- Здорово, - восхитился Иван Петрович. В палате они были одни, - но надо, чтобы воздух очистил легкие. Ну–ка попробуем сесть. Ну–ка! Так будет удобнее.
Он поддержал Афиногена за плечи, и тот сел без особого труда. Голова кружилась, но нигде ничего не болело. Он погладил пальцами пухлую наклейку на животе.
- Спасибо, доктор, - сказал он. - Я забыл вас поблагодарить.
Горемыкин кивнул.
- Ты куришь, Гена?
- Да.
- Погоди, сейчас я тебе принесу сигарету. Покурим с тобой. Надо обязательно продышаться. Обязательно!
С неуклюжей быстротой Горемыкин заспешил к двери. Афиноген подумал и опустил ноги с кровати. Голые ступни ощутили свежую прохладу паркета. Ничего.
Он оперся руками и рывком встал на ноги. Ничего. Все в порядке. Вертанулись и исчезли сине–белые круги.
Афиноген сделал пробный шаг, второй. Слабые, вялые ноги неохотно повиновались. Ничего страшного. Он достиг окна и схватился за фрамугу. Любимый Фе- дулинск светился розовыми огнями, покачивался, как огромный корабль у ночного причала. "Еще погуляем", - подумал Афиноген. Открыл форточку. Сыроватый воздух медленно пополз с волос на плечи, под рубашку, качнул занавеску. Афиноген поднял лицо и затянулся животворной прохладой, как дымом, - поперхнулся, захрипел, неловко перегнулся на подоконник. Обеими руками он схватил и прижал тесно к телу теплый бинт на животе. Вбежавший Горемыкин, охнув, успел подхватить обмякшего Афиногена и помог ему доковылять, почти донес до кровати.
- Ну, ты финтишь, Гена, - сказал он. - Прямо десантник какой–то.
Афиноген Данилов с огорчением ожидал, как сейчас в груди у него что–то должно непременно взорваться и затопить сознание. Нет, ничего. Только обильная испарина ливнем окатила с ног до головы.
- Где же сигарета? - потянулся Афиноген. - Покурить бы хорошо после операции.
- Вот, - Горемыкин протянул ему длинную трубочку "Явы‑100" и чиркнул спичкой…
2
Отдел, который пока еще возглавлял Карнаухов, занимал четыре комнаты на третьем этаже административного здания. На втором этаже помещались дирекция, управленческие службы и бухгалтерия, что создавало некоторые неудобства для молодых сотрудников отдела. Неприятно было стоять и курить в коридоре, по которому в любую минуту мог прошагать кто–нибудь из начальства. Курить в служебных комнатах с недавних пор запретили приказом по институту, изданным по инициативе пожилых женщин, которых в свою очередь сагитировала "Литературная газета", ведущая прогрессивную кампанию по борьбе с никотином. Как все новое, борьба с курением внедрялась с огромными трудностями и напряжением. Возглавляла антиникотиновую группировку Клавдия Серафимовна Стукалина, однодетная вдова, сорокапятилетний младший научный сотрудник. Узнав из статей, какими бедами грозит ей лично зачумленный сигаретным дымом воздух, Клавдия Серафимовна на время как бы повредилась в уме. Прежде спокойная, выдержанная женщина, любительница некрепкого кофе с карамельками и задушевных интимных бесед, она внезапно превратилась в неистовую фурию, хитрую, беспощадную и коварно–хладнокровную. Спрятав в ящик стола неоконченное вязание (свитер для соседской девочки), Клавдия Серафимовна несколько дней бродила из комнаты в комнату и о чем–то подолгу шепталась с потенциальными единомышленниками. После этих бесед лица ее собеседников вытягивались и делались похожими на физиономии египетских жрецов. В результате появилась докладная записка на имя директора института, под которой стояло двадцать восемь подписей (впоследствии восемнадцать из них оказались фиктивными). В записке обоснованно, с научными выкладками доказывался урон, наносимый институту курильщиками. Слова "производительность труда", "творческая обстановка" перемежались колонками цифр и графиками, над составлением которых на совесть потрудились экономически образованные отдельские дамы. Все это выглядело настолько убедительно и так точно соответствовало духу времени, что директор института Виктор Афанасьевич Мерз- ликин, со времен Отечественной не выпускавший изо рта папиросу "Беломорканал", тут же продиктовал секретарше суровый приказ, где говорилось, что по ходатайству сотрудников в целях нормализации и оздоровления обстановки курить в рабочих помещениях категорически запрещается. Наказания сулились неопределенные и от того еще более грозные.
