Решил сходить на рынок. Он ещё не закрылся. Какие-то люди выходили из ворот, шлагбаум предостерегающим указательным пальцем был поднят вверх, и была надежда, что успею на последних минутах купить себе чего-нибудь съедобное на завтра. Китайской лапши хотя бы. Если сам себя не накормишь, то кто же тебя накормит. Но внутри рынок оказался пустым и мёртвым, все палатки и павильончики были покинуты и заперты на огромные висячие замки. Вдоль рядов палаток дул сквозной ветер, снежные бороды, шевелясь, срывались с крыш, и над всем этим мёртвым распорядком висел, качаясь, огромный мощный фонарь. Я посмотрел в одну сторону и в другую, не увидел ни одного освещённого окна. Не успел. Не получилось. Ну и ладно. Главное, пиво-то у меня ещё есть, подумал я, сильнее сжав в ладони хрустнувшую банку. Пиво есть. И пошёл мимо тёмных окон к выходу, до которого было совсем недалеко.
Опять небольшой кусок поля, на его краю - забегаловка. Туда я обычно не хожу. Нечего мне там делать. Но сегодня ветер был особенно зол, снег бесцеремонно лез в глаза, и я подумал, что стоит, пожалуй, войти в эту гостеприимно приоткрытую дверь, в яркий световой квадрат, там всего лишь небольшой коридор, тамбур, где можно спокойно постоять и прикончить совсем уже ледяное пиво. И толстый мужик в тёплом спортивном костюме, что стоит и курит там, изредка, ради восхищённого интереса высовывая нос наружу, вряд ли будет против моего присутствия. Ведь я совсем недолго. Буквально на минуточку…
- Зверски дует, - приветливо сказал я ему, входя в тамбур, стены которого были выложены из мощного красного кирпича; при взгляде на них моментально в душе появлялось чувство, что ты пришёл туда, куда надо.
- Да, - откликнулся мужик, улыбаясь, и начал охотно говорить, словно бы продолжая наш недавно прерванный двухчасовой диалог. - Я-то сам из Архангельска, здесь шестой год живу. Так вот у нас там действительно и морозы, и ветра. А это ещё ничего, нормально. Удивительное дело, в девяностые годы я в армии служил, и проезжали мы как-то с матушкой на поезде через Ярославль. Вышли на перроне, и вдруг матушка спрашивает: Саня (кстати: Саня), а не хотел бы ты здесь пожить? А у меня на Кавказе служба, квартира, зачем бы мне оттуда в Ярославль. Я говорю: мама, да нет, пожалуй. И вот смотри ты, как получилось. Прошло несколько лет, и я живу в Ярославле. Бывает же такое.
- Алексей, - сказал я, пожимая протянутую руку. - Кстати, я тоже служил в тех местах. В Миллерово, в Новочеркасске, а потом в Польше. Но это было давно.
- Ну, знаю, знаю, - кивнул Саня. - Я и смотрю, вам уже тоже где-то под сороковничек. Приятно встретить своего человека посреди этого мороза и снега. Нам ведь, как правило, к своим-то всегда приходится прорываться. С боем.
- И когда прорвёшься, - подхватил я, - то окажется, что это не совсем те свои, на которых ты рассчитывал.
- Совершенно верно, - сказал Саня. - Совершенно верно. Ну, а что же мы здесь стоим? Пройдёмте, - и он кивнул головой в сторону двери, ведущей в зал.
- Нет, - сказал я, похлопав себя по карману. - К сожалению, не располагаю.
- Мужчина, - сказал Саня, - бросьте заниматься ерундой. Была бы тема для разговора.
Через пару минут мы пили с ним возле стойки коньяк, сидя на высоких табуретах, и Саня протягивал мне дымящийся кусок шашлыка на вилке. Барменша улыбалась приветливо и заинтересованно. Надя, её зовут Надя, сказал мне Саня. Смотри, какая роскошная женщина. Да, действительно. Понимаю, что она всем здесь так улыбается, но почему-то хотелось думать, что. Я скусил с вилки мягкое сочное мясо. Большие пальцы ног в красивых стильных ботинках ныли, отогреваясь. Тогда я просто расстегнул и снял ботинки, поставив их под табурет, и никто мне слова против не сказал.
