Давненько не обращался он доверительно к своему старшему, да и сейчас "малыш" выскочило помимо воли. Он не испытывал к сыну ни жалости, ни сочувствия, вообще не испытывал каких–либо определенных чувств, он очень устал к вечеру и рад был отдохнуть, привалившись к стенке. Викентий сидел к нему боком, сонно клонил голову.
- Да уж вижу - нешуточное дело, - словно по обязанности продолжал тянуть Карнаухов. - Отвечать придется. Нам с матерью позор - это ничего, это тебя не касается. Скажи хоть, как тебе самому помочь, что можно сделать?
- Помог уже, - Викентий сглотнул слюну, - достаточно помог. Спасибо!
Карнаухов понял, что хотел сказать сын.
- Не можешь же ты ждать от меня, что я на старости лет превращусь в мошенника. Мне, Кеша, меняться поздно. Я уж доживу, как жил, - честно. Обманывать закон не стану. Он наш - закон, советский. В тюрьму за тебя при возможности сел бы, обманывать - нет, не буду… Ты бы еще пай в деле мне предложил.
Викентий изволил повернуться к отцу лицом, и оттуда, с этого бледного лица, где каждая черточка, каждое пятнышко были дороги Карнаухову, пролилась на него отвратительная ненависть, какую уже видел он недавно, у себя дома, когда они случайно столкнулись у ванной. Обруч, на минуту разомкнувшийся, с новой силой впился в его грудь.
- Пай предложить? - вяло и похоже в каком–то забытьи произнес Викентий. - Законы советские. А мне, отец, наплевать на твои законы. Я хочу жить, как хочу. Богато, дерзко хочу жить. Запомни, отец - меня серая жизнь убила, которую ты мне предложил. Ты - виноват! Нет, я не преступник, и золото это не мое. Года два, больше мне не дадут. Пускай, отсижу! Но я уже не вернусь домой. Мне бы раньше догадаться. Тридцать лет - как одна минутка. Утро, похожее на вечер, вечер - на день. Пропащие вы все, отец, все люди. Вы не живете. И я заодно с вами в одной упряжке тоже не жил.
- Как же надо жить, сынок?
- Свободно, смело, дерзко!
- Воровать, что ли? Грабить?
- А хотя бы и грабить… У меня смелости не хватило, твоя рабская кровь во мне течет, она подвела. За это я себя презираю, а тебя - ненавижу.
"Проглядел, - подумал Карнаухов. - проглядел сына. Когда же это?"
- Рабская кровь, говоришь? Нет, Кеша, в нас течет вольная, святая кровь… Ты ведь один хочешь красиво жить, а такие люди, как я, для общей вольной жизни старались, о себе не очень горевали. Ты вот золотишко спер, собирался, видно, какой–то свой личный мелкий праздник справить, а серые, как ты считаешь, люди, планету, как шарик, крутнули и поставили с ног на голову. Ты сын мой, но я и тебе скажу. Попадись ты мне такой, с такими соплями в другом месте, где общая судьба решалась, я бы не задумался, как с тобой рас* порядиться. Ненависть твоя мне не страшна, потому что ты мезгляк и пустышка… Еще послушай. Оттого, что ты вырос таким и открылся мне таким, мой сын, оттого, что мне привелось такие слова тебе говорить, я, возможно, вскоре помру от горя, но того стремления и смысла, какой есть во мне, и есть, горит огнем, в других близких и дорогих мне людях, - это не поколеблет. - Карнаухов подумал в тишине и добавил: - Я не отказываюсь от тебя, Кеша, не жди. Думаю, мы еще впоследствии поймем друг друга.
Викентий в ошеломлении, с внезапным пенистым страхом глядел в незнакомые грозные глаза отца, дрожь его передернула.
- Пускай, - прохрипел он, - может быть, ты прав. С мамой как–нибудь помягче, папа, единственно прошу.
- Да уж…
В дверь заглянул нетерпеливый лейтенант.
- Беседуете?
- Побеседовали. Спасибо!
Карнаухов резко пошел к выходу. Лейтенант пропустил его и тут же захлопнул за ним дверь, остался в комнате с его сыном, с его слабым хрупким мальчиком. В коридоре поджидал Карнаухова начальник милиции Голобородько.
