1
Это был июль месяц - самая макушка лета.
Мы с женой - на одной машине и друг со своей разлюбезной - на другой колесили по Европе. Ради этой поездки я пожертвовал частью отпуска и вместо благостного душе моей Севера, с рыбалкой да с тайгой, да с морем, поехал по родной и по чужой стороне.
...Удивительно все-таки ехать и глядеть по сторонам: невольно сравниваешь заграницу с Россией. Вот, например, Финляндия. По сути, одна и та же территория - продолжение Ленинградской области. Одна и та же земля, одна и та же природа. Так, да не так. После унылых, грязноватых, вырубленных пейзажей Ленинградской области Финляндия кажется акварельно-пасторальной картинкой: желто-бело-синие дома с красными крышами на зеленых боках ухоженных полей, строгий, принаряженный, убранный лес, прекрасные дороги, спокойно-сосредоточенные, добродушные люди. Здесь нет воровства, всеобъемлющей зависти, каждый занят своим делом и не лезет в дом другого, не учит жить весь мир, как это вечно делаем мы. Я люблю Финляндию и не скрываю этой любви.
Перед пересечением финско-шведской границы на севере Ботнического залива, где-то в самой его верхней точке, я сказал жене:
- Сейчас будет граница со Швецией. Приготовь паспорта, спрячь оружие и наркотики. Шведские пограничники страшно жесткие, всю машину перетряхнут.
Проехали границу, вернее, место, где она должна была находиться. Замелькали шведские названия населенных пунктов.
- А где же граница? Где пограничники? Ведь мы уже в Швеции! - изумилась жена.
Я был доволен своей шуткой. По всей Европе все уже и позабыли, что такое пограничники да проверка машин и паспортов. Это только у нас, как у дикарей, по семь КПП перед любой границей, с собаками да служивыми людьми.
Проехали всю Швецию до Стокгольма.
Останавливались в пути, ночевали и глазели во все стороны.
Хорошая эта страна - Швеция, древняя, историческая, самобытная. Когда-то ее народ долго-долго воевал с Россией. Дошел аж до Полтавы. После Полтавы шведы угомонились, занялись собой, своей страной. И правильно сделали: сейчас Швеция - процветающая страна, страна, живущая в достатке, и шведы гордятся своей Швецией.
А Финляндия мне все равно больше нравится. Там спокойнее и меньше суеты.
Погостив в Стокгольме, решили добираться до Хельсинки на пароме: и экзотики достаточно, и отдохнуть от руля не мешает.
Въехав в чрево парома "Силвер-вей", мы словно очутились в животе то ли гигантского циклопа, то ли внутри небоскреба. Плавающий гигант был длиной метров двести и высотой в тринадцать палуб, то есть этажей.
"Как же плавает эта громадина? Ей же не развернуться, не повернуться, она же пол моря занимает, мать ее так!" - думалось мне с подспудным восторгом.
Потом оказалось, что плавает громадина очень даже легко. Мы проходили шхеры - довольно узкие и вертлявые протоки, со скалистыми берегами, с гранитными валунами, на которых сидели упитанные балтийские чайки: паром на большой скорости шел метрах в тридцати от этих скал и валунов, и чайки оторопело глядели на проплывающую мимо махину и, наверно, сильно удивлялись его смелости.
Меня не покидало ощущение: несколько метров в сторону - и камни распорют тоненькую сталь...
На тринадцатом этаже гулял теплый ветерок, танцевала и пела группа цыган, приставая то к одним, то к другим пассажирам.
Работали кафе-шантаны. По всей палубе было размещено огромное количество скамеек, заполненных разноцветным путешествующим народом. Мы пили красное сухое вино вперемежку с капучино и смотрели на плывущий по морю праздник жизни.
Мимо нас несколько раз прошел высокий моложавый моряк лет пятидесяти пяти, стройный, в белой безрукавке, черные погончики с желтыми шевронами, почти бесформенная, но элегантная фуражка с высоконькой тульей и с размашистым крабом посредине.
