"А-а-а! Сволочи, козлы проклятые! Хотите и меня, и её… Кто вы такие, чтобы с нами так?! Я там пашу каждый день, понимаешь, дела делаю, она – маленькая, а вы… Уроды!".
Хорошие детство и правильный отец всегда сделают из мальчишки практического и умелого человека.
Ещё до того, как стать директором, Антон Букин уже мог принимать решения.
"Она этого не хочет! Точно. Её заставили, но она не хочет ничего такого делать! Значит, мне нужно не дать ей сейчас ошибиться! Это – главное".
Как обнимать девушек, Антон тоже знал. И частенько делал это с удовольствием.
Крепко опираясь о стенку вагона, он тесно, обеими руками обнял маленькую попутчицу. Да с такой уверенностью и страстью, что она и пошевелить ничем не могла. Это Антон так специально для неё придумал.
"Классно! Не дёрнется, ничего там не нажмёт… Теперь, парень, начинай быстро трепаться, успокаивать даму. И думай… Рядом с ней может какой-нибудь уродец пастись, тоже кнопку захочет нажать. На мобильнике, например…"
Старичок и попугай неодобрительно смотрели на такие по-мужски вольные, в присутствии публики, действия сильного молодого парня.
"Понимаю, понимаю… Потом, при случае, если останусь жив, обязательно перед вами покаюсь. А попугаю семечек куплю… Сейчас не это главное, ребята".
Вплотную, губами к маленькому уху под тканью.
– Тихо, тихо, маленькая! Я помогу. Обязательно. Ничего только не вздумай делать, не говори, только слушай меня. Даже буду болтать ерунду – ты обязательно слушай!
Мгновенно девушка обмякла в руках Антона.
– Ты хорошая… Можно я тебя поцелую, а? Вот так. Тебя ведь заставили не просто кого-то постороннего убивать, ведь ты меня сейчас убиваешь, себя… Ты же не хочешь нас обоих на куски разорвать?! Нет, не хочешь… И правильно, и не надо. Ты ведь очень хорошая, добрая, просто так получилось, я тебя понимаю… Не бойся. Я помогу. Я сильный, я ведь в спортзал хожу, ещё мы с батей на даче вместе вкалываем, баньку весной сами построили, и рыбалка на прудах в посёлке шикарная… А знаешь, какие огурцы у него там растут?! Ого! Все соседи завидуют! И вкусные! Ты только не вздумай заплакать сейчас… Делай вид, что слушаешь, что это я к тебе так пристаю…".
Вагон всё мчался и мчался, летели назад фонари в темноте за окном.
Где-то тикали смешные часы…
"А может не стоит мне и дёргаться? Кто она для меня такая? Может, просто обкурена или ещё что… Все они такие. Тогда хоть говори с ней, хоть не говори, все дела одним кончатся… Главное же – не спугнуть девчонку, самому выскочить внезапно на станции. Не предупреждать её, пусть она сама тут справляется… Быстренько доложить ситуацию дежурному или полицейскому и свалить в город, пока не зафиксировали… Ладно! Заткнись, придурок!"
Антон всё целовал и целовал голову девушки, ощущая и понимая губами гладкую, скользящую, сладко пахнущую ткань её платка, старался говорить тихо, спокойно, убедительно.
– Вот, вот так, хорошая! Ты же у меня молодец! Что тебе все эти, рядом… Кто они для нас? А я вот такой…, ты же меня знаешь, мы с тобой жить хотим, и ты хочешь… Знаешь, а у меня бабушка есть! Она старенькая, такая забавная! А у тебя старички в семье есть…?
Пошевелилась. Видно, что сжал почти до смерти.
Из-под воротника халата вверх, до Антона, донёсся запах нежного девчоночьего тела.
Он знал – так пахнут летние простыни после всего такого…
"Интересно, а шальвары они носят?"
Да и какой сейчас хмель?! Думалось легко и уверенно.
"Если я всё правильно не сделаю, то… И вот этого, ушастенького, напротив, разорвёт, и тёток, что с ним, тоже… Все они в грязи и в крови будут здесь, на полу, валяться. Дым будет… Везде дым. Люди орать будут, сирены разные загудят. А мальчишке-то этому года два всего, три, от силы… Почти как племяннице… Лежать он будет, с закрытыми глазами. Так-то вот…".
