- Мозги хорошие надо иметь... - мечтательно протянул Люк, любовно оглядывая свое отражение на глади собственного душевного омута.
Эрнст никак не мог одобрять морального облика юного аспиранта. Тот пил пиво из банки.
Элла вышла за дверь, переодеться. Явилась в брюках и блузке, в ярко-зеленых туфельках на высоченных каблуках. Люк снова глянул себе на запястье.
- Мне пора.
- О, какие часики! Новые, да? - сказала Элла.
- Вполне, - сказал Люк. Он ее расцеловал, помахал Эрнсту и вышел.
Элла взяла бутылку сухого мартини. Уселась на диван рядом с Эрнстом.
- Однако, - сказала она. И наклонилась поправить в вазе откачнувшийся ирис.
- Что - "однако"?
- Часы. "Патек Филипп".
- Кажется, дорогие, - сказал он вкрадчиво, вглядываясь в нее.
- Это тебе знать, - сказала Элла.
- Я и знаю, - сказал Эрнст, - но ты, конечно, знаешь еще лучше.
- Ты подарил ему эти часы, Эрнст?
- Нет, а я думал, ты подарила.
- Я? Ты думал, это я подарила?
- А ты не дарила?
- Нет, конечно. С какой стати? Зачем? Если же он их получил от тебя, с другой стороны, тут был, наверно, какой-то мотив. - Ноги в зеленых туфельках на высоченных шпильках, скрещенные, покоились на кофейном столике.
- Ничего я не дарил ему, Элла, - сказал он. - Я вот думаю, кто ему подарил такие часы? - Эрнст явно нервничал. - Тысячи долларов. За этим стоит серьезное богатство.
- И ты надеялся, что это я подарила, - хмыкнула Элла.
- Чего мне надеяться. Просто я рассуждаю.
- А я-то надеялась, это твой подарок, - сказала Элла. - Раз нет, мне даже страшно как-то.
- Нет, это не мой подарок. Мне и самому страшновато. Дело не в часах, дело в неизвестном факторе.
- Если бы ты не дышал к нему неровно, с чего бы тебе пугаться, - сказала Элла.
- Если бы оба мы не дышали неровно, - сказал Эрнст.
- Кажется, ты в основном, - сказала она. - Но все равно. Не хотелось бы вляпаться. Люк плюс неведомый покровитель - это попахивает опасностью. В конце концов, ну что мы про него знаем?
- О, мы много чего знаем, - сказал Эрнст. - Он страшно способный, но зарабатывает на жизнь, не гнушаясь самой скромной работой. Редкие качества в таком мальчишке. Тебе бы его спросить, Элла, откуда у него эти часы.
- Просто не представляю, как можно спросить.
- Ну, этак по-матерински, я имею в виду. У тебя получится.
- А почему бы тебе не спросить? Этак по-отцовски?
- Я не испытываю к Люку родительских чувств.
- Ну все равно, и родителям не стоит соваться. Никому не стоит соваться к взрослому человеку. Люк прекрасно обойдется без нашей опеки, - сказала она.
Решили пойти поужинать. Элла надела уличные туфли, и двинулись в греческий ресторан.
- Видела сегодня Харли Рида, - сказала Элла. - На телевидении. Консультирует какой-то там про художника фильм.
- Там всегда это бледно выглядит, - сказал Эрнст. - Ненатурально. Художник сует кисть в палитру, легонько пошлепывает по холсту, а сам меж тем цитирует собственные изречения, якобы в беседе с кем-то, забредшим на огонек. Прямо в студию. Как по-твоему, художники держат студии для приема гостей?
- Ну, понятно, кино, телевидение, - сказала Элла. - Но иногда и прочтешь такое: художник разглагольствует с кистью в руке.
- А-а, это у Генри Джеймса. Но на телевидении-то надо бы поубедительней? И сколько они платят Харли? Он богатый. Зачем ему эта работа?
Элла сказала:
- Знаешь, тут он, по-моему, не на деньги купился.