Черный кант фуражки симпатично оттеняла седина. На лице моряка - и серьезность, и некоторая важность, и доброжелательность одновременно. Ко всем он проявлял заботу, говорил на вполне сносном английском, никуда не годном шведском и, как оказалось, на прекрасном русском.
Я взглянул на него с интересом, и он к нам подошел.
- Какие-то проблемы? - спросил он по-русски.
Меня всегда поражает эта способность иностранцев за границей узнавать нас, русских, сразу и точно.
Казалось бы, внешне мы не отличаемся. Также одеты, ходим не на четырех ногах и у нас не по три глаза.
Но любая продавщица в любом магазине Европы или Америки сразу начинает разговаривать с тобой не на своем родном, а на английском или на ломаном русском.
- А как вы догадались, что мы русские?
- Ничего удивительного, - ответил моряк, улыбаясь. - Нас, русских, нетрудно узнать.
- Так и вы русский?
- И в этом ничего удивительного нет. Да, русский.
- Но ведь это же шведский корабль.
- Э-э, да вы, молодые люди, отстали от жизни. Сколько сейчас русских моряков на иностранных судах! Почти на каждом.
Он понял, что у нас никаких проблем действительно нет, отдал честь и, улыбнувшись, ушел.
...Горел закат. Солнце разбрызгало свои розовые краски по бирюзе вечернего неба, по белизне и темной синеве облаков.
По всей шири горизонта медленно-медленно проплывали дальние громады гор и холмов, густой, темной, рваной полосой на вершинах холмов высились леса. И над всей этой бескрайней ширью висела картина, созданная самым гениальным Художником, - картина Вечности. Солнце вползло в жерло огромной тучи, висящей на горизонте темно-синей громадой. Напоенные влагой бока ее лежали на дальней неровной полосе засыпающего моря и, казалось, плавно шевелились. Проглотившая солнце туча будто бы тихонько похрапывала и выговаривала проходящим судам: "Ну ладно вам, угомонитесь уже, не мешайте мне засыпать".
А солнцу, проглоченному темной громадой, совсем не хотелось быть проглоченным. Уже из глубокого чрева тучи оно выбросило вверх, в темную небесную лазурь, два пронзительно-ярких луча. Высящиеся над горизонтом под углом друг к другу, эти лучи были как две огромные солнечные руки, протянутые людям, как привет от уходящего дня, как знак короткого расставания для очередной встречи утром.
Уже все ушли спать - и жена, и друзья, а я все сидел, потягивая легкое шведское пиво. Шелестело внизу море, звенели и плакали чайки, теплая темень позднего вечера легла на палубу. Вечер был прекрасен, и спать не хотелось.
- Что это вы так припозднились, - услышал я знакомый голос.
Рядом со столиком стоял тот самый симпатичный седоголовый моряк.
- Не спится что-то, - сказал я и придвинул к нему стул. - Пивка выпьете со мной?
- С радостью бы, да на работе нельзя.
Он сел, положил на противоположный край стола свою фуражку. К нему тут же подбежал официант. Моряк заказал себе кофе.
- Я-то ладно - пассажир, птица вольная, а вы-то почему на боевом посту? Вся команда спит, наверно?
Мне и в самом деле было интересно: почему не ложится спать этот важный судовой офицер?
- Позвольте представиться, - козырнул моряк, - Василий Николаевич Мишин, третий пассажирский помощник капитана. Пока все не улягутся, какой тут сон. Случись что-нибудь с любым из пассажиров - спрос с меня.
В самом деле, какая огромная ответственность у этого человека! Тысячи пассажиров, громада корабля, а он один на всех. Мне хотелось что-нибудь узнать о нем, о его работе. Его вахта заканчивалась в шесть утра, и у нас было время поговорить.
Ах, Господи! Неисповедимы пути твои!