Станция.
Ещё будут четыре.
Поверх голов Антон, не шевелясь плечами, рассматривал других пассажиров.
"С девчонкой вроде как в порядке… Кто тут ещё может быть с ней…? Этот? Не… Тот? Вряд ли… Ну, уж нет, пацаны! Так просто у вас со мной не получится…, это вы там, у себя, в аулах, в горах своих что-то напридумывали, а мне здесь, из-за вас соплями кровавыми утираться, как клоуну какому-нибудь себя чувствовать… Не получится, пацаны! Мне ещё на налима на Рыбинское водохранилище зимой ехать, уже договорился с москвичами, обещал им, так что…, давайте-ка вот так сделаем…".
Антон Букин понимал, что всё счастливое и правильное, что он вчера и сегодня напланировал в своей будущей жизни, сейчас зависит от этой вот, с пухлыми детскими щеками, что притихла в его руках.
– Ты не уснула, а? Чего-то совсем тебя не слышно?
Слёзы.
Беззвучные, бурные, дикие, страшные. Девчоночьи.
Прямо в грудь ему, Антону. Только для него, так, чтобы никто больше не заметил их, не услышал.
– Не спишь – это хорошо… Тогда действуем, сестрёнка. Держись за меня, крепче! Не отставай!
Станция. Светло. Картины за стеклом вагона, богатые настенные скульптуры в вестибюле.
Выждав секунды, пока выйдут некоторые пассажиры и двинутся с перрона в двери другие, спешащие занять места, Антон дёрнул девчонку за собой, к выходу.
Заорала с возмущением толстая встречная тётка, но Антон без слов оскалился, швырнул плечом в сторону и громадную тётку, и двух случайных мужиков, выскочил, сжимая свою спутницу в охапку, на перрон.
– Бежим!
На другой стороне отправлялся встречный поезд.
Всего двадцать каких-то шальных шагов…
Отлетел, матерясь, от Антона парень в татуировках; а девчонка совсем не могла идти.
– Давай, давай, маленькая! Донесу!
В полупустой вагон они ввалились, едва не упав вместе на пол.
– Молодец!
Она не смотрела ни на кого, вжимая лицо в мокрую рубашку Антона.
– Где у тебя эта штука расстёгивается?! Быстро, говори! А платье как…? Где, где расстёгивать-то, ну?!
Семейная пара пожилых, степенных садоводов, с лейками и цветными пакетами, осуждая, уставились на Антона, лихорадочно шарящего рукой по глухому халату девчонки.
– Это, что ли?
Какая-то пряжка, твёрдые ремни.
Кивнула, соглашаясь.
– У-ух, радость ты моя…!
Остановка.
Наверх, по эскалатору, не заботясь уже, как получается переступать по ступенькам у девчонки.
Улица.
Воздух.
Вздохнул глубоко.
– Давай, сюда! Направо, за мной! Вот сюда, быстро… Быстро! За угол.
И уже у глухой стены, за палатками, воняющими жареным мясом, на заплёванном, в точках жвачки, асфальте повалил девчонку.
Не понимая даже, кто сейчас рядом, кто вокруг него, кто это орёт, призывая срочно полицию, расстегнул, почти разорвал, ломая ногти, халат на девчонке, жадно рассмотрел устройство; не обращая никакого внимания на нежность бедра, дёрнул ремень.
Сорвал тёплый, раскалённый встревоженным потным телом серый матерчатый мешок, швырнул его, узкий, тяжёлый, в близкую урну.
– Бежим!
Вдоль той же серой, пыльной стены здания, раскидывая ногами грязный бумажный мусор, за жестяной забор.
Там остановился, обнял.
Дрожа руками, поправил на ней халат.
– Ну, сестрёнка, и наделали же мы с тобой сегодня делов…
Расхохотался, поднимая лицо к солнцу, стирая кулаком пот со лба.
– Всё. Мы молодцы.
А эта, в халате, всё молчала и молчала, опустив голову, плотно закрыв личико крохотными смуглыми ладошками.