- Кто спорит, - сказал Эрнст. В конце концов, он был человек справедливый. - Кстати, я не большой поклонник его живописи. Нет, если есть там идея, идею как раз я схватил. И конечно же, Элла, эти плоские, декоративные постеры - забытые на пляже машинки, неодушевленно тупые медицинские сестры подле карет "скорой помощи" - мне говорят о бюрократизме. Но он продается по завышенным ценам.
- Крис Донован его раскручивает. Конечно, она верит в Харли, - сказала Элла, а про себя подумала: "Вечно Эрнст ценник навешивает на каждую вещь".
- Ничто не поет, не течет. Какие-то мертвые знаки. Ни горячо, ни холодно. Абсолютно не пробирает, - сказал Эрнст. - И тем не менее продается за дикие тысячи.
Конечно, у Эрнста был вкус. Он ходил по аукционам и млел, меряя денежной меркой каждое произведение искусства. Сам понимал, что это дурная привычка, но втянулся, не мог отстать. Эрнст был католик. И даже во время посещения Папы и то невольно прикидывал земные богатства понтифика (пожизненный владелец Сикстинской капеллы, хозяин земель Ватикана и всего, что на них...). Эрнст сам понимал, что это почти неприлично, но старался себя убедить, что просто он реалист; и как бросишь - это же прелесть какая: примеривать, почем по текущему курсу идет красота.
По молчаливому соглашению Элла с Эрнстом больше не спали вместе. Знать бы только, спит ли он с Люком? И насколько Люк потаскун? Эта жуткая болезнь... Кстати, если бы он только узнал, что у нее с Люком нет ничего, сразу бы его отпустило. А то получается, с кем ни спишь в последние десять лет, до тебя уже переспали. Можно, конечно, предохраняться, хоть Эрнсту такие новшества невдомек. Вот и помрешь через десять лет, она думала, а я не хочу. Эрнст точно так же думал. Они Люка не знают, вот в чем беда, может, Люк сам себя не знает.
При мысли о Люке Эрнст затуманился. Тут не секс, какой секс. Романтическая же любовь теперь не та, абсолютно не та. И как потеряешь голову, предварительно деловито сглотнув таблетку. Люди теперь друг за другом следят. Элла подозревает меня. Подозревает, что я ее подозреваю. Возможно, мы правы оба. Вроде той гадости, когда муж следил за женой, а она за ним, ходил ли к причастью. Теперь следят, чтобы предохранялся.
Эрнст стал думать про свою работу. Главы государств, их фавориты сидят за огромным круглым столом, тут же бутылки минеральной воды, переводчики, и такой тягучий, такой тягучий у них разговор. В общем, достаточно нудно.
- Крис и Харли через две недели затеяли ужин. Ты сможешь, надеюсь? - спросила Элла.
- Да, я с той недели на целый месяц застряну в Лондоне.
Они шли домой. Греческая еда камнем давила желудок. Было решено: с греческой едой покончено. Навсегда.
3
Была первая неделя октября, больше чем за две недели до званого ужина, который затеяли в Лондоне Харли Рид с Крис Донован. В Венеции еще стояло тепло, и на мосту Риальто, площади святого Марка и прочих приманчивых местах кишели толпы. У Маргарет Дамьен, столь недавно еще Маргарет Мерчи, и мужа ее Уильяма шла вторая неделя медового месяца, первую они провели во Флоренции. Оставалось всего несколько дней, и оба писали открытки, сидя в дорогущем кафе Флориана.
- Сука эта Венеция, - сказал Уильям.
- Ты ведь так не напишешь, нет? - сказала Маргарет. - Это пойдет открытой почтой. Люди могут прочесть.
- Не напишу. Зато думаю, - ухмыльнулся Уильям.
Вдруг на Маргарет нашла важность.
- Мыслить тоже надо положительно, - произнесла она. - В конце концов, Венеция уникальна.
Жена ему нравилась, даже, в общем, этой своей моралистикой, тем особенно, что принципиально ни о ком плохо не отзывалась. Старомодно, свежо. И необычно, и все замечали.
Маргарет была из Сент-Эндрюса. Рослая, с Уильяма, может даже повыше чуть-чуть.
