Мама удивилась, как это у них языки поворачиваются говорить такое при Сестренке - при всех.
- Мы просто шутим, Мама, а тебя никто не просит встревать.
- А я не встреваю, можете не беспокоиться, сэр. Я о твоем брате думаю, как бы ему сегодня было хорошо здесь.
Уже несколько недель никто и не вспоминал о Рэто, и все на минуту притихли.
- Он и там небось как сыр в масле катается и ест сколько влезет, - сказал Майло. (Рэто уже четыре месяца служил в армии вестовым. Ему надоело работать на Майло, который командовал им на поле, и в начале апреля он улизнул в Роли, разыскал, где набирают в армию, и заявил, что желает быть солдатом. Его спросили, в каком роде войск он хочет служить, и он ответил: "В кальвалерии". Ему сказали, что кавалерии уже десять лет не существует, а вот как насчет инфантерии? Он спросил: "Это солдаты, которые пешком воюют?" Ему ответили, что да, и если он не возражает служить вестовым, тогда пожалуйста, и он сказал: "Ладно".)
- Меня не беспокоит, как он там ест, - сказала Мама. - Я его просто жалею, пропустил такие похороны, и сейчас там, в Оклахоме, в воскресный день да по такой жарище бегает, разносит вести. Рэто знал Милдред не хуже вас всех, а похороны, наверно, такие хорошие были, может, он в жизни таких не увидит.
- Что ж ты сама не пошла? Описала бы ему все как есть, - сказала Розакок, поняв, что Маме не терпится услышать про похороны, и не понимая, что она и вправду болеет душой за Рэто.
- Потому что мой долг - быть со своими.
- Перчить яйца для Майло так, что их в рот взять нельзя? Это, ты считаешь, твой долг? И отгонять мух от живота Сисси Эббот? И смотреть, чтоб Сестренка не заходила глубоко в воду? Очень рада, что ты твердо знаешь, что твой долг и что нет. - Все это Розакок выкрикнула тонким, срывающимся голосом, что случалось с ней редко - она сама всегда пугалась этого. Все краски схлынули с ее лица, кожа натянулась к ушам. А Майло подмигнул Уэсли.
У Мамы нашлось вполне естественное возражение:
- Ты-то чего важничаешь, не знаю. Ты же сама сказала, что не осталась до конца.
- Да, не осталась, и хочешь знать, почему? Потому что Уэсли не пошел со мной в церковь, а сидел снаружи и начищал свою машину, а в самой середине завел мотор и поехал кататься. Я думала, он совсем уехал, и выбежала за ним.
- Вот еще, каждый раз расстраиваться, если Уэсли на минутку отлучится! - сказал Майло. - Нам, котищам, иной раз нужно побродить по крышам.
Уэсли усмехнулся, но Розакок сказала:
- Майло, ты, оказывается, такой пакостник, каких я сроду не видела.
- Спасибо на добром слове, мэм. А твой дружок Уэсли?
- А я не знаю, какой он, мой дружок Уэсли. Я никогда не знаю, что он выкинет через минуту. Я даже не знаю, где мое место среди девушек, что стоят вдоль дороги отсюда до Норфолка.
Майло повернулся к Уэсли. Уэсли лежал на спине, глядя вверх, на сосну.
- Уэсли, где Розино место в строю твоих дамочек? - Я, как старший брат, имею право знать.
Уэсли не шевельнулся, будто и не слышал. Потом повернулся так круто, что с затылка посыпался песок, и без улыбки, в упор уставился на грудь Розакок, словно там был написан номер, указывающий ее место в веренице стоящих вдоль дороги женщин. Он не спеша обвел ее взглядом всю, с ног до головы, только не посмотрел в глаза, и, когда собрался было что-то сказать, Розакок вскочила и босиком побежала к озеру.
- Чем ты ее обидел, Уэсли? - спросила Мама.
- Ничем, миссис Мастиан. Я ей ни слова не сказал. Она сегодня весь день какая-то чудная.
- Батарейки, - сказал Майло. - Батарейки в ней разрядились. Ты ведь умеешь заряжать старые батареи, да, Уэсли?
