Вчера тут, видимо, что-то праздновали до полусмерти, теперь вот отсыпаются все.
Мне особого дела нет. Я приехал посмотреть деревню, дом, где давно уже не был. В последний мой приезд здесь не было ещё и этого хрупкого, полупрозрачного мальчика с тремя воспалениями лёгких. Много времени прошло.
А я вот только из армии вернулся - весёлый, здоровый, мне всё на свете хорошо.
Иду на кухню, к печке, прижимаюсь боком к давно знакомым изразцам с цветочками. По моей спине катится волна сладкой дрожи. Тепло. Наконец-то.
Тётка Нюра, приехавшая со мной из города, начинает хлопотать по хозяйству. Она часто бывает здесь, почти каждые выходные.
Коля заглядывает в кухню. Я подмигиваю ему:
- Чего прячешься, гном?
Он быстро исчезает. Я смеюсь.
В большой сумке, привезённой нами из города, лежат несколько бутылок водки, которую теперь, по гнусным карточным временам, достать почти невозможно. В деревнях все давно уже пьют только самогон. Бывает, что и травятся разной гадостью.
Когда-то я прожил здесь несколько счастливых детских лет.
- Мама, вставай, к нам гости приехали!
Из комнаты слышится хриплый со сна женский голос:
- Счас, счас, Коляныч.
- Тонька, да вставай ты, - кричит тётка Нюра, - я тебе такого гостя привезла!
- Кого там ещё.
- Пастушонок-то наш!
- О-о-о.
Слышится визг диванных пружин, тяжёлый топот. В дверях появляется крупная, высокая женщина в длинной ночной рубашке, нечёсаная, неумытая, с прищуренными узкими глазами. Так бы, может, и не узнал её. И всё-таки это она, Тонька, с которой играли тут в наши детские игры. Она на три года старше. Теперь взрослая женщина, мать семейства.
- Колька!
Бросается ко мне, крепко обнимает, целует в губы. От неё несёт перегаром, немытым телом, но почему-то сейчас всё это мне приятно и радостно. Это ужас как волнует.
В дверях появляется мальчик и недоумённо смотрит на нас. Тонька не отпускает меня, тискает, прижимает к своей большой груди. Я смеюсь:
- Тонька! Сейчас муж-то встанет - чего скажет?
- Этот? Да ему-то что! Выпьет стопку - и опять на боковую! Хоть меня тут.
Она легко произносит грязное слово, смеётся и опять целует меня в губы. Смотрит восторженно, как будто я прилетел с Марса.
- Пастушонок ты наш!
Да, бывало, пас я тут коров. Комбикорм из корыта вместе с телятами ел. А было мне. да примерно вот как сейчас этому новому Коле.
С трудом отрываюсь от Тоньки, сажусь к столу, закуриваю.
Женщины начинают хлопотать вдвоём. Выставляют на стол водку, продукты. Тонька бежит топить баню, усмехается мне деловито: ох, попаримся! Ты подожди немного.
Ладно, подожду.
…проснулся в ужасе, было темно, ничего не разобрать. Во сне видел что-то невообразимо отвратительное, и оно гналось за ним. Еле убежал, спрятался, но не успел отдышаться, как оно опять вывернулось из-за угла…
Робко потянулся руками, нащупал что-то мягкое, но что?.. Готов был закричать уже, и тут в темноте зашипело, проскочила яркая вонючая искра и возникло пламя. Тогда в его приторном оранжевом свете появилось страшное морщинистое лицо. Женщина, жестко прищурившись, вглядывалась в темноту - и вдруг улыбнулась. Лицо её мгновенно изменилось, просветлело. Он узнал бабушку.
- Ба-а!.. - протянул руки, обнял её, склонившуюся над ним, заплакал, как трехлетний малыш.
- Ну что, что, маленький? Не бойся, всё хорошо. Темно было? А я вот занавеску уберу.
Тогда, успокаиваясь, он вспомнил всё: приехали вчера в деревню, родители решили оставить его тут на неделю. Взрослые до вечера гуляли, пировали. Отец и дядя напились, дедушка стал играть на гармошке, и все вместе они начали жутко кричать непонятные песни. Мама с тётей ходили по соседям, мама со всеми здоровалась и разговаривала - давно не была. А они с сестрой и бабушкой долго-долго читали сказки из большой тёмной книги, а потом его отправили спать на печку… Как уснул, он совсем не помнил.