- Ну как?
На лице капитана дружеская озабоченность.
- Он мелкая сошка. Кто–то посолиднее за ним есть. Подставили Викентия.
- Понятное дело. Как же ты, товарищ Карнаухов, так ушами хлопал, а? Отец! Где ж ты был, пока сынок преступные планы лелеял?
Карнаухов насупился.
- А как же ты, начальник Голобородько, до седых волос в капитанах ходишь? Почему тебе майора не дадут? Не знаешь? А я вот знаю. Много лишних слов говоришь, капитан. Необязательных вовсе слов. Хитрости в тебе невпроворот. Побереги свою хитрость для мальчишек. - Николай Егорович показал рукой туда, где остался его сын. Голобородько спустился с ним на первый этаж, проводил до дверей, с порожка окликнул:
- Слышь, Карнаухов! Образование у меня маленькое - четыре класса. Образование по нашим временам никакое. Поэтому майора не дают, понял? На пенсию буду уходить - дадут. Я надеюсь!
Карнаухов забыл авоську с банкой в комнате следователя, спохватился перед самым своим домом. Воспоминание о забытой банке оказалось последним черным штрихом в его настроении. Ощущение полной и абсолютной безысходности навалилось на него, подобно рвоте. Войдя в свой подъезд, он приблизился к стене и пободал ее, сминая и пачкая короткий ежик волос. На кухне Егорка с матерью гоняли чай.
- Квасу твоего заждались, - крикнула Катерина. - Чай стали пить, не дождавшись.
Егор вышел встретить отца.
- Ты чего, папа?
Николай Егорович, с трудом нагнувшись, расшнуровывал ботинки:
- Ничего, - сказал он, - сердце побаливает. Пойду прилягу, пожалуй.
Не взглянув на сына, отпихнув ногой суетящегося Балкана, он тяжело протопал коридором в спальню, не зажигая свет и не раздеваясь, повалился на кровать.
Через некоторое время вошла Катя.
- Не включай свет, - услышала она голос мужа, резкий и властный, такой, которого побаивалась в молодости, но давно забыла. - Ступай, я скоро приду чай пить. Отдохну немного, не мешай.
Катя послушно притворила дверь.
Он лежал в темноте с открытыми глазами. Стыд, приглушаемый резью в груди, терзал его. Стыд за свое поведение в милиции, за разговор с Викентием, который только по его недосмотру попал в беду. Сейчас он не представлял, как соберется с силами и выйдет из спальни, как завтра окажется в институте, что будет говорить жене и Егору. Во всем организме происходило что–то неладное: он будто вырвался из–под контроля и начал функционировать самостоятельно. При вздохе в носу пощелкивал какой–то посторонний клапан, которого прежде там никогда не было. Карнаухов попытался избавиться от этого нового металлического звука в ноздре, но не сумел определить, каким образом и откуда он возникает. Левая рука, положенная им на грудь, вдруг раза два непроизвольно подскочила и пальцы на ней конвульсивно сжались. В ушах стоял ровный тугой гул, словно там заработала на полную мощность трансформаторная подстанция. Карнаухов с детским беспомощным любопытством со стороны подсматривал за этими явлениями, они несколько отвлекли его от мыслей о сыне.
Зашуршала дверь, и со света в комнату втиснулся Егор.
- Папа, тебе не очень плохо, ты в состоянии выслушать меня?
- Да, сынок.
- Может быть, ты огорчишься - я собираюсь скоро уехать.
- Куда уехать?
- На стройку. В комитете комсомола нам обещали путевки. Может быть, на Байкал махнем.
Карнаухов не поинтересовался, кому это "нам".
- А как' же институт? Экзамены скоро.
- Папа, я знал, что ты это спросишь. Вообще, если ты захочешь, я останусь. Правда! Если я тебе нужен… Но самому мне надо уехать. Не хочу объяснять почему-^ поверь так. Надо!
•- Все–таки я бы предпочел объяснения.
- Хорошо. Попытаюсь, папа. В жизни нормального человека наступает момент, когда он должен остановиться и осознать себя, а не лететь сломя голову, куда его толкают, пусть даже люди, желающие ему добра. Инерция - закон физики. Для человека он не годится. Я хочу остановиться и подумать. Я понимаю, что это звучит тривиально, но других объяснений у меня нет.