Мама, не удостоив его вниманием, сказала:
- У девочки сегодня такой грустный день, что вам и не понять.
- С чего это он такой грустный? - спросил Майло.
- Потому что похороны.
Сисси сказала, что она не заметила, чтобы Мама на кого-нибудь действовала успокоительно, а Майло заявил:
- А чего тут особенно печалиться. Я Милдред знал не хуже, чем Роза, она валялась с кем попало, ну и получила что хотела. Если что с человеком случается, значит, он сам того хотел.
- А я хочу, чтоб вы меня сейчас же отвезли домой, - сказала Мама, - весь день одни гадости говорите, а солнце уже садится. Девочке было всего двадцать лет, и она умерла в мучениях. - Мама схватила коробку с едой, лежавшую на коленях у Майло, захлопнула ее и крикнула: - Сестренка, помоги мне сложить одеяло. - Сисси, Майло и Уэсли ничего другого не оставалось, как встать с одеяла и собираться домой.
Розакок сидела спиной ко всем на скамье возле раздевалки, и Уэсли направился туда, не известно, к Розе или, может быть, просто переодеться. Не успел он отойти на несколько шагов, как Мама окликнула его:
- Уэсли, ты успокоишь девочку?
- Хорошо, мэм, - сказал он. - Попробую.
- Тогда отвези ее домой, только не вытряси ей душу на этой своей тарахтелке, ладно?
- Ладно, - ответил он. - Не вытрясу.
Мама и остальные двинулись к машине, Майло даже не успел надеть брюки - их несла, перекинув через руку, Сисси, и если Майло и хотел крикнуть что-то вслед Уэсли, то под Маминым взглядом слова застряли у него в глотке.
Со скамейки Розакок видела только сосны на невысоком холме за озером да двух мулов, которые паслись в клевере и, неторопливо переступая копытами, постепенно приближались друг к другу. Где-то поверх тоскливой обиды у нее мелькнула мысль о таком правиле: "Возьми двух мулов, поведи на холм и оставь в покое, и к вечеру они непременно будут стоять рядом, впритык, отворотив морды в разные стороны". Может, это и не совсем правда, но эти мулы помогли скоротать время, пока Уэсли дошел от сосен до скамейки, остановился за ее спиной и, воображая, что подкрался, как пантера, закрыл ей глаза мясистой ладонью и спросил, кто это.
- Это Уэсли, - сказала Розакок, - только я все равно не понимаю, почему ты так со мной поступаешь.
- Потому что я Уэсли, - ответил он и сел рядом, как был, в купальных трусах.
Солнце теперь зашло за сосны и за мулов и из-под их животов расстилало последние красные лучи по пустому стекленеющему озеру. Еще с час будет светло, но жара уже спадала, и Розакок видела, как ветерок легонько треплет хвосты двух мулов.
- Ветер поднялся, - проговорила она, и оба стали следить за ветерком. Он пробежался по озеру, такой слабенький, что еле обозначился на воде, слегка колыхнул край платья Розакок и распушил курчавые волоски на ногах Уэсли. На озере не осталось ни души, кроме его владельца, мистера Мэсона.
Мистер Мэсон стоял на своем посту в ларьке с прохладительными напитками как штык, словно был еще полдень и озеро кишело визжащими купальщиками.
Уэсли положил ладонь ей на ногу повыше колена.
- Пойдем искупаемся, пока не стемнело.
- В чем это я буду купаться - голышом? У меня только и есть, что это грязное платье.
- Можно взять купальник напрокат в ларьке.
- Лучше я в жизни не войду в воду, чем надену общественный купальник. А что это тебя так тянет купаться? Я думала, ты по горло сыт подводными играми с Уилли Дьюк.
- Нет, - сказал он и засмеялся.
- Что - нет?
- Не сыт по горло.