Закат все угасал и угасал, а я все слушал и слушал его непростую историю.
Вася Мишин женился рано.
Однажды он, четверокурсник Архангельского мореходного училища имени Воронина, пошел на танцы. Ходил он туда редко.
Ему нравились учеба и мир книжек про моряков, про морские путешествия, про подвиги нашего флота во время войны. Книгам он посвящал все свободное время.
Но в тот вечер ребята из его группы увлекли его своими разговорами про девчонок, и он пошел с ними.
После объявления белого танца его пригласила брюнетка с озорными приветливыми глазами.
- Почему я вас ни разу здесь не видела? - спросила она с доброй улыбкой. - Я здесь часто бываю...
- Много учусь, хочу золотую медаль получить, вот и некогда, - пошутил Вася и глупо заулыбался.
- Похвально, похвально...
Они еще несколько раз танцевали в этот вечер. Ее звали Люба.
Она была на два года старше Василия.
Он бегал к ней в самоволку, в маленькую квартирку с печкой-голландкой, которая находилась в деревянном доме на улице Поморской. Жили они там вдвоем с матерью, отца у нее не было.
Когда Вася приходил, мама Любы всегда находила повод, чтобы пойти куда-то по делам, и оставляла их одних...
Люба вскоре забеременела, и встал вопрос о свадьбе.
- Ты что, рехнулся? - урезонивала Васю вся группа. - Последний курс на носу.
- Ну что же, я человека брошу? - отмахивался влюбленный по уши Василий. - Это будет неправильно, согласитесь, ребята.
Весной, перед окончанием курса, сыграли свадьбу. Денег совсем не было: Васины родители не могли помочь. Они подняли шестерых детей, жили в деревне на берегу Белого моря и были колхозниками-пенсионерами. У Любиной мамы денег не было тоже. Хорошо, что помогли сокурсники. Они скинулись, кто сколько мог, и свадьба получилась совсем неплохая, веселая, заводная. Моряки-курсанты и несколько Любиных подруг что-то на ходу придумывали, скоморошили. Любина и Васина мамы все время что-то оживленно обсуждали, а Васин папа в конце свадьбы, уже крепко навеселе, размашисто и громко спел любимую песню "Прощайте, скалистые горы...". Во время войны он служил на Северном флоте. Свадьба понравилась всем.
В начале следующей зимы родилась Леночка - Аленка - Аленький цветочек.
А Люба потом на всех вечеринках громко и задорно рассказывала, как бойко она захомутала и женила на себе красивого парня Васю Мишина.
Васе этот ее рассказ, впрочем, тоже нравился, и он тоже радостно всегда хохотал.
Он любил свою молоденькую жену Любу и Ален-ку - Аленький свой цветочек - тоже очень любил.
Он был счастлив тогда - выпускник Архангельского мореходного училища Василий Николаевич Мишин.
2
Машенька Мухина, коренная ленинградка, происходила из интеллигентной семьи. Все отпрыски ее семейного древа были то врачи, то педагоги, то ученые. Вот и ее родители тоже. Отец - научный работник - служил в военном институте, мать - учитель, заместитель директора большой школы на Петроградской стороне города на Неве.
Мечтательница, увлекающаяся натура, Машенька в раннем детстве, до школы, видела себя балериной, лучшей балериной на свете, способной в танце подпрыгнуть над сценой в изумительном шпагате и висеть в воздухе сколько хочешь времени. А вокруг - овации, шквал оваций...
Потом, в школе, она захотела стать, как и мама, учительницей. Быть строгой и доброй одновременно, и чтобы ни одной двойки в классе. Ее ученики - лучшие в городе! А про нее пишут в газетах, говорят по телевизору...
Еще она хотела стать архитектором, чтобы проектировать красивые дома и чтобы людям в них было удобно жить.