В бесконечной тошнотворной усталости, которая накатывала на него со всех сторон, как океан накатывает на деревянную лодку, Карнаухов различил узенький просвет. Радуясь, что еще остался этот просвет, он возразил.
- Для того чтобы остановиться, необязательно уезжать. Езда - как раз новое движение.
- Да, верно. Но обязательно надо остаться одному. Дома это невозможно. Я не верю, что истина рождается в спорах. В словах и суете она ломает себе крылья и покрывается грязью сомнений. Истину ищут в полном одиночестве, папа. Я хочу осознать этот мир без подсказки.
- Подсказчики найдутся где угодно.
- Ты же понимаешь, что я имею в виду. Я имею в виду близких людей, которым не могу не верить.
Карнаухов перестал улавливать смысл разговора.
- Хорошо, Егор. Я подумаю о том, что ты сказал. Дай мне, пожалуйста, время. Немного времени. Видимо, и мне полезно, как ты говоришь, остановиться.
Егор неслышно покинул комнату. "Время, - подумал Николай Егорович. - Его запас иссякает. Как легкомысленно я его растратил. На что? Нет, было на что, конечно, было. И однако, какая короткая оказалась жизнь. Подходит срок прощаться, а я не имею права уйти. Бессовестно было бы сейчас уйти.
Надо продержаться. Сын сказал, что наступает момент, когда необходимо остановиться. Останавливался ли я когда–нибудь? Нет, не помню. Где там? Другие останавливали - это да. Бывало. А по собственной воле - где там. Вот она и мелькнула, жизнь, как вспышка. Напрасно, выходит, не останавливался… Но еще ведь не поздно, не может так быть, чтобы поздно. Я все поправлю, только отдохну немного. Только полежу часик–другой, а потом встану…"
6
- Почему меня не перевязывают? - спросил Афи- ноген у хохотушки Люды, палатной медсестры.
- Как же, перевяжут они, - ответил за Люду Ки- сунов, сосед. - Они на нашем брате бинты экономят, а также лекарства. Я сколько просил - достаньте мне коргармон, заплачу даже из своих. Нет, пичкают разной дрянью.
Люда возмутилась:
- Не стыдно вам, Вагран Осипович. Какие есть лекарства, такие врач и прописывает.
- Мне не какие есть нужно, а какие организм требует. Вы меня на ноги обязаны поставить. Какие есть. Меня это не касается.
Вагран Осипович Кисунов восстанавливал силы после тяжелейшего приступа полиартрита, который прихватил его как раз в первый день отпуска, когда он уже забронировал себе билет на поезд Москва - Сочи. Вагран Осипович был от природы настороженным и подозрительным субъектом, естественно, что болезнь, так неудачно выбравшая момент для атаки, не прибавила ему гормонов оптимизма. Медсестры отделения дали ему кличку "ревизор", каковую подхватили и больные. Кличка эта так к нему приклеилась, что странно было, как он обходился без нее раньше. Внешность Кисунова - худой, с узкими плечами и вытянутым желчным лицом мужчина, - как нельзя более соответствовала его характеру. Вагран Осипович видел все вокруг исключительно в негативном освещении, повсюду предполагал злоупотребления, недобросовестность и корыстные побуждения. Встав на ноги и получив возможность самостоятельно передвигаться, он первым делом отправился в лабораторию, где потребовал показать ему, как производятся анализы крови и мочи. Из лаборатории его попросили, после чего он состряпал жалобу на лаборантку, обвинив ее в хамстве и медицинском невежестве. В тот же день он поскандалил с зав. столовой, подловив ее на недобросовестном кипячении посуды. За три недели пребывания в отделении Вагран Осипович написал общим счетом семь жалоб и сделал двенадцать устных официальных заявлений. Последняя касалась Афиногена. Забежавшему в полдень навестить своего больного Горемыкину Вагран Осипович язвительно заметил:
- Иван Петрович, а ведь я вынужден буду обратиться к вашему начальству.
- По какому поводу, если не секрет?
- По поводу того, что вы размещаете послеоперационных больных, в частности товарища Данилова, в терапевтическом отделении.