- А помнишь, Саня, - сказал я чуть позже, когда стало совсем хорошо, - в коммунистической фантастике у Стругацких: вот ты где-то на севере, в Арктике, открываешь дверь нуль-транспортёра, проходишь - а там юг и лето. И полный коммунизм. И все люди - братья.
Он согласно кивнул.
- Вот у меня сейчас такое чувство, что со мной произошла эта самая нуль-транспортировка, - сказал я. - Открыл дверь - а там лето. другой мир.
После ещё двух стопок коньяку, помню, я говорил ему:
- Мне всегда было жаль, что меня родители назвали Алексеем. Надо-то было Александром. Если бы меня Саней назвали, у меня в жизни, наверное, всё сложилось бы по-другому.
- Думаешь, лучше было бы? - спросил Саня. - Не уверен. Посмотри на меня.
- Не знаю, лучше или нет, - сказал я. - По-другому. Мне кажется, я больше смог бы сделать. Сейчас я занят не тем, чего бы я хотел. но это не разговор. Всё нормально. Но что-то не то, что-то не получается постоянно. Понимаешь, меня часто упрекают в том, что я иногда не только пиво пью. Говорят: тебе не бухать нужно, а делом заниматься, делом. Хватит, завязывай давай. Странные люди. Им надо, чтобы я был милый, красивый, воздушный, заботливый, ответственный, вкалывал на производстве, водил детей в кружок бальных танцев, дарил жене цветы, переводил старушек через дорогу, выталкивал из сугробов буксующие машины. И вдобавок ещё писал хорошие тексты. Даже не представляю, какой лживой сволочью, каким двуличным гадом нужно для этого быть.
Саня понимающе кивнул и налил мне на два пальца. Я взял стопку, сжал её покрепче.
- И ещё. Мне сорок лет, и, кажется, меня покинул ангел. Оставил меня, ушёл. Как будто и не было ничего. А без него я никто, так, пустая оболочка. Но я ж тоже человек, я хочу уважения, признания. Сколько можно метать бисер в пустоту и холод, без всякого отклика. Понимаешь?
- Понятно, - сказал Саня, опрокинул свою рюмочку и вдруг, глядя поверх меня враз обессмыслившимися глазами, заговорил так, будто во сне читал незнакомую книгу: - Тебе сорок, ты уже большой, сам всё можешь, всё знаешь. а другие, помладше, ещё не всё знают. Им же кто-то должен помогать. Не надо терять надежду. Помнишь, с утонувшей подлодки "Курск" подняли записку: "Отчаиваться не надо". ты же плакал, когда это прочитал. Всё хорошее, всё лучшее будет отнято у нас, это верно. Но человек на самом деле устроен так, что хорошее ему не нужно навсегда или даже на сколько-нибудь долгий срок. Хорошего не должно быть слишком много. И не бывает его слишком много. Ты сразу хочешь, чтобы оно поскорее закончилось, если его слишком много. По своей низменной природе или из боязни, что тебе за это хорошее потом будет выдано столько же плохого. Человеку комфортнее только вспоминать о хорошем, а не находиться внутри него постоянно. Воспоминания всегда с человеком, они никуда не деваются. А ты же человек. Хорошие воспоминания - это самый надежный ресурс, в который следует постоянно инвестировать.
- Да, - сказал я, глядя поверх его головы. - Это понятно. Надо было бы и самому сообразить. Благодарю.
Саня вдруг встрепенулся, просыпаясь:
- Знаешь что, давай по последней, и надо уже расходиться. У меня тут ещё работа.
- Ладно, - сказал я.
Мы допили коньяк и встали с табуретов.
- Ну вот, - сказал Саня, - теперь я за тебя спокоен.
- Спасибо тебе большое. Приютил, обогрел.
- Ну, о чём ты говоришь, Лёша. Тебе спасибо, что посидел со мной. Такие встречи очень редки.
Я вышел на улицу и зашагал к дому. Ботинки теперь почти не скользили.
Ну да, да, всё было нормально. Главное - не расплескать.
Больше я сюда не приду.
Этот день
"Сегодня!" - подумал он вдруг, ещё находясь во власти сна. И, подброшенный этой простой, но непонятной мыслью (потому что он даже во сне не знал, что именно должно случиться сегодня и почему именно сегодня), словно пружиной, он разом сел в кровати и хрипло и яростно выкрикнул:
- Сегодня! Сегодня!!
