- Клава, - сказал он, - я устал. Мне очень хочется выпить и поболтать кое о чем именно с тобой, потому что ты одна защищаешь меня от оголтелой банды. У тебя доброе сердце, милая девушка. Спасибо!
Он взглянул на Леву с обычной своей улыбкой. Тот стоял в такой позе, в таком выгодном для первого удара положении, что даже сам растерялся.
- Извиняться перед подонками я, к сожалению, не буду. Мне от стыда…
Он не успел договорить. Лева прыгнул, рыча, как тигр. Афиноген перевернулся вместе с креслом на спину и мгновенно очутился на ногах. Этому фокусу он научился еще в акробатической школе в Челябинске. Лева наткнулся животом на ножки кресла, упал, и Афиноген страшно саданул ему коленом по зубам. Вождь акселератов жалко ворочался на ковре рядом с опрокинутым креслом, закрывая ладонями лицо.
Колюнчик метнул–таки пепельницу, но промахнулся. За спиной Афиногена тенькнуло оконное стекло; отпружинив от перегородки, пепельница шмякнулась на ковер. Девицы завизжали.
- Лето, - отметил Афиноген, - а вот зимой без стекла прямо хоть пропадай.
Он шагнул к Колюнчику, кривя губы и покачиваясь из стороны в сторону. Колюнчик попятился и шмыга- нул по коридору.
- Я не буду драться, - предупредил бледный херувим Федька. - С самого начала я не хотел. Вы же видели, видели…
- Провокатор! - шумнул Афиноген и влепил ему пощечину, от которой непротивленец, как мяч, врезался головой в стену. Азарт победы налил руки Афиногена лютой силой. Колюнчика он встретил на кухне. Боец одиноко стоял у раковины с тупым столовым ножом в руке.
- Зарежу, гад, не подходи! Убью! - пролепетал он, шамкая и слезясь в истерике. Афиноген отобрал у него нож, взял за пушистый загривок и ткнул носом в эмалированную раковину. Колюнчик, скуля, вырывался.
Клава отняла у Афиногена жертву. Она вопила в притворном ужасе:
- Колюнчик, милый, чуть не утонул!
Афиноген, отдуваясь, сел за кухонный стол, откупорил портвейн и залпом ахнул целый стакан. Сердце скакало, и какая–то боль тихонько возникала, как пульс, справа под ребрами. Он уже несколько часов ощущал там что–то неладное, теперь это "что–то" прояснилось и заныло в боку.
- Садись, - пригласил он мокрого Колюнчика, похожего на заблудившегося в лесу грибника, - выпьем. И ты, Клава, присаживайся. Спектакль окончен.
Вбежала Люба, намочила под краном полотенце, выжала его, напрягая худенькие ручки, стрельнула в Афиногена беспроигрышным взглядом и умчалась, сверкнув коленками.
- Оказывает помощь раненому герою, - пояснил деликатно Афиноген, налил в чашку вина и передал Колюнчику, - отнеси Леве для поправки.
Колюнчик двумя руками принял чашку, молча удалился. Клава рванулась было за ним, но Данилов поймал ее за подол, усадил на табуретку. Она не сопротивлялась. Пальчики ее вздрагивали на стакане.
- Вот ведь вы какая, молодежь, - погоревал Афиноген, - озорные все, с удальством. А чуть маленький индицент - дрожите как осиновые листья. Успокойся, Клава. Что такое….
- Стекло разбили, - сказала Клава. - Ужас! Мне теперь - хана…
- У меня есть знакомый стекольщик, - порадовал ее Афиноген. - Полчаса тут ему занятий. Червонец в зубы, и не шукай вечерами. Это его любимая песня.
Клава благодарно кивнула.
- Вы не подумайте, - сказала она с внезапным воодушевлением. - Эта компания случайная. Просто от скуки. Мне из них никто не нравится… Это Любка сохла по Левику. У меня другие идеалы, - она подумала и… как в прорубь сиганула: - Со всякой шпаной мне не по пути.
Из комнат не доносилось ни звука. Может быть, там выносили приговор Афиногену, а может быть, Лева, умирая, отдавал побратимам последние распоряжения. "Схороните меня на высоком берегу реки, - завещал Лева. - Под вековыми осинами. Совьет над моим изголовьем гнездо кукушка, и буду я вечно слушать обманные звуки".