Так было до пятого класса, пока она не поехала в летние каникулы на озеро Красавица, где находилась дача ее дяди, Виктора Васильевича Ермакова. Виктор Васильевич, почтенный генерал в отставке, был фанатичным коллекционером бабочек. Все ленинградское общество коллекционеров знало и уважало его. Дядя любил бабочек самозабвенно, наверное, больше, чем военную инженерию, в которой служил всю жизнь. И дом его, и квартира всегда были заставлены коробками с насекомыми, приколотыми булавками. Мебель и другие домашние вещи для него не существовали. Он был готов выкинуть из дома любой самый дорогой шкаф, если он мешал расположению бабочек.
За месяц проживания Маши у него на даче он перевернул мировоззрение племянницы. Он ей внушил и доказал, что ничего более интересного, полезного и ценного в жизни нет, чем изучение бабочек и других букашек, именуемых насекомыми.
У Маши изменились пристрастия. Теперь ей не хотелось быть ни архитектором, ни даже женщиной-космонавтом.
- Займись мухами, - порекомендовал ей дядя. - Это совсем неисследованное насекомое. Тем более подходит к нашей фамилии. Будь энтомологом!
Весь пятый класс Машенька штудировала энциклопедии, учебники, литературу о насекомых и влюбилась в них окончательно.
Эту любовь она пронесла через всю среднюю школу. После нее, как круглая отличница, почти без труда поступила на факультет естествознания Ленинградского университета.
Преподаватели были от нее в восторге. Она настолько увлеченно, с такой любовью на всех занятиях говорила о внутреннем и внешнем строении жуков, пауков, тараканов и мух, настолько знала предмет, что седые профессора говорили: "Растет наша смена!". И ставили ей пятерки.
Ее оставляли на кафедре, сразу предлагали дневную аспирантуру. Но неожиданно она заупрямилась: "Хочу заняться сначала практикой".
В общем, это тоже было правильно. Ее поняли, приняли в заочную аспирантуру и дали направление в Ленинградский филиал Всесоюзного НИИ естествознания.
Там она довольно быстро получила лабораторию, защитила диссертацию, стала кандидатом наук.
Она - серьезный и уже признанный энтомолог.
Все развивалось правильно. Даже родители, всегда видевшие в Машеньке великого педагога, давно смирились и были вполне довольны ее успехами.
3
...Капитан сказал Мишину в первой же беседе:
- Характеристика у тебя сносная, молодой человек, но здесь море, а не мореходкина парта. Наука другая будет, готовься!
- Готов к любым испытаниям, товарищ капитан дальнего плавания! - попытался отшутиться Василий, но не получилось.
- Ты, четвертый помощник, каблуками здесь не щелкай. Здесь тебе не плац, а палуба корабля. На палубе и поскользнуться можно, если ноги не так сложишь.
Капитан хмыкнул, мол, посылают к нему хрен знает кого, а их тут воспитывай. С кислой физиономией он сказал, впрочем, вполне благодушно:
- Ладно, иди в свою каюту, устраивайся. Боцман тебя проводит. Подробней потом потолкуем, когда разглядим, какой ты есть фрукт.
Вот так встретил Васю Мишина легендарный, всеми уважаемый в пароходстве капитан Пономарев Федор Иванович.
А Василий и не обиделся на него нисколько. Он так стремился попасть именно на сухогруз "Отто Шмидт", где капитаном был Пономарев.
Все знали крутой и жесткий нрав капитана, всем было известно: попасть к нему - пройти лучшую школу мореплавания.
Юнга Северного флота, будучи мальчишкой, служил на боевых кораблях, участвовал в проводке караванов в годы войны.
Полжизни капитанивший, Федор Иванович знал в людях толк, искренне и глубоко любил честность, открытость, уважал трудяг. Беспощадно гнал от себя трусов, предателей и бездельников. Писал на них самые страшные характеристики. Зато тех, кого он принял, пропустил через горнило непростого своего характера, потом брали с радостью на любые суда, на любые должности, такие люди потом росли и тоже становились капитанами.
