому, что теперь она в расслаблении. Напугаешь ее, руда бросится и не заговорить мне… Помрет!
Князь вздрогнул и отступил.
- Помилуй Боже! - сказал он смиряясь. - А заглянуть можно?
- В щелочку! Подь сюда!
Девки все время стояли на коленях и давались диву, как сумела смирить Ермиловна грозного князя. Воистину привороты всякие знает.
- Посмотри и иди! - сказала тем временем старуха, - а я подготовлю ее, болезную… После придешь.
- Ладно, старая, - ответил князь и осторожно заглянул в щелку.
В предбаннике, прямо на полу, на пышной перине лежала молодая княгиня в полубесчувственном состоянии. Бедная! Как побледнела она: лежит, что плат, белая. Лицо - осунулось, нос и подбородок заострились, а вокруг глаз легли темные круги. Сердце князя сжалось тяжелым предчувствием. Он обернулся к старухе:
- Умрет княгиня - не видать тебе Коломны!
- Зачем умирать! Жить будет, - ответила старуха. - Иди пока что, а то еще по голосу признает, всполохнется.
Князь осторожно вышел, прошел в дом, вошел в молельню, всю завешанную образами, и упал на колени пред иконою Николая Чудотворца. Некоторое время он лежал молча, прижавшись лбом к полу, потом поднял голову и, широко крестясь, заговорил:
- Святый угодник и чудотворец, вразуми и наставь! Да не знает мое сердце злой неправды, да не опустится рука моя на невинного. Владыко и чудотворец, не оставь милостью: помоги сына найти, а я за то воздвигну храм имени твоего. - Он обернулся к иконе Варвары-великомученицы. - Пошли, угодница, здоровья княгинюшке. Закажу паникадило чистого серебра в три пуда!
Он встал и приложился к образам; после того он, успокоенный, вышел на крыльцо и позвал Антона.
- Зови Степаныча! - сказал он, садясь на крыльцо.
Не подошел, а подполз, как раньше Влас, к нему старший ключник.
- Ну, мой верный слуга, расскажи-ка мне, - начал с суровой усмешкой князь, - как ты скоморохов господским добром угощал да всю ночь с ними, старый пес, бражничал?
- Смилуйся, князь! - стукаясь лбом, заголосил ключник, - с приказа княгинюшки брагой и пивом поил.
- Что же это она на всю ночь гульбу заказала вам всем? Не верится что-то!
- Смилуйся, князь! - повторил Степаныч.
Князь встал.
- А сведи меня к месту, где татьба соделана!
Степаныч поднялся и неуверенными шагами пошел впереди князя.
- Тут, батюшка, - указал он на место, где из тына был выворочен тяжелый столб.
Князь заглянул в яму.
- Ишь, локтя два земли выкопано, - сказал он, - одному и не управиться. А кто дозором ходил в ту ночь?
- Яшка Пузырь да Никашка, да Петька Гуляйко!
- Позвать!
Антон бросился к службам. Три здоровенных парня вышли и упали на колени.
- Чай тоже бражничали? - спросил князь с усмешкой.
- Бес попутал! - воскликнули все трое.
- А ну! Всыпь им столько батожьев, чтобы глаза на лоб вылезли, да здесь же, у колдобины! - распорядился князь и пошел назад к крыльцу.
Княжие дружинники по зову Антона распнули парней и начали расправу.
- А кто с Мишенькой был? - спросил князь Степаныча.
- Пашка да Матрешка, батюшка-князь!
- Позвать!
И опять, валяясь в ногах князя, завыли и заголосили две сенные девки. В знак печали они остригли свои длинные косы и разорвали сарафаны.
Князь злобно посмотрел на них.
- На том свете вы за раденье свое ответите, а теперь под Казань грех замаливать пойдете. Есть там у меня вотчинка, а по соседству монастырек. Туда и будете!
Пашка без чувств упала на землю.
Из толпы челяди выступил огромный детина и опустился на колени.
- Смилуйся, князь, невеста просватанная. Матушка-княгиня сама благословить изволила.
Князь нахмурился.
- Звать тебя?
- Аким, во псарях у твоей милости.
- Ты погоню правил?
- Истину говоришь. Только, что я мог? - он развел руками. - Лошаденки худые, кругом лес; опять, может, два часа, может, три спустя хватились. Они тропинками да чащей!
- С кем ездил?
- А тут пять людишек прихватывал.
- Всем по двадцати батогов! - решил князь и поднялся. - А его повесить! - сказал он Антону, указывая на Степаныча.
Стон и крики огласили усадьбу. Князь сидел в своей горнице и, сжимая голову руками, снова думал неотвязную думу.
"Кому надо? Не иначе, как по наговору сделано. И где спрятали? Может, и найти уже поздно. Убили, искалечили!" - вспомнил он, как недавно казнили скоморохов за то, что подьячего сына скрали и очи ему выжгли, вспомнил и вскочил, словно ужаленный.
О-о-о! И что за горемычная его доля! Что за муки-мученические!
"Искать! Погоня! А где искать? Куда гнаться? - Он снова сел. - Ну хорошо! Завтра и эти дни много скоморохов на Москву придут. Что же, всех в застенок не перетаскаешь!.. Ах, не будь этих дней, - снова с горечью подумал он, - нарядил бы погоню во все концы, сидел бы сам подле Аннушки! А тут тоска на сердце, душа - что туча, а должен ехать и со светлым лицом делить царскую радость".
Он заломил руки. Лестно отличие царево, да подчас ой как тяжка его великая ласка.
- Батюшка князь! - окликнул его с порога Антон, - девка Наталья к княгинюшке тебя просит. Оповещена она.
Князь быстро встал, отер тылом кулака глаза и пошел к ней. Все ушли и оставили их одних. Уж и целовались они, и плакали! Горе словно крепче спаяло их, и князь, на миг позабыв о сыне, думал только о ее здоровье.
- Как выздоровлю, по монастырям пойду. Отпусти меня, господин мой! - воскликнула княгиня.
- Да нешто я против? Молю Бога! Только сама-то ты, сама-то недолго недужься. Ты в монастыри, а я погоню наряжу да в разбойном приказе оповед сделаю, да боярину Петру Васильевичу отписку дам. Пусть он и в Рязани у себя поищет.
И долго они говорили, утешая и лаская друг друга. Лютая злоба стихла в сердце князя и сменилась тихою грустью.
К вечеру он простился с женою.
- Завтра на Москве дела, а в ночь встречать нашего батюшку выеду. В почете мы! - прибавил он с усмешкою. - А ты поправляйся. Бабка-то сама по себе, а дьячку вели у нас в часовне читать все время!
Княгиня с плачем бросилась в его объятья.
Князь вышел и приказал Антону готовиться в дорогу.
- Да спроси челядь, кто из них лучше в лицо скоморохов помнит. Двоих на Москву возьми. Лошадей дать под них! А Пашку с Матрешкой в монастырь не надо. Пусть просто живут; на тягло их туда, в вотчину. Ну, готовься!
IV
Встреча отца с сыном
Не радостен и не светел лицом был князь Теряев, собираясь на великую торжеством встречу митрополита ростовского Филарета Никитича.
- Ты уж не кручинься так-то! - уговаривал его Федор Иванович, - смотри, может, завтра твои людишки скоморохов выследят. Тогда живо мальчонку найдем.
Теряев в ответ вздохнул, обряжаясь в свои лучшие доспехи. Он надел дорогой шелковый тешляй, а поверх его - легкий бахтерец с нашитыми на плечах, спине, груди и локотниках серебряными с золотою насечкою пластинками, надел наручи и наколенники из такого же серебра, зеленые сафьяновые сапоги с серебряными подковками и подвязал меч.
Шереметев вышел проводить его на крыльцо. Княжеские дружинники стояли нестройной толпою. Антон держал в поводу серого в яблоках аргамака.
- Ну, пока что, прощай! - сказал Теряев, надевая на голову легкий шелом с острою верхушкою.
Шереметев усмехнулся.
- В полудень встренемся. Я при царе буду!
- Ин так!
Князь вскочил на коня и взял в руки длинное копье. Дружинники вмиг очутились тоже на конях. Ворота раскрылись, и конный отряд с князем Теряевым во главе медленно поехал по спящему городу за реку Пресню.
Царь Михаил Федорович, чтобы почтить своего отца, выслал ему три почетных встречи: первую - в Можайск с архиепископом рязанским Иосифом и князьями Дмитрием Михайловичем Пожарским и Волконским, вторую - на Вязьму с вологодским архиепископом Макарием, боярином Морозовым и думным дворянином Пушкиным, третью - с митрополитом Ионою, князем Трубецким и окольничим Бутурлиным - на Звенигород и на полупуть - князя Теряева-Распояхина с тем, чтобы последний, увидев великого страдальца, поскакал к нему, царю, оповестить о приближении его батюшки.
Князь проехал верст двадцать и стал станом, далеко вперед себя услав четырех конных, чтобы, взлезши на деревья, сторожили с верхушек дорогу. Сам же он, сойдя с коня, но не снимая доспехов, встретил восходящее солнце с мрачными думами и тоскою на сердце. Всюду мерещились ему то его Миша, то любимая жена. Мечется она, быть может, умирая, и в тоске кличет его, а он должен со светлым лицом оповестить царю великую радость. Видится ему Миша: тащат его лютые разбойники, каленым железом вынимают светлые глазки, бьется он в руках палачей, зовет своим голоском тятю, а его тятя должен со светлым лицом оповестить царю великую радость.
- Горе мне, горе! - закричал не своим голосом князь и в отчаянии упал в траву ничком.
Антон, видя отчаяние своего господина, перекрестился и вздохнув, сказал:
- Не коснусь волос своих, пока не объявится молодой князюшка!
Этот обет несколько утешил его волнение. Вдруг он увидел мчавшихся к ним трех всадников.
- Едут, едут! - кричали они, показываясь в облаках пыли.
Антон подошел к князю и тихо позвал его. Теряев поднял голову, и лицо его выражало полное недоумение, словно он только что проснулся.
- Едут! - сказал Антон господину.
Князь тотчас вскочил на ноги и быстро оправился.
- Коня!
И кони помчались, гремя доспехами, в Москву.
Толпы народа уже запрудили улицы. Князь со своим отрядом домчался до Кремля и сошел с коня.
На площади, от царского терема, от Красного крыльца Трубецкой двумя шпалерами ставил стрельцов в зеленых кафтанах с алебардами в руках. Увидев князя, он кивнул ему.
- Едут, - ответил Теряев и вошел в теремные ворота.
Во дворце шла суета. Окольничие, бояре, думные, стольные, кравчие - все, кто знатнее и местом выше, толпились в царских покоях, готовясь к выходу. В длинных парчовых кафтанах с воротами, подпиравшими их стриженные в скобку затылки, с длинными бородами, в высоких шапках, они важно ходили и стояли, не будучи в силах сделать ни одного свободного движения. Увидев князя, они окружили его.
Князь поднял руку и сказал:
- До царя-батюшки. Где царь?
- В молельной! - ответили все хором, а боярин Стрешнев прибавил:
- Сейчас из Вознесенского прибыл, у матушки-царицы - дай ей Бог многая лета здравствовать! - благословение принял.
В это время к Теряеву подошел окольничий Борис Михайлович Салтыков:
- Государь-батюшка в беспокойстве.
- Иду! - ответил князь.
Царь Михаил Федорович, окруженный слугами, перешел из молельни в свой покой и оканчивал свое одевание. Князь вошел и опустился на колени.
- Государь, твой батюшка - да продлит Бог его жизнь - на три часа времени пути от Москвы, - сказал он и, ударившись лбом об пол, поднялся на ноги.
Царь милостиво кивнул ему головою.
- Спасибо на доброй вести, князь! Жалуем тебя в свои окольничие!
Салтыковы нервно дернулись на своих местах.
Теряев снова стал на колени и стукнулся лбом в землю, сказав при этом:
- Жалуешь не по заслугам убогого раба своего!
- А теперь поди, - милостиво приказал государь, - прикажи звон поднять. Уж и велика радость моя! - прибавил Михаил.
Его молодое, несколько грустное лицо осветилось неподдельною радостью, и на карих глазах блеснули слезы.
- А мы, государь, твоей радостью рады, холопы твои! - поспешно ответили ему Салтыковы, рабски целуя его в плечо и почтительно беря под руки, чтобы вести. Теряев вышел на Красное крыльцо и махнул рукою. И тотчас загудели колокола Успенского собора, подхватили их звон колокола, доски и била других церквей, и воздух наполнился радостным гулом.
Тронулось шествие из Кремля с хоругвями, с крестами и иконами за реку Пресню. Народ двигался густыми волнами по улицам, напором своих боков ломая заборы, срывая ставни, давя и толкая друг друга. Все двигались к месту встречи царского отца с сыном, и скоро огромное поле было все засеяно людьми всякого звания, возраста и пола.
Капитан Эхе терся тут же в толпе, стараясь протискаться вперед. Пыхтя и сопя, он деятельно работал локтями, словно в разгар битвы, и со всех сторон на него сыпалась отборная брань. Но капитан смело двигался вперед и наконец остановился в переднем ряду, возле какого-то дьякона. Нос у последнего был сизый, обрюзглое лицо лоснилось от пота, синие губы отвисли, и он бормотал про себя:
- Господи Иисусе Христе, Сыне Божий!
- Едут, едут! - гулом пронеслось по толпе.
И действительно в облаках пыли показалось торжественное шествие. Впереди шли вершники по два в ряд, за ними целый полк стрельцов, ездивших за высоким пленником, и наконец огромная карета, запряженная восемью лошадьми цугом, а сзади - царские встречные и опять стрельцы и дружины высланных навстречу князей и бояр.
Едва показалось это шествие, как в царском стане произошло замешательство. Заколебались в воздухе кресты, завеяли хоругви, и длинным рядом установилось духовенство по чину. Царь без шапки, с радостным, ликующим лицом пошел быстро, как юноша (ему было в то время двадцать три года), забыв о царском сане.
Шествие остановилось. Из колымаги вышел высокого роста человек в монашеской рясе и в клобуке и двинулся к своему царственному сыну.
После тяжкой разлуки и треволнений сын увидел своего отца, пред которым в робости привык всегда покорно смиряться. После гонений и плена отец увидел наконец своего сына, возмужавшего, окрепшего, волею народа вознесенного на необычайную высоту. И этот взволнованный отец, почитая высокий сан своего сына, упал на землю и распростерся пред ним. Сын с воплем изумления и радости упал тоже. "И оба лежали на земле, из очей, яко реки, радостные слезы проливая", - повествует летописец.
Все поле огласилось плачем, но это были радостные слезы. С просветленными лицами поднялись разом отец и сын и бросились в объятия друг друга. Народ обнажил головы и упал на колени.
Даже Эхе сдернул свою прилбицу и стал на колени.
- Да, да, - бормотал он, - они должны быть очень рады!
- Очень, очень, - передразнил его дьяк, - "и ангелы ликуют на небесех" вот; а ты, латинец, - "очень"! - И дьяк поднял вверх палец.
Шествия сомкнулись. Отец-инок с сыном-Царем, держась за руки, вошли в колымагу, и поезд тронулся к Кремлю. Народ побежал рядом, сдавливая участников торжества. Все уже знали, что на Красную площадь выкатили бочки вина, и все спешили на даровое пиршество.
Гул от звона и веселых кликов стоял в воздухе. Митрополит Филарет сидел, держа за руку своего сына, а другою благословляя народ, и слезы умиления катились по его суровому, изможденному лицу.
- Словно вновь рождаюсь! - говорил он, а его сын заливался слезами и целовал отцовскую руку.
У Кремля их снова встретило духовенство. Филарет вышел из колымаги и приложился к вынесенным иконам. В соборе его встретил находившийся в то время в Москве Феофан, патриарх иерусалимский. Отстояв благодарственный молебен, Филарет вошел наконец во Дворец и час спустя остался с глазу на глаз со своим венчанным сыном.
А в Москве шел пир. Выпущенные из тюрем колодники, пропойцы, ярыжки, скоморохи метались по улицам, наполняя их криками, песнями и бесчинствуя среди общего ликования.
Великий отец венчанного сына твердым шагом вошел в царские палаты и сказал сыну:
- В молельню!
Сын повел отца через приемные покои, через тронную палату, через свои горницы и ввел его в угловой покой, весь завешанный образами, пред которыми в драгоценных паникадилах тускло мигали неугасимые лампады. Дневной свет, врываясь через разноцветные стекла окон, побеждал таинственный сумрак углов, и свет лампадок тенями скользил по строгим ликам угодников.
В углу перед киотом стоял аналой, а пред ним был разостлан коврик.
Филарет вошел, осенил себя широким крестным знамением и, став на колени, припал головою к полу. Сын опустился с ним рядом в своем великолепном царском уборе, и трогательную картину являли они собою в этот торжественный момент.
С почтением, близким к благоговению, смотрел сын на своего отца, а тот в темной рясе, с серебристыми волосами, со строгими чертами подвижнического лица подымал свой стан, благоговейно крестился и снова с умилением бился головою пред иконами. А сын не мог молиться, тронутый молитвами своего отца. Он смотрел и думал, как он мал и скуден пред своим великим отцом, так много послужившим родине, так пострадавшим за нее и от своих, и от недругов. Чувствовал он, что близок миг, когда отец призовет его к ответу, и собирался с думами, и трепетал, и боялся, забыв свой трон и венец, и видел себя только покорливым сыном.
А Филарет продолжал молиться; и слезы оросили его лицо, и благодарностью смягчились его суровые и энергичные черты.
О чем он молился?