– Ладно, ладно… Всё путём. На вот…
Антон вытащил из кармана бумажник.
Всё ещё по инерции торопясь, пытался разглядеть свои деньги, как-то определить, сколько же их у него там, в заветном отделении, хотя примерно знал, поэтому плюнул на пересчёт, выхватил все.
Оторвал одну ладошку от лица.
Сунул все деньги, сомкнул её пальчики в кулак.
– Вот, держи, уезжай… На первое время хватит, спрячься где-нибудь у своих… Ищи каких-нибудь хороших земляков, не этих… Есть же у тебя в Москве дядюшки, тёти на рынках, или где там ещё… Уверен, помогут! На вот ещё, мелочь, пригодится, на транспорт.
Не отпуская, по страшной привычке крепко обняв, Антон целовал и целовал её, не умея остановиться, и щёки, и слёзы, такую покорную, мягкую.
Всё-таки оттолкнул.
– Всё. Иди. Удачи тебе, сестрёнка!
Минута – отдышаться.
У входа в метро Антон, предварительно пригладив свои лохматые, совсем не по статусу, волосы, вежливо, но изображая деловую спешку, обратился к ровеснику в форме.
– Товарищ полицейский, мне кажется, что вот там, за углом здания, в урне, находится какой-то подозрительный пакет. Может…
– А что вы, гражданин, там делали, за углом-то?
Сержант скучал на посту, но улыбался.
Антон тоже понимающе прищурился.
– Ну, вроде как шнурки завязывал… Извините, мне совершенно некогда, я спешу, опаздываю на важную международную конференцию! Так вы посмотрите там, в урне-то…?
– Не переживай, земеля. Обязательно посмотрю, служба такая.
Взволнованный организм Антона Букина выдержал только два квартала быстрой, бесцельной по направлению, ходьбы.
Блестящий стеклом вход в заведение, тугая дверь, сумрак после солнечной улицы.
Ковёр под ногами.
Тишина.
Заняты только два столика у окна.
Стойка бара. Молодой парнишка, приятный, с вежливым взглядом и хорошим голосом, продолжая протирать фужеры, учтиво поинтересовался:
– Добрый день! Что желаете?
Антон выдохнул.
– Выпить. Срочно!
Паренёк понимающе кивнул.
– Коньячку-с?
Совсем не желая никого смущать своими эмоциями, Антон грохнул кулаком по стойке.
– Водки! Стакан!
– И огурчик, конечно же?
Тут уж душа Антона Букина вконец не выдержала излишнего этикета, и он заревел в ответ:
– Непременно-с!!!
Где-то, когда-то, в детской книжке про пиратов он однажды прочитал про "лёгкий хмель удачи". Так ведь оно и есть на самом деле.
…И совсем скоро, упруго и ровно шагая по надёжной земле к самолётному трапу, директор Антон Букин вполне справедливо размышлял, что не зря его так ценят и уважают в коллективе.
"Не бойся обидеть сына…"
Если весной, когда без ясной цели долго и медленно бредёшь по тёплому асфальту тротуара, получится быть внимательным, то в блестящих, попутных ручейках – слезах тающего снега – всегда можно найти несколько потемневших монет и потом купить на них немного хлеба.
Это был их город, и они, трое, были его детьми.
Утренняя воскресная прогулка заканчивалась, и они шли по тихим улицам, вдоль озера, каждый по-своему наслаждаясь пробуждающимся густым осенним солнцем; шагали почти без слов, вдоволь наговорившись и насмеявшись в самом начале общения.
С высоких кленовых листьев падали то редкие, то обильные прозрачные капли – остатки холодного ночного дождя.
Один из них, статный морской офицер, в фуражке, в перчатках, с небрежностью поднял воротник своего форменного плаща; старик же глубже надвинул на морщины хмурых глаз козырёк мятой клетчатой кепки, а маленький мальчик шагал между луж, весело поглядывая по сторонам из-под красивого детского зонтика.
На городской набережной, кроме них, в эти минуты никого не было.
Старик, сложив руки за спиной, твёрдо держал во рту тёмную трубку.
– …Ты всё решил окончательно?
– Да.
Моряк смахнул со щеки внезапную дождевую каплю.
– А есть серьёзные причины, чтобы отказаться от такого решения?