Кадровики пароходства говорили:
- Попадешь к Пономареву - или грудь в крестах, или голова в кустах.
С головой у Василия было все нормально, и уже в первом же рейсе он отличился.
Шли на Амстердам с пиломатериалами. Попали в шторм. Василий как будто почувствовал грядущую беду и после вахты не пошел спать, а следил на палубе за грузом: вдруг пойдет смещение?
Шевеление огромных брикетов он разглядел сквозь ветер и брызги вовремя. Немедленно дал команду палубным матросам крепить груз, доложил ситуацию капитану. Сам помогал матросам чем мог. В общем, были приняты нужные меры, разбалансировки судна удалось избежать благодаря прежде всего Мишину, его "неформальному отношению к своим обязанностям", - так было сформулировано потом в тексте благодарности от имени руководства Северного морского пароходства.
Уже через год Василий пошел в рейс третьим помощником капитана, еще через полтора - вторым.
Пономарев его любил, ставил всегда в пример на оперативных совещаниях. Любовь эта, впрочем, была своеобразна, как и все у Федора Ивановича: если что не так, если промашка какая - все! Обрушиваются громы и молнии: "Такой-рассякой! Хуже Мишина нет никого!"
Но даже в такие грозные минуты, когда шел разнос, видел Вася добрые искорки в мутно-зеленых глазах капитана. Их не спрячешь. И был Пономарев для Василия Мишина как отец - строгий и добрый одновременно. А Василий к нему по-сыновьи и относился.
Уже пару раз переманивали Васю на другие суда, приглашали с повышением - старпомом. Как же - пономаревская школа! Но Мишин под разными предлогами уклонялся - не хотел уходить со "Шмидта". И Федор Иванович об этом знал.
И однажды, когда шли в Гамбург тихой лунной ночью, капитан пригласил к себе Мишина.
- Ты не на вахте, я знаю. Садись.
А на столе - бутылка дорогущего "Хенесси", раскрытая коробка конфет, яблоки...
Пономарев молча налил коньяк в бокалы.
- Выпьем, Вася. Хочу с тобой выпить.
Мишин понял: что-то случилось. У капитана не было привычки выпивать со штурманами.
Выпили.
Образовалась пауза. Пономарев, видно, хотел что-то высказать, но не мог начать разговор.
- Давай еще по одной, - махнул вдруг рукой Федор Иванович.
Тяжелый этот человек вдруг обмяк как-то, будто стал в два раза тяжелее. Разговор ему не давался.
После второго бокала он сказал фразу, от которой у Мишина похолодело в груди:
- Ухожу я, Вася, ухожу совсем, рапорт подал уже.
И опять замолчал.
Василия будто гвоздями приколотили к стулу - ни пошевелиться, ни сказать ничего не мог. Для него сейчас обрушился весь мир.
Корабль, а значит и весь торговый флот, покидал кумир нескольких поколений моряков, основоположник, фундамент, глыба, человек-легенда.
Мишин вдруг осознал: жизнь теперь переменится, и переменится к худшему.
После третьей Федор Иванович захмелел: он ведь совсем не пил спиртного, и эта доза была для него непомерной. Тело его вдруг начало вздрагивать, веки затряслись, губы сморщились.
Он заплакал, с трудом выговаривал слова:
- Вот я, Герой Социалистического Труда, лауреат, туды-рассюды, всяких премий, знаменитость. А что я могу сделать против этих, мать их, перемен? Корабли распродаются за бесценок, кого во фрахт выгоняют, кого в аренду. Будто самим корабли не нужны. Вот и нас в аренду отдают какому-то греку. Чтоб он сдох, этот грек! Ну не греку, так немцу отдадут, все равно отдадут. Я уже поругался с директором пароходства. Все ему высказал. А что он может сделать, клерк такой же. Перестройка, мать ее за ногу!
На дворе было начало девяностых.