Подмахнув приказ, Виктор Афанасьевич с сиротливым выражением лица распорядился убрать из своего кабинета все пепельницы, минуты две сидел в кресле, погруженный в сомнамбулический экстаз, потом быстренько задымил очередную папиросу и стал стряхивать пепел в корзинку для бумаг.
Копию приказа единомышленники Клавдии Серафимовны (среди них были теперь и мужчины) переписали крупными печатными буквами на лист ватмана, облепили по краям соответствующими картинками из заграничных журналов (особенно впечатлял худенький человек - скелет, у которого вместо головы торчала желчно дымящая печная труба) и приконопатили плакат на доску объявлений у входа на этаж.
Утром самые заядлые курильщики отдела Сергей Никоненко и Семен Фролкин провели около плаката несколько веселых минут и, как обычно, с горящими сигаретами вторглись в комнату.
Клавдия Серафимовна, по–кавалерийски гикнув, подбежала к ним и* как–то ловко выхватив сигареты сразу у обоих, метнула их на пол, растоптала, а Фрол- кину, как он впоследствии клялся, вдобавок заехала коленкой под зад. Одобрительные возгласы находившихся в комнате еще трех женщин сопровождали экзекуцию. Клавдия Серафимовна спокойно вернулась за свой стол и с доброй улыбкой извлекла из ящика вязанье.
- Осатанели наши старухи, - сказал Фролкин, - рехнулись от безделья. Ноя буду жаловаться…
- Слыхали! - радостно крикнула Инна Борисовна, самая молодая женщина в комнате, имеющая в своем активе три парика, один - немецкий черный, с кудряшками, и два отечественных, из верблюжьей шерсти цвета телевизионных помех, - слыхали! Он оскорбляет женщин и коллег по работе. Негодяй!
Клавдия Серафимовна отложила вязанье и достала из стола чистый лист бумаги. Через двадцать минут на стол заведующего отделом Карнаухова легла жалоба на хулиганские, беспрецедентные действия потерявшего нравственные ориентиры Семена Фролкина. Жалоба была составлена творчески. В ней упоминалось, что Семен Фролкин в приступе безобразия смешал с грязью деятельность отдела, ругал нехорошими словами местный комитет и пытался набросить тень на личность директора, товарища Мерзликина. Все это он проделывал при полной поддержке своего собутыльника Сергея Никоненко, известного всему институту циника.
Карнаухов тут же вызвал обоих к себе в кабинет. Молодые специалисты вошли гордые и независимые. Николай Егорович глядел на них с грустью и запоздалым раскаянием. Эти люди были ему укором, они заставляли его остро ощущать груз лет. Они были как новые импортные станки, блестящие и совершенные, к которым он не умел толком подступиться. То же чувство он испытывал и по отношению к старшему сыну Викентию, избравшему путаную и небывалую профессию настройщика музыкальных инструментов. Викентий миновал тридцатилетний порог, но, кажется, не имел дамы сердца, ни с кем не водил дружбы, жил, отгороженный от всех прочным забором молчания, постоянного раздражения и нелепой, мелочной подозрительности. Николай Егорович давно оставил попытки найти с ним общий язык, бывали периоды, когда они не разговаривали по месяцу, не ссорясь, просто не имея, что сказать друг другу, кроме обычных "здравствуй", "добрый вечер", "когда вернешься?", "ты не брал вчерашнюю "Правду"?"
Катя обвиняла мужа в черствости и бездушии. Карнаухов соглашался, но решительно не понимал, в чем дело. Как–то утром Николай Егорович дольше обычного задержался в ванной, принимал душ, плескался, покряхтывая под горячими струями, а Викентий терпеливо ждал в коридоре своей очереди. Конечно, он не постучал, не поторопил отца, но, выйдя из ванной, улыбающийся Карнаухов поймал на себе полный неистовой ненависти взгляд сына. Он невольно отшатнулся:
- Я не знал, - пробормотал он, - прости!