Жена тоже проснулась и села.
- Что случилось, Дима?
Он посмотрел на неё очень серьёзно.
- Наташа! Я должен идти.
- Куда?
- Я должен идти. Я дождался. Это будет сегодня.
Он боялся, что жена начнёт задавать бессмысленные вопросы, но Наташа сосредоточенно думала буквально пару секунд, а потом спросила:
- Что ты возьмешь с собой в дорогу?
И он, внутренне смягчаясь, пробормотал в сторону:
- Да ничего. Я тут недалеко…
Будильник пропел свою лебединую песню, а вот и гимн, знакомый с детства, заиграл по радио. Дмитрий любил вставать рано.
Он пошел в ванную бриться. И Наташа вдруг сильно испугалась, потому что он никогда по утрам не брился, как сам говорил - не имел такой вредной привычки.
- Ты смотри там, постарайся не убить никого, - сказала она, обняв его сзади и прижавшись грудью к его голой спине, когда он, с намыленным подбородком, недовольно смотрелся в зеркало. - Сколько можно…
- Что ты, это совсем не то, - сказал он терпеливо и взял в руки опасную бритву. - Это совсем другое.
- А мне никак нельзя с тобой?..
- Нельзя, милая. Это моё дело. Я должен сам…
Пока он брился, Наташа приготовила ему завтрак.
За стол он сел чисто вымытый, выскобленный и пахнущий хорошим лосьоном. На широкие, сильные плечи была накинута, но не застегнута, свежая сорочка, и мокрая черная шерсть на его груди, на синих татуировках, шла крупными завитками, отчего Наташа всегда слегка сходила с ума - всегда, но только не сегодня утром.
- Ешь, ешь ещё! - приказала она, когда муж собрался было встать из-за стола. Посмотрела на него испытующе - и он ничего не смог противопоставить этому взгляду - ни обмануть, ни утешить. Отвёл глаза.
Она тихо заплакала.
Дмитрий растерянно кашлянул и погладил её по плечу.
- Ничего, милая. Всё будет хорошо.
В прихожей он надел ботинки и лёгкий пиджак, надвинул на глаза шляпу.
- Вот и всё, я готов.
Наташа повисла у него на шее.
- А бронежилет? Почему ты сегодня не надел свой бронежилет?!
- Больше не нужно…
Он, поцеловав, мягко отстранил её от себя, вышел на лестничную площадку и закрыл за собой дверь. Спустился на лифте.
Консьерж на первом этаже угодливо оскалился:
- Доброе утро, Дмитрий Анатольевич! Что-то вы сегодня раненько! Ну да кто рано встаёт, тому, говорят, Бог подаёт!
- Это верно, - холодно сказал Дмитрий, проходя. Мимолётно подумалось, что этого старого гэбэшника он замочил бы с огромным удовольствием. Вша поднарная. Из-за таких, как он, все беды… - Дела пора делать.
Слышно было, как консьерж за его спиной снимает телефонную трубку.
Внизу он прошёл под балконом, чтобы не видеть в окне искажённое страданием лицо Наташи.
Теперь надо было куда-то идти, двигаться в каком-то направлении. Все четыре стороны света звали его к себе. Но он должен был избрать единственно верный путь. Иначе всё пропало.
И - пешком. Обязательно пешком. Свой "мерседес" он никак не мог взять на это дело. Телефон, конечно, тоже. Проходя мимо мусорных баков, он осторожно, чтобы никто не заметил, опустил Vertu в один из них. Пусть будет здесь - самое ему место.
Он всегда, всю жизнь знал, что этот день наступит. Никто не верил - ни друзья, ни жена - лишь он один каждое утро просыпался и спрашивал себя: "Что, сегодня?" Но ответа ему до сих пор не было. А нынче вот и спрашивать не понадобилось.
Солнце поднималось, становилось жарко, и Дмитй снял и засунул в ближайшую урну пиджак. Потом спохватился - там остались документы, деньги, кредитки… А, наплевать. Теперь вряд ли понадобятся.
Он сел на трамвай и поехал до конечной. Трамваи он очень любил - исчезающий, как уссурийский тигр, вид транспорта.