– Только он…
Рукой в перчатке молодой мужчина показал на мальчика, который отбежал от них к чугунному парапету.
– Я уверен, что он не поймёт меня. Будет сильно переживать, обидится… Или возненавидит. Не хочу, чтобы такое случилось, что моё решение навсегда разлучило бы нас. Он – мой сын, и ни в чём не виноват. Для меня он – самое дорогое из того, что мне изо-всех сил нужно стараться сберечь…
– Тогда солги.
Старик остановился, рассматривая простор озера и красивые, уютные дома на противоположном берегу.
– Ему?!
– Да. Скажи сам, договорись и с ней, чтобы она тоже говорила вашему сыну, что, допустим, ты уходишь в плавание, в океан… Он будет грустить, ждать. Пиши ему письма, вроде как бы издалека, изредка звони. Потом случится ещё один дальний поход, ещё… Он привыкнет, повзрослеет. Будет ждать. Вам обоим будет плохо, но ты не потеряешь его. Потом, взрослому, всё подробно объяснишь… Он обязательно поймёт.
Моряк молча поморщился, поправил воротник плаща.
Старик тронул его за плечо.
– Сделай так, прошу тебя.
– Нет, отец, врать я вряд ли смогу. Ты же сам учил меня не унижаться ложью!
– Иногда, ради близкого человека, ради сына, это возможно…
– Ты когда-то лгал ради меня?!
Теперь уже старик длинно промолчал, по привычке выстукивая пустую трубку о гулкий спичечный коробок.
– Да, было однажды такое.
Плавно приближаясь к мрачным, тёмно-красным кирпичным сооружениям древней крепости, набережная постепенно заканчивалась рядами городского вещевого рынка.
Солнце в очередной раз выглянуло из медленных туч, опустилось лучами на асфальт пешеходной улицы, драгоценными точками блеснуло на брошенных по обеим сторонам тротуара больших полотнищах старого упаковочного картона.
– Ого! Дед! Па! Смотрите, какие здесь редкости!
Мальчик бросился рассматривать монеты, значки, чудесные игрушки, выложенные старьёвщиками на низкие прилавки, почти прямо под ноги прохожих.
Вдоль забора, насколько было видно, стояли разобранные велосипеды, ножные швейные машинки, торчали кривые карнизы, висели на проволочных крючках мотки разноцветных верёвок и проводов, мятые клеёнчатые куртки, ржавые каски, вёдра и резиновые сапоги.
Офицер, задумавшись, остановился перед рядами экзотической рухляди.
Поднял, пристально рассматривая и, тем самым ненадолго обнадёжив продавца, сначала одну розовую ракушку, потом, качнув в ладони, вторую, затем положил обе на прилавок.
Мимо старых гарпунов и картинок с красно-белыми маяками он прошёл, не останавливаясь, отрицательно качая головой в ответ на все отчаянные призывы торговцев.
У столика с морскими кортиками и ножами снова задержался, но ненадолго.
Старик и мальчик догнали его около книжных развалов.
– Послушай… Вижу, тебе уже скучно, а мы бы ещё с удовольствием здесь побродили. Может, ты подождёшь нас в кафе? Минут через десять мы подойдём, ладно?
То, как были сказаны эти слова, могло вызвать удивление даже у случайного стороннего наблюдателя. Старик блестел глазами, взволнованно сжимал в ладони свою давно уже погасшую трубку.
Но офицер, задумавшись о недавнем трудном разговоре, никак не отметил перемены в лице отца, вздохнул, улыбнулся ему.
– Хорошо. Тебе заказать коньяк?
– Конечно! Он будет нужен… Нам потребуется побыть здесь всего лишь несколько минут, не переживай за нас, иди.
Присев на корточки, мальчик с увлечением продолжал перебирать рассыпанные на тряпицах блестящие монеты, но старик сильно взял его за плечо, поднял, заставил подойти к соседнему, неприметному особым товаром торговцу.
– Смотри. Нравится?
Приземистый, обрюзгший, часто шмыгающий толстым сизым носом мужчина держал в грязных руках услужливо раскрытый альбом с марками.
– Вот это да-а… Дед, смотри, здесь же столько парусников!