Викентий что–то буркнул и рванулся в ванную, чуть не толкнув отца плечом.
Карнаухов думал, что так случается у собак, если щенки долго живут вместе с матерью. Наступает момент, когда мать перестает заботиться о своих детях, они отвыкают от нее и, бывает, возмужав, вступают с ней в свирепую драку из–за куска мяса. Подобная мысль была унизительна и тяготила Карнаухова, как тайный грех.
Зато младший, Егорка, бесконечно радовал истомленное сердце Карнаухова. Нежный, внимательный, вспыхивающий от любого намека на несправедливость, Егор проводил с отцом почти все субботы и воскресенья. Они играли в шахматы, ходили вдвоем в кино, выезжали иной раз на рыбалку. Хорошо им было сознавать, как они нужны и милы друг дружке. Пожалуй, младший сын был сейчас самым близким человеком для Карнаухова. С женой Катей они просуществовали долгие годы, словно два дерева разной породы, посаженные рядом по воле незадачливого садовода любителя. Ругались, не испытывая слишком сильной обиды, и целовались, не бесясь от жесткого безумия любви.
Собственно, Карнаухову было вполне достаточно привязанности сына, чтобы не чувствовать себя одиноким и неудачливым, можно предположить большее: не будь у него Егора, он сумел бы привязаться к Балка- ну, к кошке, к кому угодно и не ощущал бы особой личной неустроенности и желания как–то переменить жизнь. Инерция многолетних привычек научила Карнаухова довольствоваться малым, не гоняться за жар- птицей и, уж во всяком случае, не мозолить глаза посторонним своими личными неурядицами.
- Что же вы, ребятки? - обратился он к Никоненко и Фролкину, протягивая им листок, исписанный ажурным почерком Клавдии Серафимовны. - Если тут хотя бы половина правды, то нам есть о чем потолковать.
Никоненко прочитал листок и не комментируя передал его Фролкину. Пока у Семена отваливалась от удивления челюсть, он успел спросить у заведующего:
- Скажите, Николай Егорович, почему у нас в отделе так много пожилых экзальтированных женщин? Чтобы выполнить ту работу, которой они заняты, хватит и одной той же Стукалиной. Она увлечется производственным процессом, и у нее не хватит времени на подобные писульки.
Семен Фролкин, дочитав, подобрал челюсть и хрипло отбарабанил:
- Пусть представит свидетелей! Это клевета!
Карнаухов наугад пригласил Инну Борисовну.
•- Инна Борисовна, мальчики утверждают, что ничего подобного не было. Прочтите, пожалуйста.
Инна Борисовна эффектно поправила парик, быстро пробежала заявление.
- Нет, этого не было, - смутилась она. - Но было еще хуже.
- Что?! - взлетел Фролкин. - Что такое? Стука- лина нанесла мне производственную травму. У меня синяк во всю ногу. Хотите покажу? Пусть ответит за побои.
- Покажи! - улыбнулся Карнаухов.
Фролкин сгоряча схватился за ремень, но опомнился, бросил затравленный взгляд на Сергея, забормотал что–то совсем невразумительное о неприкосновенности личности, воинствующем невежестве и необходимости довести дело до суда. Он очень остро переживал инцидент. Николай Егорович его остановил:
- Инна Борисовна, так что же все–таки произошло? Что они такого сказали?
- Не могу повторить.
- Матом, что ли, ругались?
- Нет,
- Господи, детский сад какой–то. Никоненко объясни ты, пожалуйста.
Сергей зевнул, демонстрируя, как ему безразлично происходящее, вяло произнес:
- Вот так мы и работаем. Ничего не было. Сенька справедливо отметил, что некоторые наши женщины осатанели. Вы знаете, Николай Егорович, там повесили какой–то юмористический приказ. Вроде, мол, курить запрещается. Пошутил, видно, кто–то…
- Никто не пошутил, - возразил Карнаухов. - Приказ подписан директором.