- Родители-то уехали уж, на утреннем автобусе. Так что привыкай без них. Вытри слёзы-то.
- А где Тоня?
- На улице, корову пошла выгнать. Ты вот что, вставай-ка. Время уж. Позавтракаем, поедем на ферму.
Он послушно стал слезать с печки (как высоко!) Пол был неожиданно холодный, почти ледяной. Огромные гладкие тесины впитали ночную свежесть и не спешили нагреться рано поутру. Несколько раз брезгливо переступив босыми ногами, он решился - и влез в большие валенки, стоявшие тут же, рядом. Валенки были ему чуть не по пояс. Он топнул и даже не услышал звука.
Деревянный стол с клеёнчатой скатертью, прорезанной в одном месте ножом. Огромный сундук, накрытый холстиной. На стене - полки с не виданной им раньше посудой. Висели там и часы, они мерно отстукивали неторопливое время. К длинным цепочкам были привязаны две железные гири в виде еловых шишек. Бабушка, проследив за его взглядом, ухватилась за одну из шишек и резко потянула её вниз. Раздалось громкое механическое лязганье.
- Сейчас молока принесу, - сказала бабушка и вышла в сени.
А он продолжал осматриваться. Он не знал, как называется большинство предметов, и все они были для него загадкой. Печь, с которой только что слез, выглядела необъятной. Она была выложена белой плиткой с цветными узорами по краям. От печи шло ровное, дружеское тепло. Тронув чугунную заслонку, он с шипением отдёрнул руку - горячо! На пальцах осталась сажа.
В доме пахло чем-то кисловатым, но запах этот не раздражал.
На улице сонный петух хрипло откашлялся, захлопал растрёпанными крыльями. В потное окошко струился неяркий свет. Было ещё прохладно.
Бабушки давно нет. Нет дедушки и дяди. Тонька вышла замуж, родила. Живёт в этом же самом доме. Муж-пьяница сбивает её с панталыку. Тётка Нюра, ближайшая родня, взяла над ней шефство, но это что мёртвому припарки. Другая семья, другие люди. Всё другое. И ничего как будто не было. есть только вот это странное "сейчас", похмельное и с нечистым запахом, на которое я даже и обижаться не могу.
Отгоняю печальные мысли. Не для того приехал.
Бабушка вошла, неся в руках подойник. Он заглянул туда. Молоко было желтовато-пенным, с кусочками какого-то мелкого мусора и травы.
- Сейчас процежу, и попьёшь настоящего, деревенского. Ты его, поди, и не пробовал.
- Нет, я почти каждый день пью молоко, - гордо сказал он.
- Магазинное?
- А какое же?
- А такое, - сказала бабушка.
Она покрыла марлей другое ведро и стала переливать молоко. Густая жидкость пенилась и брызгалась, как живая. Раздавалось лёгкое шипение пузырьков и стон наполняемого ведра.
На марле, когда всё молоко было перелито, осталось немного мусора. Бабушка отжала марлю и бросила её в подойник.
Теперь она начала разливать молоко по крынкам (вот как называлась та посуда, что стояла на полках и которой он раньше не знал!) Наполнив три крынки доверху, остальное бабушка слила в бидон и добавила немного воды.
- А это в колхоз, - небрежно сказала она и махнула рукой, словно говорила о пропащем. - Ну иди, пробуй. Вот прямо из крынки. Только держи крепче, не урони.
Он подошёл, с трудом взял обеими руками крынку со стола и поднёс ко рту…
Да, это было очень вкусно. Но это было не молоко.
- Так это же не молоко, - сказал он.
Бабушка всполошилась от его неожиданных слов.
- Вот тебе и на. Не молоко! А что же? Это и есть настоящее молоко. А ваше-от магазинное - чистая вода. Пей.
Он ещё раз отпил из кринки. Да, ничего вкуснее пробовать ему не приходилось. Это было даже лучше лимонада "Дюшес".