Потёртый, старого выпуска, но всё ещё хорошо сохранившийся альбом блестел жёлтой замшей обложки и предохранительными промежуточными пергаментами.
Затаив дыхание, мальчик аккуратно и бережно взялся перелистывать твёрдый картон листов.
Старик, едва не ломая обеими руками свою бесполезную трубку, напряжённо стоял рядом.
Да и торговец, скорее похожий на пропитого оборванца, чем на почтенного обитателя здешних антикварных рядов, чувствуя внимание возможных покупателей к своему товару, криво улыбался, то и дело вытирая холодными пальцами мокрый нос.
– Ну что, покупаете альбомчик-то, господа?! Выгодно отдам, сторгуемся… Все знающие люди скажут, что данная вещица дорогая, коллекционная, но уж если она вам глянулась…
В молчаливом восторге мальчик держал на весу тяжёлый альбом, внимательно рассматривая гербы, паруса и с осторожностью прикасаясь пальцами к тонким бумажным изображениям старинных кораблей.
– Берём, приятель?
С тем же самым внезапным, отчаянным блеском в глазах старик, жёстко прикусив трубку, обнял внука сзади за плечи.
– Ну что ты, дед! Это же, наверно, страшно дорого?!
– Дороже не бывает. Впрочем, сейчас мы кое-что предпримем…
Двумя пальцами, почти брезгливо, старик взял торговца за рукав скользкой, засаленной куртки и в три шага отвёл того в сторону.
– Сколько?
Мелькая глазами, словно бы сложно размышляя, оборванец почесал шею, посмотрел в небо, назвал цену.
– Нет. Ты глупец. Никто тебе столько денег за альбом не даст. Двадцать.
– Ха! Нет уж!
Мужик попытался вырваться из рук старика.
– Не суетись. Я знаю точную цену этой коллекции. Кстати, альбом полный?
– Да, да, не волнуйтесь…! Я только сегодня решился его продавать. Он оч-чень, очень старый! Лет пятьдесят маркам! Знаете, они так изумительно подобраны: все корабли разнесены по классам, особенно там много парусников, начиная с экспедиций Колумба, Марко Поло, почти все пиратские корабли присутствуют, ледоколов ещё штук под двести… Мальчику вашему обязательно понравятся! И познавательно очень! Оч-чень… Будете брать?!
Размышляя, старик принялся большим кулаком тереть подбородок. Вскинул ясный, прозрачный до голубизны, взгляд на продавца.
– А ты откуда все эти подробности знаешь? Нашёл, небось, альбом где-нибудь на чердаке? Или украл у кого? Украл ведь?! Признавайся!
– Нет, нет, что вы, уважаемый! Ни в коем случае!
Отчаянно шмыгая носом, оборванец ни за что не хотел упустить выгодную сделку.
– Это мой альбом… Отца моего, то есть… Семейный наш. Папаша мой торговал здесь всю жизнь, его все на этом рынке знали, спросите любого! Неделю назад батюшку схоронили, царствие ему небесное… Он этот альбом давным-давно у кого-то перекупил, я ещё мальчишкой был, шкетом, прибегал сюда, к нему иногда… Он тогда принёс домой, как сейчас помню, в мой день рождения, подарил мне его при всех, так торжественно! А вечером отобрал, сразу же запер альбом в шкаф, сказал, что марки очень дорогие… Изредка потом показывал. Так что не волнуйтесь, вещица ни в коем случае не краденая, уверяю вас!
Грязные, красные от холода, заскорузлые руки продавца тряслись, выдавая жуткое желание как можно быстрее завершить необходимый торг.
– …Двадцать – это крайне мало! Да мне завтра за эти марки столько денег дадут…!
– Десять монет – моё последнее слово. Жду минуту и ухожу. Соглашайся, пока не передумал.
– Да…, да это же! Грабёж – вот что это такое! И не думайте, уважаемый, обвести меня вокруг пальца! Я знаю товару настоящую цену! У вас не получится…!
Оборванец почти рыдал, даже не пытаясь уже дёргать рукавом, освобождаясь от стальной хватки старика.
А тот с ухмылкой достал из кармана деньги.
– Ну! Здесь восемь.