- Мне кажется, Гена работает с твоим папой.
Егора раздражало, что их разговор слушает Эрнст Львович.
- Ну и что?
Наташа произнесла на тихом дыхании, готовая оборвать себя на полуслове.
- Это такой человек, который может помочь. Хочешь, я его попрошу? Он мне не откажет.
- Ты девочка, Натали. Попросить можно достать джинсы. О таких делах никто никого не просит. Оставим это. Ерунда. Забудь.
- Какие–то секреты, - вмешалась Светка. - Се- кретчики объявились. Ух!
Эрнст Львович обернулся с переднего сиденья и хмыкнул.
- Чего? - обрезал его Егор Карнаухов. - Вы–то чего мычите?
- Егорий!
- Молотой человек, я никому не хочу турного, - предельно вежливо объяснил Эрнст Львович. - Я сказал "хм!", потому, что потумал, как странно устроена наша жизнь.
Дальше они ехали в молчании. У первых домов, освещенных тусклыми в сумерках фонарями, Егор покинул компанию.
Эрнст Львович подвез подруг к Наташкиному подъезду, а сам еще заехал в магазин и купил себе к ужину четвертинку водки.
12
Вечером на город неожиданно упал стремительный буйный ливень. Вода мгновенно сбила пыль с домов и асфальта, разворошила траву, веселыми, тонкими струями зашуршала по жестяным крышам, застучала в стекла. Федулинск засиял, как выщербленный старый медный таз для варенья.
Застигнутые врасплох жители прятались в подъездах, под карнизами и арками, томились у дверей магазинов и клубов.
Редко какой смельчак, гикнув "Эхма!" и закутав голову рубашкой, выныривал под искристый водопад и сломя голову скакал по лужам, надеясь куда–то поспеть в срок. Водители машин выключили бесполезные "дворники" и остановились там, где их застал удивительный дождь. Влюбленные кавалеры с наслаждением тискали промокших подруг под прохудившимися липами парка. Осторожные хозяйки на всякий случай погасили электричество и наглухо закупорили окна. В темноте Эрнст Львович без помех выдул залпом стакан водки, захмелел и в одних трусах отчаянно вымахнул на балкон. Одинокий Петр Иннокентьевич прокрался на кухню и накапал в мензурку сорок капель корвалола. Капитан Голобородько отдал приказ дежурным по городу - смотреть в оба.
Николай Егорович подумал о том, что такие дожди приносят счастье, и сказал сыну, чтобы тот резал мясо помельче. Они вместе стряпали мясной салат.
Девушки Наташа и Света, увлеченные разговором о сложностях и коварстве любви, почти не обратили внимания на внезапный ливень.
Братья–хулиганы Лева и Колюнчик в будке около клуба подстерегали заезжего пижона, осмелившегося два раза пригласить на танец местную девушку. С завистью прислушивались они к звукам музыки из зала, откуда их вытолкали дружинники.
Наконец свирепый раскат грома потряс до основания каменно–деревянный Федулинск, и тут же, вырвавшись из адской тьмы, совсем низко над домами хрустнула ослепительным светом чудовищная молния. На мгновение мокрый город осветился и возник из темноты и ливня, как игрушечная панорама в киносказках покойного Роу. Бедные федулинские старушки неистово закрестились, живо припомнив предсказания бывалых людей о скором конце света. Завыли перепуганные собаки.
В течение десяти минут непрерывно гремели раскаты и причудливые зигзаги миллионами коротких замыканий исполосовывали тьму над Федулинском.
Внезапно гроза прекратилась, очистилось небо, всплыли омытые влагой яркие звезды, и только далеко на западе словно погромыхивал на стыках и сигналил прожекторами уходящий поезд.
Тишина и благодать опустились на чистый, уцелевший город. Воздух густо запах ароматом листвы и расщепленным кислородом. Маленькие дети в домах успокоились и перестали плакать. Со стуком распахивались окна и двери балконов.
Чудо природы - летняя гроза - свершилось.
Часть II
Афиноген в больнице
1
Пора, пора вернуться к Афиногену, который лежит на узком операционном столе со вспоротым животом. Операцию делает недовольный, насупленный Иван Петрович Горемыкин. Телефонный звонок раздался в восьмом часу, когда он доставал из холодильника запотевшую бутылку светлого жигулевского пива. Дежурный хирург, недавняя выпускница мединститута им. Сеченова, растерялась и не смогла поставить диагноз.
Рассерженный Горемыкин в сердцах спросил по телефону:
- А что же, Галочка, этот ваш больной не может потерпеть до утра? Куда он так спешит?
Галочка по–старушечьи затарахтела в трубку.
- Я боюсь, Иван Петрович. Он очень корчится.
- Говорите разумно, если можете. Он что, от смеха корчится?
- Кишечник не прощупывается, живот твердый, как камень. Видимо, спазм… Или перитонит.
- У вас, Галочка, в голове спазм, - доверительно сообщил Иван Петрович и бросил трубку.
Дан ткнулся ему носом в ладонь.
- Вот так, пес, - наставительно заметил Иван Петрович. - Примечай как измываются над твоим хозяином. Между прочим зарплата у нас с бесценной Галочкой почти одинаковая.
Он сходил на кухню и налил собаке в миску кислых щей. Дан залакал с шумом, сопеньем и присвис- тыванием, чем пробудил в хозяине встречный аппетит.
- А вот мне и поесть толком некогда, - Горемыкин заворачивал бутерброды в этиленовый пакет.
Не могу же я, как ты, жрать на ходу. Еда - дело серьезное. Да перестань, наконец, чавкать, как свинья!
Дан повилял хвостом и залакал еще поспешнее, кося на хозяина красноватые белки.
В больнице его встретила Галина Михайловна и провела в ординаторскую, где на кушетке, скорчившись, мучился Афиноген Данилов.
Горемыкин, не здороваясь, знаком показал ему, что надо лечь на спину.
- Лежать не могу, - улыбаясь, сказал Афиноген, - потому что больно.
С этими словами он послушно вытянулся на спине.
- А почему вы без халата, доктор? - спросил Афиноген. - В стирке, что ли, халат?
Иван Петрович нехотя взглянул в лицо больного. Он привык к страху, растерянности, панике на лицах страдающих и ждущих помощи людей. Самые мужественные из его пациентов в горькие минуты непонятной, внезапно подступившей боли часто теряли себя, роптали и начинали произносить несуразные, умоляющие слова. Человек со стороны - не врач - не всегда мог заметить эту паническую перемену. Многие больные сохраняли внешнее достоинство и приличие. Горемыкин умел безошибочно различать под маской равнодушия и напускной бравады обессиливающее смятение перед надвигающейся бедой. Боль и страх смерти рано или поздно выворачивали человека наизнанку, срывали покровы годами приобретенных манер и привычек, выдавливали из глаз животное выражение: ничего не существует, доктор, кроме моей боли! Это всегда раздражало Горемыкина, хотя он и научился находить необходимые слова утешения. В юности он зачитывался романами Конрада, Джека Лондона, Грина, преклонялся перед сильными и гордыми характерами эллинского склада, а в жизни слишком часто довелось ему наблюдать слабость и унизительную покорность судьбе. Горемыкин не осуждал своих больных, потому что сам остерегался болезней и не мог предугадать, как поведет себя в роковых обстоятельствах. Он лучше других понимал, что болезнь и смерть неизбежны, и в конце концов всеми силами своей неробкой души возненавидел именно эту чудовищную неизбежность ухода. Он сражался с ней в открытом бою ежедневно, умело от*
дыхая в редких перерывах между сражениями. Он закалил свои нервы и приучил искусные пальцы отыскивать болезнь в самых укромных норах. Не рази не два побеждал Горемыкин худосочную и коварную старуху- смерть, и оттого на весь облик его лег отпечаток легкого, благодушного презрения к суете.
В Афиногене хирург не обнаружил ни страха, ни просьбы; только любопытство и вопросительную усмешку увидел он и тут же предположил, что больной находится в состоянии болевого шока.
- Почему без халата? - переспросил Иван Петрович в недоумении. - А вам–то, собственно, какое дело?
- Порядок должен быть, - солидно кашлянул Афиноген, - если нет халата, может не оказаться и скальпеля под рукой. Я не согласен, чтобы меня резали кухонным ножом.
- Кухонным ножом? - еще более удивился Горемыкин.
- Хорошо, согласен, - сказал Афиноген, - только наточите его как следует.
В ушах его свистнула свирелька, искры метнулись перед глазами, сердце сдавила мохнатая лапа, и он ка- танул по ту сторону сознания. Но не надолго, тут же вернулся. По–прежнему перед ним маячили сосредоточенные врачи и поодаль на стене белел портрет Чехова. Женщина–врач договаривала фразу, начало которой Афиноген пропустил по причине короткого отсутствия.
- …новокаиновая блокада или каким–то иным способом, - сказала женщина сдержанно–дрожащим голосом.
- Будем оперировать, - отрезал Горемыкин. - Классический аппендицит. Давно начались боли, юноша?
- Со вчерашнего дня.
- Почему утром не явился?
- Думал, отпустит.
- Прекрасно, что вы имеете способность думать. Прекрасно. А вот теперь я должен по вашей милости оставаться без ужина.
, - Ужинайте, - сказал Афиноген, - я подожду…
Я бы и сам чего–нибудь перекусил.
Впорхнула в комнату медсестра со шприцем. Афи- ноген догадался и безропотно оголился. Потом его раздевали, переодевали, ставили клистирчик, - все эти больничные маневры он перенес с достоинством, только один раз попросил воды. "Пить нельзя, - мягко отклонила просьбу медсестра. - Это у вас жажда от укола".
Наконец его оставили одного, в чистой белой рубашке на жесткой кушетке.
Закоченевшая боль повисла в правом боку двухпудовой гирей. Оглушенный лекарством мозг перестал в нее вслушиваться. Безразличие охватило Афиногена. Пересохшим отвратительно непослушным языком он то и дело облизывал десны, пытаясь ощутить хоть каплю влаги. Казалось, во рту перекатывается плотный пучок грязной, засохшей осенней травы, одно неосторожное движение - и трава наглухо заклеит горло. Тогда, конечно, не спасешься от удушья.
Мысли не выстраивались в ровную цепочку, и это создавало странную иллюзию невесомости, путешествия в пространстве.
Афиноген не сопротивлялся изнуряющему полету, наученный неизвестно чьим опытом, он терпеливо берег энергию.
Две женщины в белых халатах вкатили в комнату коляску и помогли Афиногену переместиться на нее.
Одна женщина попросила:
- Сними рубаху, сынок.
- Нет,! - ответил Афиноген, - не сниму, тут сквозняки кругом…
На операционном столе его внезапно забила мелкая костяная дрожь, которую он никак не мог унять, и поэтому сказал осуждающе Горемыкину:
- Вы не подумайте чего–нибудь, доктор. Это у меня от радости дергунчик.
- От лекарств, - дружелюбно пояснил Иван Петрович, - не беспокойся, Гена Данилов.
- Вы вернете меня в строй?
- Вернем, вернем непременно.
Далее в течение всей операции время разорвалось на отдельные куски. Большая его часть была похожа на тяжелое опьянение, зябкий полумрак. Но некоторые минуты получались синими, как солнечный день. Тогда
9В
Афиноген отчетливо различал хмурое, склоненное лицо Горемыкина с вьющимися из–под шапочки по бокам черными прядями, стройные фигуры двух женщин–ас- систенток и, закатив глаза, чуть сбоку еще одного человека - ^ улыбающегося мужчину с какими–то шлангами в руках. Мужчина, замечая взгляд Афиногена, всегда ему кивал и радовался, будто получал очередное счастливое известие. В минуты просветления Афиноген становился болтлив и вступал в беседу с хирургом, который отвечал ему охотно, но однозначно и с утешительными интонациями.
- Как дела? - спрашивал Афиноген. - Долго еще лежать?
- Потерпи!
- Удивительно, доктор, но терпеть нечего. Совсем не больно. Так бы и лежал здесь: светло, чисто. Лишь бы вы не устали… Мне рассказывали некоторые случаи. Усталый доктор - опасное дело. Может все сделать наоборот.
- Чушь какая! - обронил Горемыкин. - Вы кем работаете?
- Я экономист, заведующий отделом. Вчера только назначили, еще приказа не было. Почему я сразу и не явился на операцию, доктор. Уйду, думаю, на операцию - конечно, дело хорошее, - без меня другого на это место пихнут. Очень тепленькое место, над всеми начальник. Сам ничего не делаешь, только покрикиваешь! Чуть что не так, подзываешь подневольного человека и прямо ему рубишь: "Ах ты, такой–сякой, пошел вон!" Приятно? Очень приятно… А я вас знаю, доктор. Вы по телевизору выступали в "Голубом огоньке". Я помню. Вы читали стихотворение Сергея Есенина: "Молодая, с чувственным оскалом…"
Горемыкин что–то резко потянул, и горло Афиногена сузилось, и звук в нем замер. Он стерпел, не вскрикнул, но сознание, булькнув, померкло.
Очнувшись, Афиноген увидел ту же яркую лампу, те же усталые вечерние лица. За окном вспыхивали зигзаги молний, и отражение лампы подрагивало. По лбу и вискам хирурга стекали блестки пота.
- Галина Михайловна, - сердито обернулся Горемыкин, - вы видите, как бывает? Успели в последний момент. Видите!
- Вижу, Иван Петрович.
Милое, нежное лицо женщины искривила эаискива* ющая гримаса.
- Держите себя в руках! - рявкнул Горемыкин и вдруг усмехнулся Афиногену. В его усмешке не было тепла и радости, но было искреннее уважение.
- Ничего, - сказал Данилов. - Ничего страшного. Вы, девушка, не беспокойтесь. Такие, как я, не помирают на операции.
- Может быть, общий наркоз? - спросил мужчина сзади. Афиноген откинул голову и наткнулся на знакомый радостный кивок и поклон.
- Как ты, Гена? - поинтересовался Горемыкин. - Потерпишь еще?
- Потерплю. Работайте, не отвлекайтесь, - он представил скользкий мрак небытия, куда его собирался загнать радостный анестезиолог, и, торопясь, добавил: - Не надо наркоза. Не надо! Ни в коем случае!
- Вот видите, не надо, - спокойно подтвердил Горемыкин.
Теперь Афиногену казалось, что где–то у него внутри умещается очень много живых, прыгающих, сверлящих, покалывающих существ. Не было ни одной самой дальней жилки в его теле, которая сейчас не повизгивала бы о снисхождении и пощаде. Он стиснул зубы и попытался расслабиться. Нет, тело больше, к сожалению, не принадлежало ему. Все оно - каждый нерв, каждая мышца, каждый сосудик - в адском напряжении стремилось к тому месту, где копошились чужие и ловкие руки хирурга. Афиноген морщился, хотел вздохнуть, но и воздух не проходил в легкие. Он растерялся.
- Еще долго, доктор? - шевельнул он отвердевшими, тоже чужими губами.
- Ну–ну, - Горемыкин распрямил спину и остро заглянул в глаза больного, - не раскисай, Гена! Говори что–нибудь. Посмеши Галочку.
- Смешить я большой мастер, - неверным голосом заквакал Афиноген. Борющееся, измотанное его самолюбие уследило за презрительным пониманием, украдкой скользнувшим во взгляде хирурга. Он переборол свою немощь, и гнев окрасил розовой дымкой его мертвенно–бледные скулы. Афиноген рванулся, и ему почти удалось сесть. На плечи сзади обрушился анестезиолог и придавил к жесткой узкой поверхности стола. Тысячи шипов пронзили живот, грудь и легкие Афино- гена. "Ах!" - взвизгнула Галина Михайловна, а Горемыкин резко отпрянул…
Афиноген Данилов погрузился в мгновенную холодную полночь. На волосы ему из угла комнаты прыгнул черный паук величиной со спичечную коробку. Афиноген с отвращением сбросил его и кончиками пальцев живо ощутил корябающее прикосновение паучьих лапок. Пока паук готовился ко второму прыжку, Афиноген затряс головой и вернулся в операционную. За два часа он уже много раз перешагивал порог туда, где жили одни пауки, и с усилием возвращался. Все труднее давались ему эти потусторонние вылазки, но он не жаловался, хотя допускал, что один раз силы его иссякнут и он не найдет обратную тропинку. Черный паук, тамошний житель, передавит ему колючими лапками главную сердечную вену.
- Нельзя же этак, - облегченно внушал ему Горемыкин. - Вон Галочку перепугали. А она молодой специалист, ей противопоказано зрелище встающих на операционном столе больных. Как же вы так, голубчик?
- Что–то тошно, - прошептал Афиноген, - нельзя ли поспешить? Что–то затянулась наша встреча.
- Работа тонкая, - теперь Горемыкин сам говорил торопливо, невнятно, как шаман. - Спешки не любит. Скоро кончим, полчасика еще. Вы сами виноваты, голубчик. Ишь сколько времени потеряли зря. Сами же знаете: поспешишь - людей насмешишь. Ну, ничего. Таких терпеливых, тебе прямо скажу, я мало встречал, а оперирую уже двадцать лет. Считай каждый день стою за этим столиком. Представляешь? Ты молодец, Гена! Сопли не распускаешь. А иные, поверишь ли, плачут. Некоторые могучие мужчины превращаются прямо–таки в невинных младенцев. Даже Галочкина неописуемая красота их не взбадривает. Больно, конечно, и тяжело, я понимаю. Но потерпи чуток. Потерпи!
Афиноген ухитрился глотнуть побольше воздуха и сказал равнодушно:
- Обидно, доктор, перед женщиной лежать без порток. А так пожалуйста. Режьте, сколько хотите. Разве мы не люди. Если для науки, для опыта, режьте хоть до утра. А мои штаны не упрут в гардеробе? Ворья- то везде полно. Подумают, что я окочурился и…
Пожилая медсестра, которая до этого не открывала рта и была самым незаметным человеком в операционной, вдруг приняла его слова всерьез. Полный негодования и укоризны голос прозвучал из–под марлевой повязки:
- Как вам не стыдно, молодой человек! У нас не воруют в больнице.
- Он шутит, - остановил ее хирург. - Ты разве не видишь?
- Не воруют? - усомнился Афиноген. - Интересно. Да я не в осуждение, поверьте. Все ведь из озорства, не более того. У нас на предприятии краску со стен сколупывают и в карманах выносят. Краске этой - ноль цена. А люди тащут. Избаловался народец без присмотру. Озорует.
Афиноген бормотал, ерничал и не понимал, что его почти не слышно. Для врача и ассистентов только губы его пошевеливались и собирался в складки постельно–серый лоб, но этого было им достаточно, чтобы знать: больной в сознании и не слишком обескуражен.
- Давайте теперь вы! - Горемыкин с опустошенным мокрым лицом кивнул Галине Михайловне и отошел к окну. Афиноген видел его сутулую спину и черное пятно затылка. "Все, - понял он, - главное позади".
Он опустил веки и без опаски налегке отправился в кишащий комками ваты знакомый мрак, на свидание к пауку. Паука там не оказалось, зато около ноги копошилась противная толстая белая крыса с окровавленной мордой. Афиноген погнался за ней, пытаясь раздавить ее каблуком. Крыса гадко пищала, увертывалась и разевала зубастую, как у волка, ядовитую пасть. С ее зубов стекали лужицы желтоватой смолы. Пятки Афиногена промокли и стали прилипать к полу. Он знал, что если дать крысе передышку, она сама бросится ему на грудь. Как ужасно она пищала и огрызалась, мерзкая тварь!
- Все кончено, Гена! - слышал он с неба голос Горемыкина. - Операция кончилась. Проснись! Пошевели пальцами, покажи, что ты меня слышишь! Эй, Гена!
Афиноген разлепил набрякшие веки и обнаружил, что лежит на высокой кровати в обыкновенной маленькой комнате, с обыкновенным окном и обыкновенными, окрашенными в голубой цвет стенами. На тумбочке горела неяркая лампа.
- Как?
- Отлично, - уверил Горемыкин, - лучше не бывает. А сейчас попробуй откашляться.
Афиноген попробовал и издал шорох, похожий на скрип половиц в деревенском доме.