- Ну как?
- Вкусно.
- То-то же. Ишь, не молоко ему…
- А вы пили лимонад "Дюшес"? Я его пью почти каждые выходные. Папа мне покупает. Тоже вкусно.
Бабушка смущённо усмехнулась и велела поставить крынку на место.
- Ещё хочу.
- Больше нельзя тебе, ты пока непривычный. Вечером попьёшь, а сейчас давай цыплят кормить. Тонька, ты где?
Тонька прибегает с улицы:
- Ну что, махнём по стопочке для настроения.
- Ты бы хоть оделась, бесстыжая! - ворчит тётка Нюра.
- А кого мне стесняться? Кольку? Да ведь мы с ним в бане всегда вместе мылись, помнишь?
Тётка Нюра отказывается пить, уходит по делам. Мы быстро выпиваем с Тонькой, закусываем солёным огурцом. Чему-то смеёмся, глядя друг на дружку.
Вроде бы всё, как тогда.
- Ну, ты и вымахала, мать.
- Дак ведь у нас тут воздуха не как у вас, в городе.
- Да, растёт всё, как на дрожжах! - я откровенно рассматриваю её грудь. - Такие, говорят, кабачки!
Она довольно смеётся и сжимает грудь руками. Ночная рубашка вот-вот лопнет под напором плоти.
- А хороша ль я?
- Хороша!
Мы опять смеемся.
- Ты-то как живёшь? - спрашивает она, усевшись со мною рядом.
- Да ничего так. Работаю.
- Девушка есть?
- Не-а.
- И жениться, что ль, не думаешь?
- Вот ещё чудеса.
- А я б хотела на твоей свадьбе погулять. Да ты, может, из этих. нетрадиционных оказался? - смеется Тонька.
- А вот я тебе сейчас покажу, какой я нетрадиционный!
- Покажи-ка!
Медленно придвигаюсь к ней поближе.
И тут в кухне появляется муж Тоньки. Он лет на пять старше её, низкорослый, тощий, очень смуглый. Голый по пояс, в растянутом голубом трико с дырами на коленях. Весь обвит мускулами, словно верёвками. Но верёвки эти слишком уж тонки. Не говоря ни слова, ничему не удивляясь, он, увидев водку, идёт к столу, наливает себе, без выражения пьёт. Словно всё так и должно быть, а по-другому быть просто не может. Вот принял манны небесной, вроде бы что-то сообразил, прозрел на минуту. Смотрит на меня, прищурившись.
- Городские, а-а. - произносит с подозрением.
Больной, которого разбудили, чтобы дать ему необходимое лекарство. Выпил снадобье, полегчало - теперь надо опять лечь и отвернуться к стене. не расплескать это блаженное состояние.
Муж Тоньки действительно уходит обратно в комнату и ложится на кровать.
- Как его зовут-то?
- Саня. Да ты не смотри, что он пьяный. Он хороший.
- Да и ладно.
- Только слабосильный, - продолжает Тонька, словно извиняясь. - В детстве ещё надорвался. в армию даже его не взяли.
Сестра входила с улицы, в руках её было большое решето. Там внутри что-то царапалось и тоненько попискивало.
Решето поставили на пол, сняли тряпку. Цыплята были такие маленькие, мягкие, пушистые… Они ещё плохо держались на своих слабеньких ножках, пошатывались и непрерывно пищали, требуя еды. Тоня, востроглазая весёлая девочка, смотрела то на брата, то на цыплят и чему-то подсмеивалась, прикрывая рот ладошкой.
Бабушка порубила ножом пару варёных яиц на мелкие кусочки и стала кормить цыплят.
- А откуда они берутся? - спросил мальчик. Ему стало интересно. А Тонька снова усмехнулась почти беззвучно. И тут он заметил, как здорово похожа Тонька на бабушку - одно лицо.
- Курицы несут яйца, - принялась объяснять бабушка. - Из яиц вылупляются цыплятки. И сами становятся курами. Понимаешь?
- Да, - кивнул он. - Значит, сейчас цыплята едят цыплят? Разве так бывает?
- В жизни ещё и не такое бывает, - уверила его бабушка. - Бог чего только для нас не придумал.