- И Флоренция уникальна, но там у тебя сумочку свистнули, - сказал он, набиваясь на новую проповедь. Но она промолчала, и он добавил: - Флоренция тоже паскуда, естественно.
- Флоренция была божественна, великолепна. - Она говорила так, будто Флоренция исчезла с лица земли, сохранясь исключительно у них в памяти.
На ее лицо, руки и ноги лег медовый загар. У него кожа была потемней. Из Маргарет вышло бы рыжеволосое тицианово чудо, если б так не выступали передние зубы. Мелодический голосок делал еще слаще ее наставления. У Уильяма были серые добрые глаза и приятный рот. Он был плотный, не толстый пока. Ей было двадцать три, ему двадцать восемь; познакомились они в Лондоне, во фруктовом отделе "Маркса и Спенсера" на Оксфорд-стрит, меньше четырех месяцев назад. Она первая заговорила:
- Учтите, эти грейпфруты чуть-чуть помятые.
Он тут же растаял, тем более что только что вдребезги разругался с девицей, с которой прожил чуть не два года, - и как она изумлялась в тот вечер, попозже, в начале двенадцатого, выяснив, что он знаком с одной парой, которую знала одна девушка, с которой они вместе работали в офисе на Парк-лейн - в рекламном агентстве при нефтяной компании. Уильям был младшим научным сотрудником в заведении, где разрабатывали искусственный интеллект, занимался бионикой. Он ей растолковывал эту работу: изучается мыслительный аппарат животных в качестве образца для механических устройств, тут смешанная наука, электроника плюс бионика. Она восхищалась, хотела знать все, все. С таким восторгом ловила каждое слово, что он даже было насторожился, не прикидывается ли она. Ее потрясало, что способность, скажем, кошки концентрировать взгляд на нужном объекте, отсекая ненужный, изучается и воссоздается в наших технических устройствах. Лягушка, пчела, летучая мышь - каждая эксперт по своей части...
- И змея? - перебивала она.
- И змея, - объяснял он. - Змея нам служит биологическим прообразом для искусственных систем.
И вот они были женаты и гуляли по Венеции, будто сошли с цветистых открыток, которые вот только что исписали.
- Упоительно, - вздохнула она.
- Вонь кошмарная, - отозвался он.
Но в своей манере, которая его так пленяла, она что-то такое сказала про вонь, и эту вонь как рукой сняло. Что-то насчет высоких приливов, низких приливов, всегда, в течение веков; слова Уильям улавливал слабо, слова мало его занимали, зато общий эффект был изумительный, как всегда.
Он таскал ее по улицам и закоулкам Венеции, от каналов подальше.
- Один мой друг все это пишет, - сказал он. - Сам он себя называет Анти-Каналетто. Ни тебе дворцов, ни мостов. Он американский художник, Харли Рид. У него все всегда точно, выверено, как фотография. Можешь себе представить, во что он превращает эти дома. Абсолютно все деревянно, но, в общем, вполне интересно выглядит, особенно под этим венецианским небом, единственным клочком природы на всем полотне. Он анти много чего.
- Хотелось бы с ним познакомиться.
- И познакомишься, естественно. Он мой друг. Намного старше, конечно. Пятьдесят с хвостом, что-то вроде. С ним живет Крис Донован, тоже мой друг и друг моей матери.
- А он кто такой?
- Крис - это она. Она австралийка, вдова, дико богатая. Я люблю Крис, хорошая баба. С ней ты тоже познакомишься. Они живут в Айлингтоне. Дивно принимают гостей.
- А ей сколько примерно?
- Безвозрастная. Ну, сорок, ну, пятьдесят. Конечно, при таких деньгах она может следить за собой.
- Важно выражение лица, - возразила Маргарет. - Выражение лица выдает существо человека.
И тут кто-то другой подумал предательски, чуть кощунственно, вместо него: вынесу ли я всю эту добродетель и молодоженскую сладость? Эту медвяность не без желтизны, эту сероватость с безуминкой. Как бы грязным сапогом не ступить на такой большой и пушистый ковер. Не забрести б ненароком...