Афиноген хотел встать и уйти, но пока не мог. Придавила его к стулу чудовищная слабость. Не стоило бы, и непривычно было так останавливаться посреди идущего обыкновенного дня и видеть вещи то далекими, то вдруг близкими, будто туда–сюда переворачивали перед глазами полевой бинокль. В душе царил покой, как перед взрывом. В лазорево–беленькой лаковой кухне вся- то жизнь представилась давно и задаром прожитой. Ничего впереди, только Клавино двусмысленное щебетанье. Когда она замолчит - стены рухнут. Это уж точно.
На кухню пришел Феденька.
- Лева очень страдает, - доложил он с серьезным выражением лида, как человек, заглянувший по ту сторону добра и зла. - Он не обижается. Просил еще вина, если можно.
- Налей, - велел Афиноген. Клава нацедила стакан и брезгливо подала Левиному гонцу. Она окончательно приняла сторону Афиногена, и теперь ее раздражали эти клевые мальчики, мешавшие их с Геной безоблачному счастью, пока, правда, туманному.
Афиноген с усилием поднялся и побрел следом за Феденькой. В коридоре он споткнулся и чуть не упал, ухватился за вешалку.
Лева восседал в кресле, раскинув руки, как Роланд после битвы. Колюнчик прикладывал полотенце к его разбитому, багровому лицу. Люба стояла у окна, спиной к ним.
- Сегодня у вас получилась осечка, хипари, - сказал Афиноген. - Сегодня тоскливый трудный день, я понимаю. Но в другой раз вам, возможно, повезет и удастся покуражиться втроем над одним. Удастся, я знаю. Однако мне вас жалко, вы жидкие ребята с сопливым нутром… И придет день, когда кто–нибудь поломает вам хребет окончательно. Запомни, Лева! Придет день, и твой хребет хрустнет, как яблоко.
Колюнчик не выдержал и затрясся в привычных конвульсиях искусственного освирепения, но, наткнувшись взглядом на посеревшее, тусклое лицо Афиногена, разом пришел в себя.
- Кто ты такой, - вдруг завизжала Люба. - Зачем ты пришел? Кто тебя сюда звал? Уходи! Уходи! Бандит проклятый!
- Успокойся, девушка, я ухожу! И тебе не советовал бы с ними оставаться! Разве что с Феденькой. И не ори - это неприлично. Тебе бы не кричать надо, а задуматься. Всем вам стоит подумать о себе, ребятки.
Он выпил, аккуратно поставил стакан на поднос и пошел к выходу. У дверей Клава его догнала, уцепилась за рукав, приникла жалобным телом.
- Можно, я пойду с тобой? - шепнула она. - Мне с ними скучно, Гена. Можно я тебя немного провожу,
- Нет, - сказал Данилов, - в другой раз.
Нагнулся и поцеловал ее сладкие от вина губы.
5
Афиноген опять брел по горячей федулинской улице. Солнце уже подкатилось к горизонту, и нежные, прохладные тени пересекли асфальт.
Незаметно для себя - без мыслей, без желаний - Афиноген добрался до Наташиного дома, поднялся на второй этаж и, не мешкая, надавил кнопку звонка. Отворила Наташина мама - Анна Петровна.
- Гена, - удивилась она, окидывая его настороженным взглядом матери и педагога. - Заходи, пожалуйста. Наташа дома, очень расстроенная… Очень расстроенная, Гена!
Хотя Анна Петровна приглашала его войти, но от двери не отступала и с нетерпением ждала объяснений. Дочь у нее была одна, а женихов - пруд пруди. Афиноген напрягся и расцвел самой своей беспечной улыбкой.
- Как ваше здоровье, Анна Петровна? Или, помните, приветствие скифов - велика ли ваша сила?
Педагог Гарова нахмурилась, а мама Наташи шаловливо погрозила мизинчиком. Раздвоение произошло незаметно для обоих.
- Гена, что с девочкой? Прибежала, заперлась в комнате и не желает со мной разговаривать.
- Не знаю, - сказал Данилов. - Может, обидел кто? Она такая деликатная.
- Вы проходите пожалуйста…
- Я тут постою. Попросите Наташу на минутку.
Педагог Гарова изобразила на лице сценку: "Как будет угодно, сударь!" - и, не притворяя дверь, направилась в глубь квартиры.
Наташа вышла на лестничную клетку спокойная, со строгим, изумительно прекрасным лицом, с распущенными волосами, в простеньком ситцевом халатике.
- Уже назюзюкался? - спросила она, взглянув мимолетно.
- Наташа!
- Когда это ты успел? Надо же, до положения риз. И жара нипочем. Принести компоту?
- Миленькая девочка из сказки! Красная шапочка.
- Вот как. Не ври!
- Самая бесценная на свете. Я маме про тебя напишу. Я люблю тебя…
Наташа напряглась, чтобы уйти, но Афиноген ловко загородил ей дорогу.
- Пусти!
- Выходи за меня замуж, - сказал Афиноген, уста- вясь в пол. - Будем жить по закону, если тебя не устраивает гражданский брак. По документу будем жить.
Наташа бельчонком металась в опутывающих ее сетях. Безумная гордость и робкая надежда гоняли ее сердечко по кругу, как маленький резиновый мячик.
- Какой ты муж, - ответила она, - ни одному твоему слову нельзя верить. Кругом подвох. Ты замучил меня, Гена. Лучше уходи! Уходи и не приходи. Я не умею, как ты, всегда смеяться. Может быть, я и глупая, но мне хочется знать точно, что и как… Я же не кукла.
- В четверг пойдем в загс, - сказал он. - Но не раньше.
- Если бы я могла, то убила бы тебя!
- В четверг, - повторил Афиноген. - Во вторник у нас профсоюзное собрание, а понедельник - сама понимаешь - черное число. И в среду никак нельзя, у меня банный день.
В Наташиных глазах встали светлые слезы. Он готов был за каждую слезинку умереть по разу. Он глядел, мягко улыбаясь, на ее чистое лицо, и постепенно Наташа успокоилась, щеки ее порозовели.
- Не надо, милый, - попросила Наташа. - Не смотри так на меня. Не надо.
- В четверг я зайду за тобой в десять утра, - сказал Афиноген. - Давай сверим часы.
По ступенькам он спускался осторожно, невольно почему–то припадая на левую ногу. Уже выходя из подъезда, услышал, сверху хлопнула дверь. Он подумал: "Наташа! Красная шапочка. Помяни меня в своих молитвах, нимфа".
5
В это время Петр Иннокентьевич Верховодов вспоминал вот что. В один из дней мокрой осени сорок второго года ему приказали протянуть телефонный провод к расположению соседнего полка. Напарником он сам выбрал сосунка Пруткова, который вечером только прибыл к ним, как успел выяснить старшина Верховодов, прямо из объятий папочки–архитектора, из богатой столичной квартиры, где он прожил, ни о чем не тужа, ровно семнадцать лет. Пруткова знобило, то ли от страха, то ли от холода, он подрагивал нервно, как стебелек на ветру, и взглядывал на старшину дерзкими немигающими очами. Невыясненным оставалось, как он попал в действующую армию, почему его прислали сразу на передовую. Любопытный старшина и собирался порасспросить мальчишку по дороге.
Было туманное скользкое утро с мерзлым поганым колючим дождиком. Путь их лежал через небольшую березовую рощицу, странным образом совсем не затронутую недавним артиллерийским адом.
- Неужели, - приступил Верховодов, - у вас имелось шесть комнат и рояль? Прямо в гостиной?
- Да, - ответил Прутков с гордостью и вызовом, горбясь под тяжестью непривычной амуниции. - Что тут такого? У меня папа известный ученый и мама преподает в консерватории. Им положено.
- Понятное дело, таким родителям… А где сейчас отец–то?
- На фронте, где же быть еще.
Верховодов усомнился. Известные ученые вряд ли воюют на фронтах.
На опушке они приладились отдохнуть. Верховодов привалился спиной к большому корявому пню и стал перематывать портянку. Сосунок Прутков стоял рядом в обвисшей шинельке и вглядывался в дальний край леса. Дождик почти прекратился, роился в воздухе, не доставая до земли.
- Там фрицы? - спросил мальчик.
- Сядь! - резко приказал старшина. - Не торчи! Тут не папашина квартира тебе.
Прутков послушно шмякнулся прямо в липкую грязь.
Он уныло поглядывал на Верховодова, и лицо его поземлело.
- Сейчас я умру, - плаксиво протянул он, - сейчас мне крышка. Сейчас вот, я слышу, чувствую!
Верховодов хотел выругаться, а то и врезать разок мальчишке за панику, но язык его чудно заклинился во рту и руки опустились. Он увидел перед собой не юное, а перекошенное сизым ужасом лицо. В мокрой тишине возник сиплый звук, щелкнула хлопушка мины, и Верховодов повалился набок, в пустоту. Взрывом вырвало, срезало, как лезвием, пень за его спиной. Когда он очухался и сел, Пруткова рядом не было. Его вообще больше не было нигде. А на том месте, где мальчик чутко издалека услыхал свою смерть, из бурого месива земли и крови торчала грязная без пальцев и кожи худенькая рука с прилипшим к кисти проводом.
Верховодов покачал головой, потом дообернул запачканную глиной портянку и потянул катушку дальше. В роте не сразу разобрались, что он контужен, и ротный долго с пеной у рта требовал у него каких–то сведений. Петр Иннокентьевич в ответ лишь улыбался, пританцовывал, ему не терпелось вдарить чечетку, и воинственно мычал. Он онемел на два месяца.
Впоследствии Верховодов рассказывал этот случай по–другому. Будто бы они были хорошими друзьями с солдатом Прутковым, чуть ли не братьями. Будто бы отчаянный хлопец Прутков неоднократно поднимал взвод в штыковую атаку и только благодаря его, Вер- ховодова, постоянной опеке долго оставался цел.
Будто бы он схоронил младшего брата на светлой поляне и в изголовье укрепил жестяную звезду. Верховодов тщетно обманывал свою память. Он не хоронил брата, а уходил, танцуя, по стерне, тянул катушку, бежал от страшной, сине–желтой, в травинках и грязи тонкой торчащей руки.
От бреда памяти его избавил звонок. Прибыл верный обещанию Афиноген Данилов.
Петр Иннокентьевич сильно обрадовался, усадил гостя в красном углу под портретом академика Ивана Павлова.
- Отчего же один, Геша? - поинтересовался Петр Иннокентьевич, расставляя на столе закуску, наливочку, рюмки из серванта.
- Один? А с кем я должен быть?
- Ты же хотел, хм, позвольте, - с девушкой.
- Какие там девушки, Петр Иннокентьевич. Уберег господь… Суматошные, пугливые создания. Не надо,
Лучше в омут… Вот хотя бывают, правда, красивые женщины. Посмотрит - рублем подарит. Но обычно - наоборот. Разоренье, плутовство, падение нравов и ветвистые оленьи рога до небес.
Верховодов сладостно почмокал губами, припоминая.
- Да, Геша, ты, вероятно, близок к истине. Я тоже в молодости… имею кой–какой опыт, разумеется. Не мне, старику, говорить, но, конечно, бывало. Эхма!.. Однако не смотрю так мрачно. Женщины, конечно, некоторым образом украшение и блеск жизни. Ты пей, Гена…
Афиноген пригубил, восхищенно закатил глаза.
- Послушай одну старую историю, - заспешил Верховодов. - Про женщин. Я расскажу! Но давно, конечно, было. Влюбился мужик в свою госпожу - богатую светскую даму из высшего общества. Исстрадался, Гена, весь насквозь, измучился. Охудел, зелье даже в горло не шло. Но как ему к ней подступиться! Она в шелках, в нарядах, арии поет гостям, а он, как есть, в лаптях и тулупе. При конях службу несет. Дама эта, разумеется, видит мужицкие терзания и вроде посочувствовала ему. Однажды вызывает его к себе в гостиную и подводит к буфету… Слушай, что дальше. Наливает мужику в деревянную рюмку водки и говорит: пей. Он, конечно, губы утер и выпил. Не в радость выпил, а так, из уважения. Теперь дама наливает водку в серебряную рюмку и опять говорит: пей… Выпил. Что дальше, думает, будет происходить. Дама разлюбезная тем временем поводит обнаженным плечиком, подмигивает мужику и наливает водку в золотую рюмку с царским вензелем: пей! Выпил мужик, дело знакомое. А сам уж, конечно, растерялся стоит. Днем дело–то. "Ну как эта водка?" - спрашивает госпожа с лукавством. "Обыкновенная, - отвечает мужик, - что та, что эта из одного, поди, графина налита". "Ну вот, - объясняет ему дамочка, - так и женщины все одинаковые. Оправа только разная".
Поклонился мужик за науку, все понял и ушел. И после того урока вскоре излечился от пагубной страсти. Как тебе этот случай, Геша?
- Все точно, - кивнул Афиноген. - Как в действительности.
Верховодов порозовел и возбудился от хорошего разговора.
- Мужчины, нет, другое совсем дело, Гена. У ^мужчин есть воля, ум и цель. Поэтому их жизненный путь складывается в зависимости от идеи. А женщины, Гена, как растения. Солнышко светит - они счастливы, дождик закапает - цветут пышным цветом. Холод настанет, буря - никнут, Геша, и засыхают до самого корня. Что ты, дорогой. Ты мужчину не равняй. Настоящий если мужчина, то живет со смыслом и защищает идею. Даже я, старик, а борюсь со злом и мракобесием и защищаю зеленую природу от посягательств распоясавшихся хулиганов.
- Великое вам за это спасибо от всех федулин- ских жителей, - сказал Афиноген. - Они вас любят и уважают.
Верховодов чуть не всплакнул от добрых, чудесных слов и забыл окончательно солдата Пруткова. Они еще с Афиногеном долго просидели за столом и беседовали про разные дела, которые ежечасно происходят вокруг нас и незаметно влияют на течение жизни…
6
В старину писали романы, где второстепенным лицам отводилось столько места, что, казалось, автор слишком увлекся и намерен прихватить еще одну жизнь, чтобы дописать роман до конца. Часто писатель от второстепенных героев незаметно переходил к еще более второстепенным родственникам второстепенных героев и не ленился описывать не только подвиги и деяния людей, но и то, как они были одеты, какими болезнями болели и в котором часу садились завтракать. Все это с пугающей подробностью и редкостной достоверностью. Именно поэтому литература стала житейской историей недавних эпох. Не знаю как кто, а я читаю старые толстые великие романы с уважением и трепетом, испытывая такое же чувство, какое испытывает пахарь, шагая по краю кропотливо, глубоко и ровно вспаханного поля.
На некоторых читателей старинные романы действуют подобно снотворным пилюлям. Что ж, и это хорошо и полезно.
Хотя, потеряв вкус к подробным описаниям, мы утратили очень важное свойство души - любопытство к кажущемуся несущественным. Поглядите, как ребенок часами завороженно следит за течением грязного весеннего ручейка, и вы поймете, что он счастлив более нас с вами. Он счастлив своим умением созерцать обыкновенное, и ему не бывает скучно.
Читайте толстые романы, хочу я сказать. Учитесь вдыхать упоительный аромат их подробностей, чувствовать волнующую прелесть замысловатых длиннот, и к вам вернется сладкое ощущение полноты и очарования мира.
7
Афиноген Данилов скверно спал ночь и утром встал с ощущением тяжести в правом боку и головной болью. Не было обычной бодрости и желания немедленно что- то предпринять. После нескольких упражнений он начал задыхаться и прилег на пол отдохнуть. Он лежал на полу, видел трещинки на потолке, отлупившуюся побелку, мерцание желтого провода в лампочке и морщился от слабости и вялого беспокойства.
Душ и крепкий горячий чай не освежили его, а чуть не усыпили. Афиноген закурил и лег, не раздеваясь, на кровать, с силой уперся пятками в деревянную спинку. Дом наполнялся хлопаньем дверей, шорохами, шумом шагов, голосами, обрывками радиопередач. Город Федулинск просыпался и потягивался, как многоногий и многоголовый зверь.
"Мне некуда торопиться, - думал Афиноген. - Все пустое. Совсем недавно, вчера что–то сломалось во мне. Но я не знаю - что. Жилы мои напряжены, нервы вибрируют, и боль скоро доберется до сердца. Что же это такое? Наверное, я перегулял вчера".
Он ясно вдруг представил свою смерть и понял, что она не будет окончательна. Он всегда помнил, что не умрет надолго. Миг смерти, как укол иглы, а потом все заново: смех и слезы.