Он пожал плечами и стал ждать, что будет дальше.
А дальше бабушка ненадолго ушла из дому. Они с Тонькой в это время позавтракали - выпили по большой кружке горячего несладкого чая с хлебом. Куски, отрезанные от глинообразной большущей буханки, тоже были огромными для него, даже держать неудобно, но зато как вкусно! Они с Тонькой солили помидоры и огурцы и смачно хрустели ими, обливаясь соком, потихоньку хулиганили и приглушённо смеялись, как будто в доме был ещё кто-то взрослый, хотя все взрослые вроде ушли по делам.
У себя в городе он и не подумал бы, что завтрак может быть таким простым и быстрым.
Тётка Нюра говорит:
- Колька, вот тебе как раз и дело есть, солдат. Борова зарезать надо.
- Борова зарезать?!
- Да. Чего-то болеет он. Боимся, не сдох бы.
- Тётя Нюра, я даже не знаю. не резал никогда.
- Ты ж из армии только, как тебе не стыдно! А если война, а если б тебе на фронт, в немцев стрелять?! Кабана испугался!
- Чего я испугался? Стрелять - это одно.
- Дак у нас вон ружьё есть, возьми застрели, если резать не хочешь, нам-то не всё равно?
- Ружьё. всё ещё есть?
- Вон у Сани в комнате висит.
- Что, и патроны?..
- И патроны найдём.
Я иду смотреть ружьё.
Старая двустволка висит на гвозде. Согласно легендам, мой далекий прадед охотился с ней и, кстати, завалил не одного медведя. Потёртый, но гладкий приклад, тяжёлые даже на вид стволы, удобное цевьё. Слабый запах давно не чищеного оружия: кислый металл, тревожный старый привкус гари. Переламываю пополам. Вроде всё нормально. Закрываю ружьё, навскидку целюсь во что-то на противоположной стене, над спящим Саней.
Саня шевельнулся на кровати, выйдя на секунду из своего небытия и тут же впав в него снова. Только тут замечаю, что рядом с ним, где-то в его ногах, притулился мальчик - лежит, накрывшись одеялом, смотрит оттуда испуганными глазёнками. Замёрз, что ли?
- Эй, тёзка, не бойся! Ты чего спрятался? Пошли чай пить. Там тепло, в кухне-то.
Но он только мотает головой и поглубже зарывается в одеяло.
Вешаю ружьё обратно на стену.
С улицы послышался редкий тяжёлый топот и какое-то странное деревянное грохотание.
- Бабушка приехала, - сказала Тонька.
- На машине? - спросил он недоумённо. Он не прочь был прокатиться на машине, но звук не походил на шум работающего двигателя. Так мог громыхать разве что очень старый маленький автомобиль, которому давно пора на свалку.
- На машине!.. - засмеялась Тонька, прижав ладошку ко рту. - На машине!..
Он слегка рассердился, со скучающим видом выглянул в окно.
Бабушка сидела на телеге, запряжённой настоящей, живой сине-серой лошадью. Правая нога бабушки лежала на телеге прямо вперед, негнущаяся, словно деревянная, а левая свисала с краю и, покачиваясь, едва не доставала до земли. Чёрные резиновые сапоги, в которые была обута бабушка, покрылись разводами засохшей грязи. Бабушка решительно поглядывала по сторонам и время от времени встряхивала вожжами, и тогда вожжи звонко щёлкали по гладкому конскому боку. Лошадь в ответ раздражённо дёргала кожей в этом месте. Как потом заметил мальчик, лошади умели вздрагивать кожей в любой части своего тела. Так они отгоняли надоедливых слепней.
- Лошадь… - сказал мальчик.
- Его зовут Улан, - сказала Тонька. - Ещё у нас есть Драгун. Он почти чёрный и ростом повыше. Я лучше люблю на Драгуне ездить.
- Почему?
- Он моложе, сильнее, да и… - Тонька замялась, а потом хихикнула, - от него меньше пахнет.