Он возил ее на vaporetto смотреть Тинторетто, смотреть Джорджоне, любоваться мозаикой. Она так восторгалась знаменитым "Успеньем" во Фрари, что у него язык чесался попросить ее, чтобы случайно не вознеслась в небеса. Но наверно, он думал, существенно они расходятся только по части искусства. Может, она, по благости, не слишком взыскательна: в живописи ей подавай возвышенную идею, тогда как он, если что ненавидит в живописи, так это мораль. Она купила себе венецианскую куклу, а ему игрушечного гондольера. И сразу стало тепло на душе.
Когда они вернулись из свадебного путешествия, чуть не в первом из поджидавших писем оказалось приглашение от Харли Рида и Крис Донован к ним на ужин восемнадцатого октября.
Уильям позвонил поблагодарить и пригласил Харли Рида заглянуть, опрокинуть стаканчик, познакомиться с Маргарет. И Харли на другой же вечер явился.
Всю гостиную Маргарет заполонила осенней листвой от флориста. Платье на ней было бархатное, зеленое, слишком длинное, с широченными рукавами. Харли решал про себя, с чего взманило ее это прерафаэлитство. Уильям, к его изумлению, был явно от жены без ума. Харли же при виде такого типа девиц всегда разбирала тоска по Америке, по толике здравого смысла в женщине. В чем тут дело, гадал он, глядя на Маргарет, зачем ей понадобилось драпироваться в зеленый бархат на фоне осенней листвы? Отлично б смотрелась в простой цивильной оснастке. И почему бы не заняться зубами?
Так он думал, а сам между тем говорил.
- Так досадно, что мы пропустили вашу свадьбу. Не успели из Нью-Йорка. Твоя мать, конечно, была, - говорил он Уильяму.
- О да, она приехала.
- Такой путь проделала, до самого Инвернеса?
- До Сент-Эндрюса, - поправила Маргарет.
- Ах да, Сент-Эндрюс. Дивное место. Такой четкий, восхитительный свет. Ну и как Хильда?
Хильда Дамьен, мать Уильяма, жила в Австралии. С юных лет дружила с подругой Харли, Крис Донован. Хильда тоже была теперь безумно богата, сколотила состояние своим умом. Двадцать лет назад она оказалась вдовой с весьма скромным достатком. Теперь у нее пять газет, сеть супермаркетов. Да, Хильда настоящий магнат.
- Она только на свадьбу выбралась, - сказал Уильям. - И тут же обратно. Но скоро она снова тут будет, нашей новой квартирой займется.
- Надо думать, вы получили неплохой подарок на свадьбу? - попытал Харди.
- Да, вот именно. Квартиру в Хампстеде. Сейчас идет оформление.
- Что ж. Повезло.
- Правда ведь, нам повезло? - сказала Маргарет.
- Молодчина Хильда, - сказал Харли.
- Полностью погружена в философию Les Autres, - сказала Маргарет.
- Как-как?
- Надо еще выпить, - сказал Уильям и отобрал у Харли стакан, чтоб подбавить водки со льдом и тоником.
- Философия Les Autres, - объясняла Маргарет, - это возрождение чего-то старого. Очень ново и очень старо. Смысл тут в том, чтоб отвлечься в делах и в мыслях от себя и целиком сосредоточиться на других.
- А-а, заботиться о других. Но причем тут французский?
- Такое французское течение, - сказала Маргарет. - Так вот Хильда, я говорю, буквально воплощает La Philosophie des Autres. Нет, правда.
- Ну что ж, ладно, значит, встретимся восемнадцатого. Десять человек. Без церемоний. - Харли отставил недопитый стакан, Уильям его проводил до двери.
- Правда, чýдная? - сказал Уильям. - Поразительно милый характер. И знаете, где мы познакомились?
- Где?
- В "Марксе и Спенсере". Я фрукты покупал. И знаете, что она мне сказала? Она сказала: "Учтите, эти грейпфруты чуть-чуть помятые". Так и вышло.
- Ну, поздравляю, - сказал Харли Рид.
