Наконец, пучок дрожащего света выхватил из тьмы искомый ящик. Ощерившись шелковой пастью, он словно улыбался Заборонеку. Поставив лампу на дощатый, посыпанный стружкой пол, Петр Янович обеими руками выдвинул гроб на себя, подняв столбик пыли и стружки. Затем, сняв обувь и платок, он ступил на узкое дно, и сначала сел, а потом, неуверенно вытянув ноги, лег. Сложив руки на груди, закрыл глаза. Прислушался к своим ощущениям. Если бы мертвые могли чувствовать, что бы он чувствовал теперь? Твердыню дерева, стыдливо прикрытую тканью? "Надо бы опилочек что ли, подложить" – пронеслась в голове Заборонека глупая, всегда им самим тайно высмеиваемая, мысль. Поерзав немного, он понял, что ему начинает нравиться прохлада материи, покупаемая им по гривеннику за аршин. Постепенно накатила дрёма, и сквозь неё гробовщик услышал едва различимый монотонный звук, напомнивший ему не то шум прибоя, не то крови в ушах, как бывало у него обычно накануне бури.
"Гроб хорош, и я был рад стараться, коли сотворить такое смог, будет он моим, чтоб не пришлось остаться, как известный всем сапожник без сапог".
Проснулся он отчего-то в своем кабинете. За окном, судя по всему, была глубокая ночь. Сложив стопкой бумаги, гробовщик взял ненужную более квитанцию Менцеля и бросил её в камин. Ярко вспыхнуло пламя, и в ту же секунду гробовщику стало нестерпимо жарко, перед глазами поплыли золотые круги.
Очнулся он так же, сидя за столом, но что-то было не так. Петр Янович ощутил что не один в комнате. Медленно поднял он взор и увидел прямо напротив глаз круглую золотую пуговицу, которая была раскалена и тлела, как уголек. Где-то он уже видел эти пуговицы. Гробовщик вновь опустил взгляд, он уже знал, кто перед ним: это был молодой граф Куроедов. Или не он? Петр Янович быстро скользнул по лицу стоящего напротив стола человека. Безусловно, этот был похож на давешнего покойника, если бы не глаза – глаза были страшные, нечеловечьи. А в остальном граф не казался жутким: спокойно стоял, облокотившись ладонями о дубовый стол.
– Александр Данилыч, батюшка… да как же это? – промямлил гробовщик.
– Милостивый государь… – не сводя с него тяжкого взгляда, прохрипел покойник. – У Вас есть нечто, принадлежащее мне. Отдайте!
Трясущейся рукой Заборонек протянул мертвецу письмо, после чего бешено закрутил головой, зажмурив глаза. Открыв их снова, он увидел лишь повисшую в воздухе серую дымку, которая тотчас растаяла, да и стол был испорчен – ладони покойника отпечатались на столешнице жженым деревом.
Петр Янович схватил с полки молитвослов, и, запинаясь, стал читать все подряд. Его монотонное чтение вновь прервали шаги. Петр Янович подскочил к окну, распахнул его и встал возле, готовый в любой момент прыгнуть в снег. Холодный ветер остудил его лоб, отрезвил и заставил захлопнуть окно. На всякий случай он ещё раз прислушался. Так и есть, почудилось: во всем доме царила тишина, если не считать редкое потрескивание в камине и вой ветра за окном. И записка, которую он якобы отдал покойнику, лежала на месте. Всё нервы, нервы…
"Доделаю вот заказ вдовы Караваевой, и поеду в Пятигорск. А там и дочку надо навестить, внукам гостинцев приготовить" – мечтательно подумал Заборонек. Ему вдруг стало легко, словно он скинул с плеч тяжелый груз. Гробовщик тихонько захихикал, вспоминая свой недавний страх, а представив себя трясущимся от страха над открытым окном, засмеялся в голос – как не смеялся, должно быть, уже лет двадцать, а именно, утирая слезы и хлопая по столу.
Внезапно он осознал, что смеется не один, и это открытие снова бросило его в жар. Он замолчал. Дьявольский хохот прекратился тоже, в последний раз оттолкнувшись от стен гулким эхом, многократно повторившимся в воспаленном мозгу Петра Яновича.