Несмотря на ранний час, на улицах было что-то очень много милиции. Кое-где на перекрестках стояли БТРы. "Тоже знают, готовятся", - подумал Дмитрий.
Он сошёл на трамвайном кольце и направился по дороге к окраине города. Здесь было уже недалеко. Стандартные пятиэтажки скоро сменились щитовыми бараками, потом - деревенскими домами. Дорога бежала мимо них куда-то в поля, где всё ещё стоял утренний туман. Дмитрий двинулся по дороге, и туман клочьями ползал перед ним и сзади него, как живой. Кажется, он шёл правильно.
Уже скоро, понял Дмитрий. Где-то здесь. Ждать больше невозможно.
И вот навстречу ему из тумана выступил высокий человек в необычном одеянии. В чём заключалась эта необычность, Дмитрий не смог бы определить сходу. Человек как бы не шёл по земле, а плыл над ней, скользил по туману. Лицо его было бесконечно добрым и одновременно бесконечно суровым. Лицо его было как тысячи других лиц, и в то же время одно-един-ственное, не перепутаешь ни с кем. Глаза его были опущены, он словно размышлял здесь о чём-то в уединении.
Человек остановился. Над его плечом висело яркое солнце. Смотреть на него было больно. Он посмотрел прямо на Дмитрия взглядом кротким, как у агнца, и видящим насквозь.
Громко, как ребёнок, зарыдав, Дмитрий упал на колени перед этим человеком. И тот улыбнулся и ласково возложил ему на голову руку свою - тяжёлую, дружескую.
- Теперь всё будет хорошо, - простонал Дмитрий, прижавшись щекой к его ноге, - ведь правда же, теперь всё будет хорошо?!
Человек не отвечал, но и не убирал свою руку с его головы.
- Но простишь ли ты меня когда-нибудь? Я не хотел жить так… Вот так, как сейчас… У меня были хорошие родители… Я оступился один раз, и не вовремя… А дальше всё пошло само собой… Но я никогда этого не хотел!
Человек стоял над ним, гладил его по голове и внимательно вглядывался в башни городских торговых центров.
- Я убивал. Нет мне прощения, - прошептал Дмитрий, - знаю сам.
Человек покачал головой и прижал палец к его губам.
Дмитрий оглянулся и увидел очередь из таких же несчастных недолюдей, как он сам. Их были сотни, все безмолвно ползли по дороге на коленях к высокому человеку в странном одеянии. Кто-то полз ничком, не поднимая от стыда глаз.
Дмитрий отодвинулся в сторону, его место занял следующий.
- Простишь ли ты меня когда-нибудь? - плакал лысоватый пузан в очках и дорогом кремовом костюме, уже успевшем превратиться в грязную тряпку. - Я никогда этого не хотел! Но в молодости я женился на любимой девушке, у неё родители были крупными чиновниками, они устроили меня на престижную работу, и дальше всё покатилось само… Я обманывал и воровал. Нет мне прощения…
- Простишь ли ты меня когда-нибудь?! - взвыла, подползая к руке человека, полуседая женщина, по виду чиновница высшего ранга из мэрии. - Я не знаю, как это получилось! Сначала в школе меня выбрали председателем совета отряда, потом секретарём школьного комитета комсомола, а после я летела вверх по карьерной лестнице, как пуля. Боже, я никогда этого не хотела, но так почему-то всегда получалось! Я прелюбодействовала и воровала, так поступали все вокруг меня. Но мне - мне нет прощения…
Каждого из них человек ласково гладил по голове, пока они рассказывали. Остальные были вокруг них и слушали. Так продолжалось несколько часов, пока длинная очередь не иссякла. И все они были теперь на ногах. Их были сотни.
Но ещё больше - десятки тысяч - было тех, кто не пришёл, кто засел в городе.
Вдруг Дмитрий обнаружил, что он стоит на обочине дороги во главе первой сотни ополченцев и ждёт сигнала. Высокий человек в необычном одеянии посмотрел в сторону города, вздохнул, и тогда все они поняли, что нужно делать.
Пора.
Сегодня.
Над их головами пролетел военный вертолёт. Вдали, у трамвайного кольца, наблюдалось движение многочисленной толпы в одежде цвета хаки. Подъезжали БТРы и грузовики.