- Вы правы, это нарушение. Понимаете, хирургия переполнена плановыми больными. Дьявол побери, не от хорошей жизни мы его к вам пихнули. Да он, к счастью, не тяжелый. Верно, Гена?
- Меня это не касается. - Вагран Осипович малость смягчился, ублаженный быстрым согласием врача. - Однако, как сердечнику, мне не показаны нервные раздражители. А могу я быть безмятежен если рядом страдает человек с окровавленным животом..
- Хорошо, я что–нибудь придумаю. Завтра…
- Уж будьте любезны!
Второй сосед Афиногена был полной противоположностью "ревизору". Попавший в больницу с воспалением легких электрик–высотник Гриша Воскобойник от всей души наслаждался комфортом и безмятежностью больничного существования. Вслух он, конечно, скрипел, будто его гнетет "тоска зеленая" и поскорей бы "на волю к корешам", зато на врачебных обходах вел себя тише воды ниже травы, придавал своему веселому темно–медному от загара лицу кислое выражение и, покхе- кивая, шельмовато шныряя глазами, жаловался на непонятные хрипы в легких, общую слабость и "хреновины какие–то" в сердце. "Да, доктор, вот тута жмет, как колесом проехали. Я давеча ночью хотел подняться по нужде, так все прям заширкало перед глазами… Обратно назад рухнул в простыню. Так уж и терпел до утра. Может, еще какое лекарство припишете, покрепче?"
Полуспящему, полубодрствующему Афиногену он через час уже рассказывал про свои житейские обстоятельства.
- …она у меня ученая, Ленка–то. Девка красивая, фигуристая, сам после увидишь. Помоложе меня опять же будет на десять лет. Я все мечтал второго ребенка родить, а она не желает. Ну, с получки там или когда - "загудишь, конечно. Наше дело, сам знаешь: кореша, то, се - бутылянец, другой всегда есть повод уговорить. Но так, чтобы на бровях домой прибыть, так нет, не бывает. Я лучше с собой пузырек возьму и дома с Ленкой добавлю. А она ведь, ведьма, честь честью выпьет со мной, закусочки соберет. Охотно, тебе скажу, выпьет, без уговоров. Ну, дальше обычное дело - давай спать ложиться. Так нет, Гена, веришь ли, ни в какую. "Я с тобой, - она, значит, мне, - с пьяной свиньей не лягу в одну кровать. Убирайся на кухню!" Я ей толкую, ты сама–то трезвая, что ли? Сейчас только вместе дули ее, зеленую. Почему такое неравноправие? Мне же обидно. Ну, слово за слово, иной раз, конечно, замахнешься для острастки. Нет, ты не думай, у меня бить ее рука не подымется. А так, конечно, тыкнешь для страха и от плохого самочувствия. "Сколь же можно, тварь, терпеть твое надругательство над простым рабочим человеком!" Она - шасть, и нет ее в доме. Где она? Всю ночь может не возвернуться. Она нездешняя, родители у нее в Иванове живут, к ним ехать из Федулинска шесть часов с пересадками. Где она ночует? У моих - нет. Схожу к ним: "Маманя, не знаешь, где Лена?" - "Ах ты, ирод, опять налил бельма! Уйдет она от тебя, бросит. Пожалеешь, ирод!" Ну, раз нету у них, негде ей больше быть. Мои старики в однокомнатной квартире обитают, третьего человека в шкаф не сунешь. Да я и в шкаф, конечно, загляну. Нету. А где она? Во–оо вопрос! Может, у подруг ночует… А может, и есть кто у ней, зря клеветать не буду. Иногда думаю - есть.
Да вот тебе, Гена, недавний ее прикол. Вечером в пятницу заявляется домой не одна, а с мужиком. Японский бог! Кому скажу, не верят. Приводит хорька, культурный такой, с портфелем, ну, я вижу, из ее компании. Знакомит нас. "Это мой муж, а это мой хороший знакомый Кирилл, мы вместе работаем на радио". Ладно, в чем дело? "Кирилл помоется у нас в душе, у них воды горячей нет вторую неделю". Хорек этот немытый, значит, прямиком, как у себя дома, в ванную. Я сдерживаюсь. Говорю ей: "Может, ты ему спинку потрешь?" Ленка мне: "Ты, Гриша, должен быть выше своих животных инстинктов. Если бы он был мой любовник, разве бы я привела его домой. Подумай".