4
- И года на это дело не дам, - сказал Харли Рид. Имелся в виду брак Уильяма Дамьена.
Он ужинал вдвоем с Крис, придя от молодоженов. Крис требовала подробностей.
- Но кто такие эти Мерчи? Она же Мерчи исходно...
- Да кто их знает, - вздохнул Харли. Он ей рассказывал то, что, по его мнению, было действительно ей интересно. - Внешне вполне ничего, только зубы жуткие, дико ее портят. По-моему, она стесняется, что ли? Молодая девушка, полседьмого, будний день, а она вырядилась невесть как. Зеленый бархат, дивно зеленый, и вся комната в золотой и рыжей листве, по вазам натыканной.
- Ну, она же знает, что ты художник, может, решила, что тебе захочется ее написать?
- Ты думаешь? - Харли долго, старательно взвешивал эту идею. - Люди довольно странно себе представляют художников. Но нет, конечно... Бог ты мой, казалось бы, могла и поуверенней быть, потому что Уильям глубоко, высоко, широко, узко, ну, во всех измерениях, в нее влюблен. Она, знаешь, такая положительная, серьезная, но бодрая и жизнерадостная. Смесь, так сказать...
- И почему ты думаешь, что брак ненадолго?
- И года не дам, - повторил он. - Что-то мне подсказывает. Может даже, это будет с его стороны. Не то что он станет подавать на развод, но я чувствую, это будет с его стороны. И там же, вдобавок, такие деньжищи громадные.
- Хильда их детям не раздает. Помогает встать на ноги, а дальше уж как хотят. И правильно.
- Она им купила квартиру в Хампстеде.
- Знаю. Подарок на свадьбу. Но ничего сверх. Она мне по телефону сказала. Говорит - пускай попотеют с мое.
- Хорошая идея.
- Они тебя хоть поблагодарили за наши подсвечники?
- Нет. Может, у нее времени не было - разбирать подарки, писать и тэ дэ.
- Молодые не пишут, - вздохнула Крис. - У них не принято благодарить. Но почему именно Маргарет? Уильям тоже мог бы сказать спасибо. С ним-то что происходит?
- Они только вернулись из свадебного путешествия. Дай им отдышаться, - сказал он.
- Но эта фамилия - Мерчи, - сказала она. - Уверена, что-то я такое припоминаю, в связи с какой-то историей, - какое-то дело в газетах, что-то такое.
- Угу, что-то, кажется, было, не помню, - сказал он. - Само, конечно, всплывет.
Перешли в гостиную пить кофе, погрузились в свои пуховые бежевые подушки, уютно приглашающие к доверительности. Крис держала листок с кой-какими заметками насчет званого ужина, к которому, как всегда, они очень вдумчиво относились.
- Значит, будут Сьюзи, - сказала она. - У Катберт-Джонсов не получится, уезжают на месяц во Франкфурт. Может, оно и неплохо. Ну, позвонила я Анцингерам. Она почти уверена, что они оба смогут. К середине той недели уточнится. А нет - будем думать дальше. Элла, опять же, нам дает этого своего студента, за столом помогать.
- Кто еще точно обещал?
- Роланд Сайкс.
- А-а, гей-меланхолик.
- Но за столом он незаменим, - сказала она. - Посади его рядом с деревом, он и с деревом будет беседовать.
- А еще?
- Еще Аннабел. Она собиралась. Знаешь, она ведь хочет про тебя передачу делать, как-нибудь поближе к весне. Конечно, это не американское телевидение, но ее передачи котируются.
- Конечно, котируются.
- И вдобавок она умная, - сказала Крис, - вообще, умное будет общество, особенно если смогут прийти Анцингеры. Начнем, пожалуй, с заливной семги.
- Только не с заливной семги, - сказал Харли.
- Ну а тогда с чего?
- Нельзя ли сочинить что-нибудь пооригинальней?
- Вот ты и сочини что-нибудь пооригинальней.
- Я весь день в мастерской работал. Еще краску с пальцев не стер. И для чего нам тогда, спрашивается, повар?
- Ах, так ты, значит, готов положиться на его фантазию?