Человек неспешно зашагал по дороге к городским башням, и безоружные люди с горящими глазами, не отставая, шли за ним по пятам.
Чёрная подводная лодка
Валька Тимофеев по естественному прозвищу Тимоха к своим сорока годам достиг стабильного материального и общественного положения. У него имелись в наличии собственный домик в пригородном совхозе, жена Зина, державшая Тимоху в кулаке, сын Пашка, учащийся ПТУ, корова Дашка, рыжая с белыми пятнами, поросята, огород, энное количество кур, кошка с собакой, простая работа, не отнимавшая много времени, и крохотная зарплата. Средств на жизнь хватало еле-еле, но хватало, следовательно, всё было в порядке, грех жаловаться.
По вечерам, после всех трудов праведных, если силы ещё оставались, Тимоха любил мечтать о будущих двадцати или тридцати годах спокойной, размеренной жизни, о внуках, о новых телевизионных передачах, которые можно будет просматривать вместе с женой, удобно устроившись на диване, о праздниках, когда съезжается родня, пьётся вино и льются песни…
В один из таких спокойных осенних вечеров (на улице уже задумчиво собирались сумерки, но было ещё светло), Тимоха услышал рёв автомобильного клаксона. Гудок нёсся над полями, длинный и требовательный, он прерывался ненадолго, чтобы тут же возобновиться, как будто усталый лось переводил дыхание и снова подавал голос.
- Это откуда? - спросил Тимоха жену, которая тоже внимательно прислушивалась к гудку.
- С дороги, что ли. И чего гудит? Нехорошо как-то. Будто зовёт, в самом деле… Включи телевизор, сейчас начнутся "Семейные страсти".
Тимоха включил. Но даже необыкновенные перипетии жизни героев сериала не смогли отвлечь его от гудка, тем более что тот и не думал утихать, а всё так же требовательно буравил холодеющий осенний воздух над голыми полями. Тимоха ещё некоторое время пытался смотреть телевизор, но понял, что на месте ему не усидеть. Он сердито плюнул и стал собираться, всем своим видом показывая Зинухе, как ему не хочется идти, но вот надо, мало ли там что… Жена прекрасно знала: её благоверный умирает от любопытства и готов бежать хоть босиком, чтоб не терять времени на обувь. Ладно, пусть сходит, решила она. Надо ведь узнать, мало ли…
- Смотри, не влопайся там ни во что! - предупредила она его грозно.
- Во что влопываться-то, Зин? - удивился Тимоха. - Я туда и обратно, пять минут…
- Знаю я твои пять минут, - рыкнула Зина больше для порядку, потому что Тимоха её действительно был мужик хоть и не образцовый, но спокойственный, голову на плечах имел. Она вновь уставилась в телевизор. Хлопнула входная дверь, потом калитка на улице. В окно Зина увидела, как её муж покрутил головой с высоко задранным носом, пытаясь определить, откуда точно идёт звук, а потом уверенно, словно собака, взявшая след, припустил в сторону зерносушилки.
Ещё по пути туда Тимоха сообразил, где именно находится источник возмущения. Дорога к зерносушилке делилась, словно река, на два рукава, и один из них вёл к ближайшему леску, но, не добежав до него, вилял в сторону и вскоре опять сливался с близнецом. Этот кусок дороги селянами почти не использовался, он медленно разрушался сам собой от весенних паводков и летних дождей, но пока ещё по нему можно было проехать. Правда, в одном месте надо было быть начеку: сразу за крутым поворотом неожиданно под колёса машин словно бы подстилалась огромная глубокая лужа, почти болото, и если кто втюхивался в самую её середину, без буксира выбраться уже не мог.
Лужа эта существовала здесь давно. Тимоха помнил её лет пятнадцать, с тех пор как поселился здесь, переехав из города. За это время сменилось три председателя колхоза, и каждый, вступая в должность, обещал одним из первых дел засыпать проклятую болотину, но ни у кого из них так руки и не дошли, хотя делов-то было чуть: привезти пяток машин грунта и щебня, и проблема решалась навеки.
Наверное, решил Тимоха, какой-нибудь ротозей сидит там сейчас и проклинает всё на свете. На ночь глядя застрять в безлюдном месте, где и не ездит никто - не позавидуешь.