А тот в ванной плещется, насвистывает что–то. Опосля вылезает. Лыбится, морда в каплях, волосики свои причесывает передо мной. "Ох, говорит, спасибо! В баню неохота идти. Какая у вас, Григорий, замечательная жена. И вы, видно, хороший человек!"
Ленка на кухню побежала чайник ставить. Тем моментом я, конечно, ласково сообщаю этому культурному гаду. "Помылся?" - спрашиваю. "Очень хорошо помылся, спасибо еще раз!" - "Ну вот, а теперь канай отсюда галопом, чистоплюй. Не то я тебя сейчас вторично умою, так что уж в казенном месте тебя, помытого, будут по кускам стыковать". Заглянули мы друг дружке в глаза, после чего он слов возражения не обрел, схватил чемоданчик… и ходу. Хлоп - дверь. С Ленкой даже не успел попрощаться.
Она мне, конечно, сказала так. "Был ты, Григорий, диким человеком, таким и помрешь. А я с тобой жить не буду, раз ты меня перед людьми позоришь".
Убегла опять на всю ночь. Меня что, Гена, беспокоит. Ладно, допустим, я, со мной можно как хочешь срамониться, я прощу. Так ведь она Виталика бросает.
Ничего ей не важно. Во, баба!
Вагран Осипович тоже выслушал эту историю, хотя делал вид, что читает газету. Он дал Григорию Воско- бойнику дельный совет.
- Надо тебе, Григорий, дурака не валять, а написать ей письмо по месту работы. Где она у тебя служит? Кажется, на радио? Уверяю тебя, общественность всегда будет на стороне рабочего человека. Не для того государство тратит деньги на образование, чтобы они использовали знания во вред пролетариату… Буду откровенен, нагляделся я на этих молодых специалистов с дипломами. Я работаю в кадрах стройуправления, много их, голубчиков, у меня побывало. Каких только слов не наслушался от них. Я им и бюрократ, и зажимщик передового опыта, и рутинер. Они много слов знают, только не знают, когда можно эти слова употреблять, а когда лучше бы воздержаться… Ты сначала трудом докажи, кто ты такой, уж потом выставляй претензии…
День тянулся медленно, томительно, дробился в час по песчинке. Солнце постепенно нагрело палату, в настежь распахнутое окно вливался плотный, горячий, остро пахнущий зной улицы. Афиноген попробовал читать, газетные строчки не вызывали обычного любопытства, черные буквы заголовков никли от зноя. Виски распирала гудящая резина. Огнем горел и поджаривался правый бок. Афиноген терпел, пытался думать о работе, о предложении Кремнева. Он помнил, что обещал еще вчера дать ответ. "Надо бы сходить позвонить, - думал он. - Может, никто не знает, что я здесь". Порой ему казалось, что он проваливается, протекает сквозь матрас. Что–то говорил ему Григорий, потом они спорили о чем–то с Кисуновым, забежала незнакомая медсестра и обратилась к нему с каким–то вопросом, он ответил, но что - не помнил. На обед Люда принесла тарелку манной каши. Он с трудом проглатывал серо–белую мучнистую жижу, не ощущая ее вкуса.
- Перевязывать вас сегодня не буду, - сообщила ему Люда, улыбаясь нежными губками, вздымая нарисованные бровки.
- Жаль. Надо бы посмотреть.
- Не волнуйтесь, больной. Врач лучше понимает.
- Меня зовут Афиноген, можно попросту - товарищ Данилов.
- Я знаю, как вас зовут, больной. Я посмотрела вашу карту, теперь много чего про вас знаю.
- Там написано, что я временно холостой?
- Мне это неинтересно.
Кисунов прислушивался с неудовольствием, наконец вмешался, не утерпел.
- А вы имеете ли право читать медицинскую карту больных?
- Имею, Вагран Осипович. Мы туда сами переписываем результаты обследования.
- И мою читали?
- Вашу не читала.
Наступил час послеобеденного отдыха. Григорий предложил воспользоваться затишьем и перекинуться по маленькой в картишки. Кисунов, как ни удивительно, его поддержал: