Михаил крепко держал разъяренную, извивающуюся у него в руках девушку. Она пинала его локтями и коленками, попыталась укусить за палец.
- Пусти, слышишь! Пусти меня, трус. Ненавижу, Викентий бесплатно починил мне пианино. Пусти! Ах, ты мне синяки делать?
Мишка все вытерпел, отпустил ее, когда милиционер и Викентий скрылись за поворотом.
Две женщины и пацаненок в трусах остановились неподалеку и глазели.
- Что ж ты ее мучаешь, ирод? - сказала одна из женщин. - Она, чай, не кукла тебе.
Отпущенная Света Дорошевич пронзила его ненавидящим взглядом, замахнулась, но остановила свою бешеную руку на полпути.
Руку эту, приготовленную для удара, она положила себе на плечо, а другую руку положила на другое плечо и спокойно сообщила, что он сломал ей, видимо, много позвонков и все ребра.
- Ты очень сильный, Миша, - сказала она. - И за это я тебя уважаю.
Повернулась и, гордо вскинув подбородок, пошла к своему дому. Он глядел ей вслед, покачиваясь из стороны в сторону. Обе прохожие женщины, робея, обошли его кругом, точно придорожный столб, на котором они ожидали увидеть объявления. Света Дорошевич не оглянулась.
Только что Карнаухов вернулся с работы, не успел еще приласкать разбушевавшегося от счастья встречи с хозяином пса Балкана, как позвонил капитан Голобо–родько. Они были знакомы, как обычно знакомы два старожила с маленьком городе: здоровались издале
ка и много понаслышке знали друг о друге. Не более того.
- Николай Егорович, - в трубке голос капитана звучал проникновенно, как голос диктора в передаче "Закон есть закон-", - ты не волнуйся, понимаешь ли, есть неприятное известие ("Одно к одному", - успел подумать Карнаухов). Тут твоего сынка старшего мы задержали, понимаешь ли. Аккурат, как говорится, до выяснения.
- Пьяный, что ли, напился?
- Зачем пьяный, если бы пьяный. А то ведь трезвый, понимаешь ли, как стекло. Но, однако, задержали.
- Товарищ капитан, не томи! В чем там дело?
Карнаухов почти не взволновался: слишком не вязалось это с его старшим сыном Викентием. Егор - другое дело. Тот был вспыльчив, как уголек, мог при случае влипнуть в какую–нибудь историю, пошебур- шить. Очень мог, а Викентий не мог - пороху нехва* тит. Он и пьяный не напивался, это уж так, к слову пришлось.
- Не телефонный вовсе разговор, Николай Егорович. Вы бы заглянули к нам. Не ко мне лично, а в следственный отдел. Но я там буду, как же… Мне самому, понимаешь ли, любопытно, в чем дело.
Карнаухов вскипел.
- Так вы из любопытства теперь людей хватаете? Или как?
- Погоди, товарищ Карнаухов, не горячись. Ошибка если вышла - мы извинимся, как же иначе. Бывают у нас ошибки - извиняемся иногда. Поверишь ли, нет, и стружку с нас самих тоже сымают. Живая работа у нас, очень живая и щекотливая. Всяко бывает, скрывать от тебя не стану. С людьми работа. Иногда думаешь жулик, а он, этот жулик, честнейший человек, только что без крыльев - а так вполне ангел. Но чаще почему–то наоборот. Снаружи ангел, а внутри, понимаешь ли, грязь, как в конюшне у нерадивого хозяина.
Карнаухов, одурманенный доверительной речью капитана, спохватился:
- Ты, товарищ Голобородько, зачем мне тут сказки читаешь? Я что, моложе тебя, может? Или ты меня самого в чем–нибудь подозреваешь? На кого ты намекаешь со своими примерами? Сориентировался бы немного.
- Ты заходи, заходи, Николай Егорович. От тебя до нас всего пять минут солдатского шага, а мы с тобой в трубку талдычим, как глухари. У меня, понимаешь ли, от этого телефона за день ухо сверлить начинает.
- Куда идти, на какой этаж?
- Второй этаж, восьмая комната.
"Не надо, - сказал себе Николай Егорович, - прежде времени паниковать. Это ошибка, конечно, недоразумение".
Катерина окликнула его с кухни.
- С кем ты говоришь, Коля? Картошка поспела, иди ужинать.
Он пошел к ней.
- Пройдусь я, мать. Прогуляюсь.
- А ужинать?
- Пока аппетита нет. Может, пивка куплю холодненького. Или кваску. Тебе чего лучше?
Жена снабдила его стеклянной трехлитровой банкой с полиэтиленовой голубенькой крышкой, в авоське. С этой банкой, удачно замаскировавшись, Николай Егорович отправился в отделение. По дороге ему попадались знакомые, и с некоторыми он останавливался перекинуться парой слов. Ему нравились эти вечерние успокаивающие встречи со старыми приятелями, не с друзьями и сослуживцами, а именно с уличными приятелями, у которых можно было узнать свежие городские новости: что–то произошло за день, привозили или собираются подвезти свежую московскую колбасу в магазин, какая предстоит на завтра погода. Бывали и более серьезные известия. У кого–то родился внук, кто–то поджидал сына из армии, а с кем–то стряслась беда: врач на медосмотре неожиданно обнаружил подозрительное затемнение в легких. Эти короткие разговоры рассеивали его нынешнее одиночество, создавали иллюзию близости к идущей рядом, в чужих семьях, жиз- ни, как две капли воды похожей на его собственную. Он сочувствовал чужим заботам и огорчениям, значительно насупливая брови и кивая, охотно посмеивался забавным происшествиям, от всей души с азартом тряс руки счастливцам, которым выпадал случайный незапланированный праздник. Обычно прогулки по своему кварталу он совершал после ужина, иногда вдвоем с Егором. Сегодня пришлось изменить расписание, поэтому некоторые из его постоянных вечерних собеседников глядели ему вслед с недоумением, не понимая, куда это может так почти бежать с банкой в руке всегда добродушно–уравновешенный Карнаухов; со своей стороны Николай Егорович подозревал, что все встречные–поие- речные осведомлены о случившемся. Возможно, весь город уже судачит о том, что у Карнаухова арестовали старшего сына. Дурные новости в Федулинске всегда распространялись с молниеносной быстротой. Николай Егорович еще не совсем остыл после дневного разговора в кабинете директора, нервы его были напряжены до предела, он с трудом сдерживался, чтобы от ярости не расколотить стеклянную банку о подходящий угол. Повстречавшийся ему на пути Верховодов сразу заметил что–то неладное в облике приятеля и с солдатской прямотой задал наводящий вопрос:
- Ты чего, Коля, шагаешь как–то с правой ноги? Зачем тебе с банкой идти в ту сторону, где нету магазинов? На рыбалку собрался?
- На рыбалку, - ответил Карнаухов нелюбезно. - Буду этой банкой вылавливать из вашей поганой реки пиявок.
- Почему моей? Река у нас общая, у всех феду- линских сограждан. Другое дело, что не все это сознают. Но скоро мы поправим положение.
- Каким же образом?
- У меня нынче дома побывал корреспондент. Пресса подключилась наконец–то к охране матушки- природы. Они хотят опубликовать целую поэму о всех творящихся безобразиях.
- Пресса? - Карнаухов скептически ухмыльнулся. - Наша пресса хороша, когда надо красивый лозунг напечатать. А по мне, Петр Иннокентьевич, отловить бы одного из этих, которые гадят в лесу, и публично высечь на площади. А в газете дать красивый снимок выпоротого безобразника - другим в науку.
Они затронули тему, которая живо интересовала обоих, и обсуждали они ее при каждой встрече. Предложенный метод борьбы с хулиганами был Верховодо- ву по душе, но как общественный деятель признать это публично он не имел морального права.
- Варварство, - возразил он, перебарывая себя. - Варварство, и более ничего. Даже странно, как ты, Коля, при твоем уме и деликатности мог такое выдумать.
Карнаухов продолжал шагать по своему направлению, и Петр Иннокентьевич вынужден был, чтобы угнаться за ним, перейти на легкую рысь.
- Куда ты так торопишься, Коля?
- Вы, Петр Иннокентьевич, не ходите за мной. У, меня секретное задание.
- Ишь ты. Секретное.
Верховодов начал задыхаться, но упрямо не отставал. Он собирался подробно рассказать приятелю о визите поэта, да и вообще за день, пока люди работали, он шибко соскучился по хорошей человеческой беседе. Карнаухов был как раз одним из тех его знакомых, потолковать с которыми он особенно любил.
- Слышь, Коля, - на бегу, взмокнув, Верховодов произносил слова нечетко, с шипением и пропусками некоторых слогов.
- Ты говоришь - порка. А я возражаю. Порка - факт двусмысленный, скорее юмористический, чем воспитательный. Конечно, иной раз есть желание выпороть кое–кого. Тут ты прав: бывает, руки чешутся, - он ухитрился на бегу потрясти с возмущением чешущимися руками. - Однако не думаю, что порка вызовет нужный общественный резонанс. Кого–то она может и оттолкнуть от святого дела. Требуется, Коля, акция глобальная, стратегического характера. Требуется, чтобы до каждого дошло, чтобы народ восчувствовал. Требуется вызвать общее возмущение, а уж оно, возмущение людей, само себе найдет путь, так сказать по–научному, сублимируется в окончательное и решительное действие…
Карнаухов, видя, что задыхающийся и обливающийся потом защитник природы не отстает, прибавил шагу.
- Коля, - взмолился Петр Иннокентьевич, - пожалей старика, не беги так торопко.
- Некогда, - буркнул Карнаухов. - Вы бы, Верховодов, должны оружие у властей вытребовать. Наган, что ли. Сломал кто деревья, растоптал цветок - получай пулю в лоб. Вот тебе и стратегия. Сиди тишком в кустах и пуляй их, злодеев. Либо ты их, либо они тебя. Помнишь, поди, как раньше?
Последних слов Петр Иннокентьевич уже не услышал. В изнеможении, без сил рухнул старик на так горячо охраняемую им зеленую траву газона. Полежал немного, нашарил в кармане тюбик с валидолом и сунул в рот сразу две таблетки…
Перед приземистым, кирпичным зданием милиции Карнаухов погодил малость, отдышался от быстрой ходьбы, в помещение вошел степенно. Отыскал на втором этаже комнату с номером 8, постучал, не дожидаясь приглашения, толкнул обитую клеенкой дверь. В комнате было одно окно, распахнутое во двор, много стульев и один стол с лампой и телефоном. За столом, спиной к окну, лицом к двери восседал незнакомый Карнаухову лейтенант, перед ним в неудобной позе съежился на стуле сынок Викентий, сбоку у стены - массивный, тучный капитан Голобородько.
- Одного тебя ждем, Николай Егорович, - сразу обрадовался капитан. - Все, как сказать, остальные в наличии и сборе. Садись, не стесняйся.
Викентий оглянулся, и Карнаухов увидел отрешенное, пустое, серое, родное лицо старшего сына; здесь в казенной обстановке оно жалко взывало к помощи; сразу, по первому движению и взгляду Карнаухов поймал этот робкий и непонятный призыв. Викентий хотел о чем–то предостеречь отца, предупредить. "Виноват, - догадался Карнаухов, - он виноват, но в чем".
- Вы Карнаухов Николай Егорович? - тоном дознания спросил лейтенант.
- Он, он, - подтвердил Голобородько. - Я его знаю. Все обличье его.
- А это, следовательно, ваш сын, Карнаухов Викентий Николаевич?
Лейтенант определил для беседы интонацию сугубо официальную и, видно было, не собирался ее менять. Даже в угоду своему начальству. В этой комнате главным был он, лейтенант. Голобородько подмигнул Николаю Егоровичу: вот она какая у нас молодежь, независимая, своенравная. Капитан Голобородько радостно улыбался, он был доволен и молодежью, и тем, что они встретились с Карнауховым, и тем, что на улице духотища, а в комнате прохладно и вкусно попахивает яблоками. От этой улыбки, за которой могло скрываться все, что угодно, Карнаухов оторопел больше, чем от неумело наигранной официальности следователя.
- Да что случилось, сообщите вы мне наконец или нет?! Викентий, что с тобой, чего ты натворил?!
- Не положено, - лейтенант предостерегающе наклонился к столу. - Задержанный Карнаухов, вы будете отвечать только на мои вопросы. Ясно? Больше ни на чьи!
- Разве это очная ставка?! - взвился неожиданно Викентий. - Очная ставка! Вы устроили очную ставку. Я буду жаловаться. Очная ставка оформляется по закону.
- Это не очная ставка, - холодно заметил Голобо- родько, движением бровей, как губкой, стирая улыбку с лица. - Это, к вашему сведению, дружеская встреча отца с сыном в следственном отделе… Хотя любопытно, откуда вы так хорошо знаете законы. Готовились на юридический? Или самообразование?
Викентий не ответил.
- Что происходит? - вступил Николай Егорович. - Объясните мне, что тут происходит? По какому праву задержан мой сын?
На лице капитана, пока он смотрел на Карнаухова- отца, опять зародилась молодая белозубая улыбка, только теперь с укоризненным оттенком. "Коля, Коля, - значила его улыбка, - о каких правах ты говоришь? Ты же сам видишь: есть права. Зачем же ломать комедию?"
Лейтенант выдвинул перед собой ящик стола, поелозил там рукой внутри, пронзительно взглянул на Николая Егоровича. "Сейчас, - догадался Карнаухов, - сейчас предъявит". Лейтенант затягивал миг какого–то своего торжества, наслаждался им, так что Голобородь- ко не стерпел и рявкнул: "Ну!"
Лейтенант вздрогнул, заторопился, выкинул на зеленое сукно стола пять–шесть блестящих золотых безделушек: два кольца, серьги, два кулона на цепочках и роскошный, вспыхивающий мелкими разноцветными камешками браслет. Викентий застыл, уставившись на золото.
- Подойдите ближе, Карнаухов, вам знакомы эти вещи?
Грудь Николая Егоровича перехватил железный обруч. Он понял, но сознание его, ум, воля единым мощным усилием сопротивлялись тому, что он понял и что сейчас, сию минуту, должно было подтвердиться.
- Нет, - сказал тяжелым голосом. - Нет, эти штуки я вижу впервые.
Глаза Викентия, горевшие надеждой и предупреждением, потухли, как лампочки после короткого замыкания, лейтенант с облегчением вздохнул и бросил победный взгляд на своего начальника. Голобородько сдвинул брови, потер рукой выпуклую под гимнастеркой грудь.
- Ваш сын, - мягко обратился он к Карнаухову, - торговал на базаре этими, понимаешь ли, хреновинами. Как сказать, собирался сбыть их колхозникам, прибывшим к нам из дружественной республики Армении. Арменам, понимаешь ли, хотел толкнуть золотишко. Ты, Николай Егорович, погляди пристально. Он же, сын твой, при задержании объявил, что драгоценности семейные, ваши. Вроде как бы ты сам его послал на базар, может, от нагрянувшей нужды внезапной. Либо там дачу купить. Это бывает. Закон это терпит и дозволяет, ежели, как сказать, свое золото, не ворованное… Не совсем, конечно, дозволяет, а лучше бы в скупку сдать… Но все же таки… одним словом, не так строго.
Палочка, которую протягивал Карнаухову капитан, была тоньше соломинки, он за нее не ухватился. Железный обруч по–прежнему сдавливал грудную клетку, Николай Егорович старался не шевелиться, чтобы железо не прошило глубже и не помешало ему что–то еще предпринять, не пронзило насквозь.
- Вы напрасно думаете… - Карнаухов произносил слова спокойно, но отделял их друг от друга короткими вздохами, - напрасно. Видно же, что тут недоразумение, мало ли… Кеша, скажи, где ты взял эту дребедень?
Лейтенант плотоядно ухмыльнулся:
- Дребедень, кстати, стоит тысячи четыре–пять* не меньше того.
Викентий повернулся на вопрос отца, но не ответил, заморгал, распустил губы, - казалось, он сейчас разревется.
- Слышь, э-э, Викентий, - вмешался в немую сцену Голобородько, - все равно же говорить придется, когда–никогда. Лучше бы, конечно, сейчас. Пока мы тут в почти семейном кругу… Лейтенанта ты не бойся, он парень добродушный, зла никому не желает. Ему, открою тебе, письма заключенные пишут. Ей–богу! Советуются с ним о дальнейшем пути. По молодости он, понимаешь ли, может разгорячиться, особливо, когда враз столько золота у него в столе оказалось. А так что же, ты ему правду откроешь, может, и он тебе каким добром воздаст.
Опять капитан протягивал тоненькую палочку, и опять никто за нее не ухватился. Добродушный лейтенант высился над столом мрачнее тучи. Азарт сжигал его гончее сердце. Раскрыть, немедленно раскрыть преступление, каких еще не бывало в Федулинске. Размотать сразу за один присест всю цепочку. Есть она - цепочка, есть. Этот парень не один, и, наверное, не самый главный. Вокруг золота в одиночку не бродят.
Блистательные перспективы мерещились лейтенанту. Черт знает, куда тянется цепочка - в Москву, в Киев, за границу. Он должен сам все распутать, пока не подключились другие более опытные охотники, пока он один взял свежий след. Его бесило поведение капитана, этот отечески мирный тон, само его необязательное здесь присутствие.
- Могу я забрать сына домой? - осторожно спросил Карнаухов.
- Нет! - даже испугался лейтенант. - Ни в коем случае. Начато следствие… - Он гневно потряс в воздухе протоколом.
Обруч сжимался все теснее, Голобородько пыхтел и сочувственно кивал головой, словно различал этот обруч под рубашкой Карнаухова.
Взорвался криком Викентий.
- Не имеете права! На каком основании вы меня забрали? Предъявите обвинение. Это произвол, произвол. Вам все можно, потому что у вас власть, да? А я вот встану и уйду. Не имеете права. Попробуйте меня задержать силой, за это ответите. Закон для всех один!
Где обвинение? Это золото мое! Понятно? Мое. Кому я его продал! Где свидетели? Все, ухожу!
Он сделал робкое движение, показал - вроде бы поднимается со стула, и покосился, что будут делать милиционеры. Они ничего не сделали. Лейтенант презрительно щурился, Голобородько громче засопел. Отец отстранился, как бы освобождая дорогу. Вспышка иссякла, и Викентий снова точно задремал на стуле. Николай Егорович как за чужим человеком, как в кино, наблюдал чередования в настроении сына, переходы от покорной пассивности к бурным толчкам энергии, бессмысленным и нереальным, как все здесь происходящее,
- Хорошо, - сказал Карнаухов, - тогда разрешите мне поговорить с сыном наедине?
- Это можно, - сразу согласился Голобородько. - А, Петраков? (лейтенанту.) Поговори, Николай Егорович, потолкуй с сыном. Может, он с тобой чем–нибудь поделится сокровенным. Как сказать, сообразит свою выгоду. Которые ребята с золотишком балуются - завсегда к концу свою выгоду соображают. Что запираться, какой смысл? Пускай тот запирается, который пока на воле гуляет. Ему, может, и хочется правду открыть, может, и совесть его мает, да не с кем откровенничать. Слышь, Карнаухов? Такие странности бывают, что колесит, значит, преступник на воле, гуляет, а сам только и стережет момент к нам прибечь, облегчить свою будущую участь. Ежели такой орел проведает, что его товарищ уже достиг предела милиции, тут он будто в горячку впадает. Тут, понимаешь ли, он к нам может в одном исподнем прибыть в спешке, чтобы, значит, первому высказаться. Суд ведь наш советский - справедливый, он это горячее стремление к раскаянью завсегда возьмет на заметку и учтет… Ну пойдем, Петраков, пусть отец с сыном одни потолкуют. Оставим их на минутку, хотя я понимаю, какое это есть нарушение процессуального порядка. Понимаю, Петраков, да ничего с собой поделать не могу. Жалостливый я чрезмерно.
Лейтенант, всем своим видом демонстрируя, что он подчиняется только приказу, неохотно вылез из–за стола и оказался ростом по плечо Карнаухову. Небольшой такой крепыш с метровым разворотом плеч; по внешнему облику - молотобоец, по образованию - следователь.
Оставшись наедине с сыном, Карнаухов опустился на стул, где только что покоил свои телеса капитан Голобородько.
- Грудь что–то перехватило, как огнем, - пожаловался он сыну. - Ну что, малыш, влипли мы с тобой в историю? Крепко влипли, да?