- Прошу прощения, - сказал Никоненко, - тогда, разумеется, все правильно. Мы подпись не разобрали. Думали, какой–то идиот пошутил. А если директор… конечно, мы понимаем. Простите великодушно, Инна Борисовна.
- Не обращайтесь ко мне! - вспылила женщина. - Вы не имеете права со мной разговаривать.
Карнаухов слушал перепалку, все более раздражаясь. Он сам в душе не одобрял новый странный приказ, но не мог допустить, чтобы в его присутствии подрывали авторитет директора.
- Вы свободны, - сказал он Никоненко и Инне Борисовне. - А ты, Сеня, задержись чуток. Вдвоем мы, пожалуй, скорее разберемся.
Семену Фролкину наедине он сказал:
- Ребятки, производство - это не семейный очаг, где можно высказывать все, что взбредет в башку. Нравится тебе человек или нет - тут не главное. Главное - работа. Нужно, Сеня, уметь быть терпимым.
- Какая работа? - вскипел Фролкин. - С кем работа?! - и вдруг потух, успокоился, как–то жалеючи и сочувственно взглянул сбоку, не в глаза, а в ухо Николая Егоровича, договорил совсем устало: - Пересадите нас с Никоненко в другую комнату, товарищ заведующий.
- Там свой участок, у вас свой. Разве ты не понимаешь? Вот что, Фролкин, тебе надо отдохнуть. Ты устал, я знаю, у тебя ребенок. Может быть, пойдешь в отпуск? Какую–нибудь путевку тебе выхлопочет профсоюз. А?
Карнаухов заискивал, стыдясь этого своего лживолегкого тона, слащавой патоки в голосе. Фролкин с
прежним сочувствием покивал и покинул кабинет, не ответив на вопрос. Николай Егорович еще раз перечитал заявление Стукалиной, скривился и порвал бумагу на мелкие клочки, которые почему–то спрятал в ящик.
Антиникотиновая эпопея на этом не кончилась. То затухая, то вспыхивая гулким заревом истерик и открытых стычек, она продолжала взбаламучивать коллектив. Вскоре в самых запущенных и неуютных закоулках этажа появились жестяные таблички с надписями "Место для курения". Под табличками чьи–то заботливые руки установили массивные жутковатого вида урны, подобные надгробьям. Около урн, разумеется, никто не курил (разве только законченные бездельники, которым импонировала официальность пребывания вне рабочего места), курили в основном в коридорах института, и курили много. В летние дни коридоры и узкие переходы сизым туманом застилала табачная пелена; стоило открыть дверь в любую комнату, как дым вползал в щель, словно серое змеиное тело, и, извиваясь, устремлялся к распахнутым форточкам.
Иногда в коридор выскакивала разъяренная Клавдия Серафимовна и устраивала перепалку с отрешенными любителями никотиновых заболеваний.
- Бесстыдники! - раскатывалось по этажу, - А еще образованные люди, называется. За этим вас учило государство! Жалко ваших бедных детей и измученных жен!
Курильщики при появлении Стукалиной быстренько тушили сигареты и, потупя взоры, рассасывались по комнатам. В открытую дискуссию с ней никто не вступал.
На почве ненависти к табачному дыму у Клавдии Серафимовны завязалась трогательная дружба с заместителем Карнаухова Георгием Даниловичем Сухомя- тиным, сорокалетним кандидатом наук, противоречивым человеком с несколькими линиями поведения в коллективе.
Георгий Данилович приехал в Федулинск, как многие, ненадолго, но как–то тут окопался, привык, женился, - федулинский климат пришелся ему по душе. Защитив диссертацию, обычную, но и не хуже, чем у иных, Георгий Данилович окончательно оставил мечты о переезде в столицу и стал задумываться о служеб-НО
ном повышении. Думал он о нем вот уж восьмой годок. Сначала он планировал занять кресло заместителя директора, потом нацелился на заведующего отделом. Но время шло, а повышение пока не вытанцовывалось.