Впервые он видел лошадь не по телевизору - притом, что успел насмотреться слонов, крокодилов и обезьян в зоопарке. Его давно не удивляли львы и тигры, прыгающие в цирке сквозь горящее кольцо. А вот живая лошадь…
Тонька побежала на улицу, а мальчик неожиданно остался один. Идти куда-то в валенках посреди лета казалось ему делом невозможным, да и не звал его никто, а навязываться не хотелось. Он сел на лавку, сложил руки на коленях и стал прислушиваться к тиканью часов.
Опять вбежала Тонька и изумленно уставилась на него.
- Чего сидишь? Второго пришествия ждёшь, что ли? Иль болит чего?
- Нет, - он помотал головой, - валенки…
- Не подшиты, стареньки? Да сними ты их, нас бабушка ждёт, а ты сидишь тут, как фон-барон…
- А в чём идти-то?
- Да босиком, Господи!
И только тут мальчик понял, что Тонька всё это время бегала без обуви, и ноги её были покрыты лёгким слоем пыли.
- Босиком, - повторил он неуверенно. - Я никогда ещё не ходил босиком.
- Ну и что. Чего здесь особенного-то. Снял да пошёл. Или так и будешь в этих валенках щеголять?
Сёстрины насмешки сделали своё дело - он вновь рассердился и двумя резкими пинками избавился от своей громоздкой обуви. Валенки полетели, тупыми топорами вертясь в воздухе, мягко тукнулись в стену и свалились кучей в углу. Мальчик, не обращая больше внимания на холодный пол, смело двинулся к дверям.
Тут его ноги ощутили какой-то мельчайший мусор на полу. Словно принцесса на горошине, он чувствовал каждую сухую крошку хлеба, каждый случайный стебель сена, но решительно двигался вперёд - дело чести. Так же смело он шагнул с крыльца на землю… и чуть не вскрикнул. В ступню врезались, кажется, сотни тупых иголок. Обычная земля, по которой всегда ходил, не обращая на неё внимания, вблизи оказалась неприветливой, колючей, злорадной. Поджимая пальцы ног, мальчик медленно переступил назад и выбрался на гладкие, отполированные доски крыльца. Потер ногу о ногу, избавляясь от мусора.
- Ну, чего ты? - крикнула бабушка с телеги. - Где Тонька? На ферму ехать давно пора.
И Тонька появилась из дверей, деловито взяла его за руку и потащила - прямо по ужасной утоптанной тропинке, где валялись мелкие камешки, по участку со скошенной травой, по деревянному трухлявому мостку через канаву, где можно было запросто посадить занозу. Мальчик шипел сквозь стиснутые зубы, но двигался вслед за сестрой. Он даже свою руку отобрал у девчонки, отстаивая полную независимость. Нельзя было ныть.
Как-то они здесь ходят без обуви - значит, и я смогу. Терпи.
Иду в сарайку, где болеет и ждет своей участи кабан.
Здоровенный хряк, килограммов в сто пятьдесят, гуляет по загону и иногда пробует поддеть рылом доски. Меня встречает грозным храпом и бешеным блеском глаза, в полутьме пылающего чудовищной адской розой. Стоит этак боком. Готов, чуть что, броситься и терзать. При малейшей моей неосторожности.
На больного что-то не очень похож. Скорее, бешеный.
- Боря, Боря. - говорю притворно ласковым голосом.
Он не верит мне, он хорошо знает, зачем я пришёл. Отходит в дальний угол, нервно потрясывая толстыми розовыми ушами. Внезапно всей своей тушей кидается на калитку загона. Доски трещат, прогибаясь. Я отскакиваю к стене. Совсем недалеко. Хряк, просунув морду между досок, визжит так страшно, что хочется бежать не только из сарайки, но и из этой деревни навсегда. Огромные оскаленные клыки светятся нежнейшим рафинадом.
Да, этого пора убивать.
Чуть не упал - под ногами что-то лежит, мешается. Небольшое, очень удобное полено. Ага. Поднимаю его и несильно бью кабана по морде.
- Брысь, гадина.
Теперь отскакивает в сторону он. Я ещё разок замахиваюсь для острастки. Кабан забился в дальний угол. Не ожидал, что его так угостят. Привык, видно, всех подряд пугать. Привык с бабами воевать.