Бедро Розакок напряглось под его рукой, и она. стараясь сдержаться, отвернулась и ничего не ответила. Тогда Уэсли встал и, шлепая по воде, зашел поглубже, где можно было лечь на спину, и поплыл к вышке, держа голову в воде так, чтобы видеть Розакок. Это был его коронный номер, но она и не смотрела в его сторону, тогда он перевернулся на живот, и встал, и схватился за лесенку вышки - и она это видела, она видела, как он подтянулся на ступеньку одной правой рукой, без помощи ног, а левой поправил немножко сползшие в воде красные трусы. (Даже ниже пояса тело у него было загорелое.)
Потом он стал нырять - один великолепный прыжок за другим, теперь он уже не паясничал перед Майло, а нырял всерьез, старательно, словно стремясь до заката получить первый приз, и Розакок не отводила от него глаз (хотел он этого или нет, неизвестно, но она не могла с собой совладать). Была минута, когда она сощурила глаза, чтобы видеть только его одного, а другой раз, когда он остановился передохнуть, она стала усердно рассматривать холм и тех двух мулов, которых сейчас разделяло совсем небольшое зеленое пространство. Но тут на фоне этой зелени бесшумно и расплывчато промелькнула фигура Уэсли в красных трусах, и так быстро, что она не успела проводить его взглядом.
Он еще не вынырнул, когда рядом раздался голос:
- Скажите, барышня, этот молодой человек - ваш родственник?
Это был мистер Мэсон, хозяин озера. Он закрыл свой ларек и подошел к скамейке; на голове у него, несмотря на жару, была фетровая шляпа.
- Нет, не родственник, - ответила Розакок. - Мы просто приехали вместе. Мы были на пикнике церковной общины. - Она глянула на Уэсли, который сделал вид, будто не замечает мистера Мэсона. - Он служил во флоте, только недавно вернулся и, похоже, хочет вспомнить все, чему он там научился.
- Да, мэм, похоже, что так, - сказал мистер Мэсон, - но лучше бы он вспоминал не за счет моего времени. Дело в том, что я священник и мне уже пора домой, а закон гласит, что нырять можно только под моим надзором. Знаю, он плавает в сто раз лучше меня: я окунался в воду с головой только однажды в жизни, когда меня крестили, но церковь платит мне за охрану жизни каждого из вас, и, пока он ныряет, я должен за ним наблюдать. А с вашей общины я взял всего по девятнадцать центов с головы.
Уэсли, должно быть, слышал все от слова до слова, он был не так далеко, но тут же прошагал на край трамплина, прыгнул и несколько раз перекувырнулся в воздухе, как бы желая доказать мистеру Мэсону, что одна из голов стоит этих девятнадцати центов. На этот раз он пробыл под водой гораздо дольше, и, когда Уэсли вынырнул на другом конце, там, где мулы, Роза сказала:
- Уэсли, мистеру Мэсону пора уходить.
Уэсли зажал пальцами ноздри и на прощание помахал мистеру Мэсону рукой.
Мистеру Мэсону это, кажется, понравилось. Он засмеялся:
- Барышня, - сказал он Розакок, - пусть он останется тут, а вас я назначаю своим заместителем. Отныне вы несете за него личную ответственность. - Он снял шляпу и вынул карманные часы. - Сейчас половина седьмого, через час у меня проповедь. О чем мне говорить, барышня?
- Ну, если вы сами до сих пор не знаете, - сказала она, - то славу богу, что мне не надо вас слушать. - Но при этом она ему слегка улыбнулась.
Мистер Мэсон ничуть не обиделся.
- Нет, я вот что хочу сказать: дайте мне вашу любимую цитату из Библии, и это будет темой моей проповеди.
- "И спросил его Иисус: как тебе имя, и он сказал: Легион, потому что нас много", - произнесла Розакок.
- Хорошо, барышня. Замечательные слова, - одобрил мистер Мэсон (это вовсе не обязывало его использовать их для проповеди). Потом добавил, что они, надо полагать, провели день хорошо, и милости просим приезжать почаще, когда жарко, и ушел.