– Кто здесь? – позвал он в надежде, что откликнется хоть кто-то живой: Олимпия ли Генриховна, вернувшаяся раньше обычного, или кто-нибудь из заказчиков, решивших нанести ему поздний визит.
– Кто здесь? – издевательски вопросил голос, настолько резкий и неприятный, что хотелось заткнуть уши, чтобы не слышать его.
– Кто здесь?! – пробасило с потолка так, что затрепетали хрустальные подвески люстры.
– Кто? Кто? Кто? – застучало справа и слева.
Гробовщик вжался в спинку кресла. Внезапно всё стихло. Трясущейся рукою Петр Янович взял со стола письмо, которое незадолго до этого вернул несчастному самоубийце, но оно рассыпалось прямо у него в пальцах в прах. Издалека снова послышались шаги – шарканье было все ближе и ближе. Вот и дверь, скрипя, стала медленно отворяться. Заборонек не сводил с неё глаз.
В проеме показалась сухонькая фигура старухи в белом чепце. Завидев Петра Яновича, Олимпия Генриховна жалобно ойкнула и осела на пол, словно прохудившийся мешок пшеницы.
Гробовщик бросился было к ней, но тут его внимание привлекли голоса, доносившиеся из гостиной. "Нет, право, нелепица какая-то" – подумалось ему, и он, аккуратно прислонив старуху к стене, пошел в гостиную.
В гостиной было полно народу. Так много, что Петр Янович смешался. Всех присутствующих, он несомненно, знал, но некоторые из них умерли – одни раньше, другие позже. "По всему видно, что это сон" – успокоил сам себя гробовщик, отметив, что среди собравшихся есть и ныне живущие, – вон, например, судебный секретарь Драбов, давеча просивший у Петра Яновича денег в долг, а вот и Вера Ильинична Красовская. Приглядевшись к ней внимательнее, Петр Янович понял, что она чем-то расстроена – глаза её были заплаканы. Он стал пробираться к ней, чтобы выяснить в чем дело. Неужели умер господин Красовский, он кажется, был неизлечимо болен?
Веру Ильиничну и Петра Яновича связывали непростые отношения, со временем переросшие в нежную дружбу, и поэтому кончина Красовского волновала и одновременно пугала гробовщика. Вдруг он почувствовал чьи-то ладони, закрывшие ему глаза. Обернувшись, он увидел… свою жену – она была в том же платье, в котором её похоронили, и если бы не оно, он бы, наверное, не узнал её– так отвык от её лица. Она улыбнулась ему какой-то грустной улыбкой и поманив рукою за собою, прошла сквозь стену.
"Бедный папенька" – донесся до него голос дочери. Обернувшись, он действительно увидел её, располневшую за все время, что они не виделись, под руку с каким-то белобрысым, нескладным гимназистом. Неужели, старший внук?
Петр Янович шагнул к дочери, но внезапно потерял её из виду: навстречу ему, распахнув объятия, шагнул тот самый немец, гроб которого он намедни примерял на себя – Менцель.
– О! Господин Забронэк! Я рад вьидьеть вас! – он похлопал Петра Яновича по плечу.
– Господин Менцель! И я рад… а Вы, позвольте спросить, в добром ли здравии? – и гробовщик сделал маленький шажок, чтобы пропустить какого-то молодого человека с серым лицом.
– Как вам майн гроп? – не обращая внимания на вопрос, улыбнулся немец. – О! Уверяю Вас, он есть гранд сурприз для вас и ваша семья!
Услышав слово "семья" гробовщик точно прозрел:
– Феликс! – крикнул он вслед молодому человеку с серым лицом. Расталкивая людей, и живых, не желающих его замечать, и мертвых, стремящихся его поцеловать – он бросился за сыном, которого только сейчас узнал.
Он догнал его и только хотел обнять, как вдруг взору его открылась жуткая картина: посреди гостиной стоял постамент, задрапированный крепом. Обычно Заборонек использовал его как витрину для своих гробов, выставляя на нем образцы для продажи, но сейчас выставлен был только один образец – невостребованный гроб назойливого немца. Несмотря на изумление и страх, гробовщик был горд своей работой, и справедливо: гроб смотрелся преотлично – ровнехонький, отливающий матовым блеском полировки… но что это?