На всех совещаниях и планерках не было активнее человека, чем Георгий Данилович. Причем он ораторствовал складно: отсекал узкую тему, хорошо ее анализировал, не растекался мыслью по древу, делал всегда смелые правильные выводы. Накаляясь в критических пунктах выступления, иногда позволял себе и иронию. Он не задевал конкретных виновников, не называл фамилий, и получалось так, что и критика прозвучала, и все довольны, причины же недостатков после детального разбора их Сухомятиным, предполагалось, должны были исчезнуть сами собой, как болотные тени.
В институте любили слушать публичные выступления Георгия Даниловича и обычно встречали его появление на трибуне аплодисментами и довольными смешками. Так встречают зрители, заранее улыбаясь, популярного конферансье. Похлопывал в ладоши, чему–то радуясь, и сам директор Мерзликин, А вот в президиум за долгие годы Сухомятина ни разу не сажали. Он не мог понять, в чем тут дело. Иногда, беседуя с Кремневым (начальником отделения) о сугубо производственных делах, он ловил себя на мысли, что хочет оборвать разговор и откровенно спросить:
- Ну, что я вам сделал, дорогой Юрий Андреевич? Чем не потрафил?
По утрам Сухомятин совершал пробежки трусцой через весь Федулинск в один и тот же час, так, что горожане могли проверять по нему время, как это делали жители Кенигсберга, встречая на прогулке Иммануила Канта.
Но федулинцы забывали сверять часы, потому что редко кто мог удержаться от смеха, видя подпрыгивающего козликом в цветастом трико высокого нескладного человека с развевающейся, как у Махно, шевелюрой. Молодые сотрудники прозвали его Георгием–побе- доносцем.
Сухомятин каждое утро, как юноша, пробуждался с предвкушением обязательной скорой и счастливой пе-Ш
ремены в жизни, а вечером, усталый, ворча на жену, укладывался в постель, старчески переваливаясь с боку на бок, разочарованный и обиженный на весь свет. Трое дочек его подрастали, делая невозможно тесной сорокапятиметровую жилплощадь. Старшая, Надя, училась в десятом классе и краснела, натыкаясь на отца, одетого в майку и трусы. Она же, Наденька, однажды спрятала его любимое сиреневое трико под старыми газетами в чулане, чем нанесла Сухомятину очередную незаживающую душевную травму.
Георгий Данилович уже не следил с такой тщательностью, как прежде, за свежими публикациями в научных журналах и не ревновал, встречая на страницах солидных изданий фамилии бывших однокурсников и столичных знакомых. Все более увлекался он разгадыванием кроссвордов и в этой области добился небывалых успехов. Его цепкая память удерживала тысячи разнообразных сведений, названий и цитат. В момент, когда самый затейливый кроссворд раскалывался, как орех, под его четким пером, Сухомятин испытывал истинное и никому не вредное наслаждение. Страстью к кроссвордам он надолго заразил многих своих подчиненных, отчего чувствовал неловкость и даже некоторые угрызения совести.
- После работы, товарищи, - сурово взывал он к игриво подходившим к нему со свежим номером журнала сотрудникам, - только после шести часов. А теперь попрошу не отвлекаться!
Однако журнал машинально прихватывал и тянул к себе, а через минуту уже сладостно посапывал над загадочной страницей, воровато зыркая глазами на соседние столы. Больше всего он стеснялся Афиногена Данилова, который не поддался увлечению и честно заявлял, что считает разгадывание кроссвордов пустым занятием, похожим по интеллектуальному содержанию на игру в крестики и нолики. По отношению к Сухомятину, кандидату наук и его прямому начальству, это заявление звучало по меньшей мере бестактно. Георгий Данилович делал вид, что не обижается, и, слегка провоцируя, выдерживая светский тон, возражал:
- Вы так считаете, Гена, потому что сами не пробовали. А вы попробуйте–ка свои силы… Может быть, не так все и просто. Я расцениваю кроссворды, как полезную умственную гимнастику. Конечно, не в рабочее время.
- Я любой кроссворд разгадаю быстрее вас, - дерзко отвечал Афиноген.
- Хм, попробуйте, что ж так голословно. Докажите!
- Я занят.