Розакок и Уэсли остались одни, кругом ни единого живого существа, кроме двух мулов да нескольких птиц на холме, которые, воодушевившись прохладой, зачирикали снова, да еще чего-то неизвестного, что на самом глубоком месте озера пускало снизу пузыри. Между ней и Уэсли был целый акр воды, если не больше (Уэсли стоял по пояс в воде на той стороне, где мулы), но они отчетливо видели друг друга. Каждому из них сегодня случалось глядеть на другого, не встречаясь глазами, - он смотрел на нее у церкви, и то, что он видел, навело его на мысли о норфолкских женщинах, а она смотрела, как он за окном церкви начищал свой мотоцикл, как продирался сквозь кусты к роднику и как исчез под водой, обхватив Уилли Дьюк, но первый раз за весь день они глядели друг другу в лицо. У Уэсли были для того свои поводы, у Розакок свои, и оба не могли придумать повода перейти от взглядов к чему-то другому.
Уэсли придумал первый.
- Роза! - крикнул он, и звук ее имени, скользнув по озеру, громко отдался у нее в ушах. - У тебя нет чего-нибудь выпить?
- Как это понимать?
- Так, что мне пить хочется.
- Вокруг тебя тысячи галлонов родниковой воды.
Он принял это за шутку, и бросился в воду, и поплыл прямо к ней через озеро, казавшееся коричневым при солнце, а после заката ставшее зеленым - тускло-зеленая вода с ярко-зелеными обрывками водорослей, которые ныряльщики подняли со дна, а рассекающие воду руки Уэсли были бледно-зелеными, и, когда он ступил на узкую песчаную полоску, все его тело на секунду стало зеленым. Он подошел к скамейке и стоял, все так же глядя на нее.
Розакок, сама не зная почему, улыбнулась и отвернула голову. Ее волосы потемнели, как и озеро, и, когда она отвернулась, упали плавными крупными волнами на белую шею до влажной ложбинки на спине. Он видел все это.
- Ларек закрыт, - сказала Розакок. Уэсли кивнул и направился в раздевалку, а она, решив, что они сейчас поедут домой, пошла за своими туфлями, которые Мама обтерла и оставила под соснами, потом подошла к мотоциклу и стала ждать Уэсли. Он появился у раздевалки в рубашке и красных трусах - брюк не было и в помине.
- У тебя украли штаны? - спросила она. Уэсли не ответил. Он сказал:
- Иди сюда, - и поманил ее рукой. Пришлось подойти; он взял ее за руку и повел вдоль озера, в сторону от мотоцикла.
- Разве мы не едем домой? - спросила Розакок. - Ведь мистер Мэсон уже закрылся, ну и все прочее, может, нам пора уезжать?
- Может, я найду воды попить вон в том леске.
- Уэсли, воды сколько угодно на каждой заправочной станции отсюда до дому. Чего ради нам залезать в какой-то неизвестный чужой лесок? Хватит с меня лесов на сегодня.
- Помолчи, Роза, - сказал Уэсли. Розакок замолчала, а он поднял колючую проволоку, и она пролезла под ней на тот холм, где паслись мулы. Золотистый волосок зацепился за проволоку. Уэсли его снял и стал наматывать на палец.
- Это мой? - спросила она, приглаживая волосы.
- Теперь мой.
- Ну и пожалуйста. У меня волосы так выгорели на солнце, что я теперь похожа на потаскушку какую-нибудь.
- А что ты знаешь о потаскушках?
- Знаю, что за ними не нужно ездить в Норфолк, штат Вирджиния.
- Ты что хочешь сказать?
- Сам знаешь что.
- Если ты это про Уилли Дьюк Эйкок, так она завтра будет в Норфолке вместе с другими потаскушками, которых ты имеешь в виду.
На нее будто плеснули ледяной водой, но она сдержалась и спросила только:
- Зачем она туда едет? - думая, что Уилли просто решила побегать по магазинам и накупить таких платьев, какие только она одна и носит.
- Она поступает на работу.
- На какую еще работу?
- Прически делать.
- Что она понимает в прическах, с ее-то кудлами на голове?
- Не знаю, но она туда переезжает со всеми манатками.
- О чем же тогда она тебя просила?
- Она спрашивала, не подвезу ли я ее до Норфолка.
Розакок выдернула руку из его руки.