Гроб не был пуст – чье-то восковое лицо желтело под шелковым покровом!
– Этот гроб… – начал было гробовщик, – я ничего не понимаю…
– Нишево, нишево – замахал на него руками Менцель, оказавшийся тут как тут. – Мне он теперь не нужен.
Он распахнул камзол и Заборонек увидел черную от запекшейся крови рубаху, прилипшую к смертельной ране.
– Вы… ранены? – осторожно спросил гробовщик, отлично понимая нелепость вопроса.
– Ранен? Неееет. – широко улыбнулся немец. – Но гроп мне беснатопност, мой тело в опшией яме… как это по-русски… могилье. Вы, мой друг, иметь право оставлять гроп сепе. Усор вышель великолепен. Знаете, что это за усор? Он позволять вам приходить в мир живых, покуда крышка не сгниет в земле! – Он наклонился к самому уху Заборонека и шепотом добавил: – Я зналь, что не умру по старости в теплый постель, потому и попросил вырезать на крышка этот древний символ. В свое время я дорого заплатиль за него… он дал бы мне возможность изводить мой убийца. Но месть бесполезна за гробом, майн гот! …Тем паче, что меньше всего я хотел сейчас видеть эту старую ветьму – он горько усмехнулся.
Заборонеку уже надоел этот сон, он страстно желал проснуться. Но напоследок решил выяснить один, волнующий его сильнее других, вопрос.
– Кто это? – кивнув в сторону гроба, шепнул он, не то сам себе, не то иностранцу.
– Кто это?! Немец состроил удивленную мину и рассмеялся, подмигнув супруге гробовщика, которая неожиданно возникла за спиной мужа.
– Кто это? – повторила она, глядя сквозь Петра Яновича, и вслед за ней этот же вопрос подхватили другие мертвецы, коих собралось здесь немало. Что до живых, то они не обращали на них никакого внимания, сосредоточась на единственном и главном покойнике, почивавшем посреди комнаты в гробу, заказанном Менцелем.
Гробовщик закрыл руками уши, и бросился вон. Он бежал со всех сил по коридору, но открыв входную дверь, тотчас закрыл её обратно: там столпилось ещё больше покойников: всех тех, кто спал вечным сном в сделанных им гробах. Их были сотни! И сколь бедняга не щипал себя, в душе он давно знал, что происходящее с ним – не сон. Не сон!
Захлопнув дверь, Заборонек обреченно поплелся в свой кабинет и закрылся в нем. Олимпии Генриховны уже не было – бедная старушка лежала в своей комнате на кровати, и время от времени вздрагивала и бредила.
Через несколько дней за ней приехали монахини из богадельни, той самой, где Олимпия Генриховна навещала свою родственницу и по мере сил работала. Одну монахиню, сестру Елисавету, старушка узнала, а вот вторая, с хмурым лицом и крепко сжатыми губами была ей незнакома.
"Сестра Агриппина это. Сына у Бога отмаливает" – прошептала сестра Елисавета.
Старушка посмотрела в последний раз на дом, а точнее на окно кабинета Петра Яновича, и ей показалось, что за портьерой мелькнуло худое, бледное его лицо. Она махнула рукой, и в этот раз даже сестры заметили, что в окне на втором этаже дрогнула портьера.
– Глядите, глядите! – перекрестившись, прошептала Олимпия Генриховна. – Это Петр Янович никак не успокоится, сердешный!
– Да что Вы это, что Вы, матушка, – подсаживая старушку в повозку, пожурила её сестра Елисавета – Это, должно быть, сквозняк.
– Не сквозняк это! – упрямо молвила Олимпия Генриховна.
По дороге она поведала сестрам, все как было: как нашли его бездыханного утром, в мастерской, в гробу. А затем видела она покойного живым в кабинете в ту пору, как полным ходом шло прощание с его телом. Монашенки сочувственно кивали, и обещали помолиться за упокой души доброго Петра Яновича.