- На этом мотоцикле?
- Да.
- Значит, она совсем уже спятила. - Они карабкались на холм, глядя вперед, туда, где начиналась рощица. - И ты ее повезешь?
- Еще не знаю.
- Когда ж ты будешь знать?
- Сегодня, когда приеду домой. - Он опять взял ее за руку, давая понять, что разговор об Уилли Дьюк окончен, и повел в рощицу.
Они пробирались среди кустов шиповника, среди низких веток каких-то деревьев и ядовитого сумаха (тут даже опасно ходить, а Уэсли босой), и оба глядели в землю, будто каждую минуту под ногами мог разверзнуться глубокий колодец. Деревья становились все гуще, в роще начинало темнеть, и, когда Розакок, оглянувшись, уже не увидела мулов, она сказала:
- Уэсли, мы с тобой напоремся на ядовитый сумах, и Майло над нами всю жизнь будет измываться, а воды ты тут все равно до самой ночи не найдешь.
- Может, я вовсе не воду ищу, - сказал Уэсли.
- Золотого песка я тут что-то не вижу - чего же ты ищешь?
Справа от Уэсли стоял дуб, вокруг его корней земля была почти голая. Уэсли потянул ее под дуб и сел на коротенькую редкую травку. Розакок держалась за его руку, но не села.
- Скоро совсем стемнеет, - сказала она, - мы в кровь обдеремся и ноги собьем, пока выберемся.
Но свет, просачивающийся сквозь листву, падал сейчас на лицо Уэсли, и, когда она опять его увидела, это глядевшее на нее снизу вверх лицо, серьезное, как у Джорджа Вашингтона, и будто сроду никогда не улыбавшееся, когда он еще раз потянул ее за руку, она села рядом с ним на траву. Краешек ее белого платья лег на его коричневые ноги и закрыл то место, где после пиявки осталась припухшая ранка, и она спросила его о том, что уже долго не давало ей покоя.
- Как это ты загорел под трусами?
Он завернул трусы почти до критического места.
- Пляжился в своей шкурке, - сказал он.
- Ты мне так и не объяснил, что это значит.
- Это значит - купаться голяком.
- Где?
- Везде, где найдется укромное местечко на берегу и подходящая компания.
- И кого ты находил?
- Компанию найти нетрудно.
- Женщин то есть?
- Может, хватит вопросов? - сказал он и приподнял ее волосы, нырнул под них лицом и успел поцеловать ее в шею.
Розакок немножко отодвинулась, вдруг почувствовала, как она устала за сегодняшний день.
- Уэсли, - сказала она, - ты меня прости, может, это не мое дело, но я уже скоро три года сижу как проклятая в Эфтоне, и в голове у меня все время уйма вопросов, и я жду, что ты мне на все ответишь, а ты разговариваешь со мной, как с грудным младенцем, которому только и нужно, что соска в рот.
Он молчал, и, когда она к нему повернулась, он просто разглядывал свои ступни, хотя они были еле видны ему в сумерках. Какое-то время единственным звуком в тишине был крик козодоя, начавшего свою ночную жизнь: а Розакок все смотрела на Уэсли, зная, что, когда он подымет глаза, она прочтет в них все, что ей нужно знать, но он не поднимал глаз, и тогда она опять заговорила, торопясь высказать ему все, что столько раз повторяла про себя в ожидании такого случая, как сейчас.
- Есть люди, которые заглядывают тебе в глаза каждую секунду, когда бывают вместе с тобой, будто ты дом, где одни окна светятся, а другие темные и нужно всмотреться в каждое окно, чтобы найти, где ты есть. Уэсли, те, кто голосует на дорогах, дают мне куда больше, чем ты, - знаешь, эти старички с картонными чемоданами, руки из рукавов торчат корявые, холодные, и тащатся они по дорогам, по пыли, и такие все смирные, не то что попросить куда-то подкинуть, а и дышать не смеют, а я, бывает, еду мимо в автобусе, и они глядят на меня, а может, и не на меня, но мне кажется, вроде бы на меня, и за три секунды я получаю от них больше, чем от тебя за три года.