Ах, как она ждала этого лета. И пока девчонки в офисе наперебой мечтали о тёплом море, о жёлтом песочке – хорошо бы в Египет, а лучше в Турцию, а Вике вообще повезло – папик расщедрился, везёт в Эмираты! – Даша мечтала о том, как разбудят её ранним утром заполошные петухи, как прошелестит "Здравствуй" задушевная подружка-березка за окном, как закашляется на кухне дед, а бабуля прикрикнет на него, чтобы не курил в доме. И блинами запахнет и жареной картошкой, а впереди долгие летние дни и купание в речке до озноба, и дневной разморенный сон в прохладной избе, и малина у бабушки в огороде, а вечером танцы, и Серёжка пойдёт провожать её, и они будут целоваться до утра, и его губы будут такими нежными и сладкими, как малина.
Как она могла забыть обо всем, и не вспоминать, и не желать этого каждый день, каждую минуту?
Мечтать об отпуске в деревне она начала ещё с Нового года, с той памятной корпоративной вечеринки, на которой Петр, не обращая внимания на Дашу, принялся ухаживать за худосочной блондинкой из отдела внешних сношений, а потом слинял с ней аккурат под бой новогодних курантов. Даша тогда вернулась в свою съемную на троих квартирку, улеглась на диван и разревелась от обиды и разочарования. Так много надежд возлагалось на этот вечер, она уже Светке и Аньке намекнула, что Пётр собирается сделать ей предложение, и, возможно, им придется подыскивать себе другую жилицу, ведь скоро Даше придется переехать в квартиру Петра.
Теперь будут причитать дуэтом, что они её предупреждали. Предупреждали, кто ж спорит? Что Пётр бабник, что поматросит и
бросит. Что не она первая. Не первая, но ведь она-то была уверенна, что последняя. Всё-таки были вместе целый год. И матросил он её как-то с воодушевлением. И жаль было Даше потраченного впустую времени и любви своей растраченной было жаль.
И вот тут в одинокой новогодней ночи вспомнилась ей другая – летняя – ночь на задах бабушкиного огорода, и Серёжкин поцелуй, и то, как он сказал серьезно: "Я буду ждать тебя столько, сколько нужно…"
Как она могла забыть об этих словах? Как могла она среди всей этой лжи, суеты, дурацких корпоративов, лицемерия забыть о том настоящем, что было в её жизни?
Она забыла о Сергее сразу, как только вернулась в город. Учеба, клубы, диплом, поиски работы, и Пётр.
Пётр, Пётр, Пётр… Богатый, умный, и, как оказалось, лживый.
Она кружилась в этом обмане, а настоящее оставалось далеко в деревушке, в которой она проводила каждое лето, начиная с восьми лет, и в которой соседский мальчик Серёжа каждое лето ждал её приезда.
"Я буду ждать тебя столько, сколько нужно", – сказал он. А Даше и не нужно было, чтобы он её ждал, и она не вспоминала об этих словах, и Серёжу забыла. Перестала ездить в деревню, пропустила три лета. Была с Петром в Турции, с Владимиром Александровичем, руководителем её диплома, в Болгарии – но это ещё до Петра, а Сергей тем временем ждал её.
Она как-то принялась рассказывать Аньке о своем деревенском поклоннике, но та презрительно фыркнула: "Ой, ржу, не могу. Кто он там – "трахторист" али пастух? И что ты с ним делать будешь – огурцы солить ему на опохмел?"
Так всё и забылось. И не вспоминалось до той пошлой новогодней ночи.
Остаток зимы, всю весну, и начало лета Даша подсчитывала дни до заветного отпуска, и мечтала.
И вот, пятнадцатое июля, два дня поездной маеты, потом три часа на автобусе до райцентра, и, наконец, Даша стоит в самом начале жёлтой пыльной дороги, вьющейся среди полей, перелесков, мимо березовой рощи, вдоль ручья, заросшего огромными лопухами.
Фильдеперсовый чемодан на колесиках, каблуки высоченные… Вырядилась дурища! О чём думала? Придется ждать попутку. А хорошо было бы пройтись немного – подышать воздухом, от которого даже голова кругом! Разве может какая-то Турция сравниться с этим воздухом, с этим лесом, с этими золотыми тихими полями?
А вот и попутка! Не прошло и часа!
Какой-то допотопный грузовик. Ну и ладно, мерседесы здесь явно не в ходу, а следующая машина может и вовсе не прийти. Сойдет, главное – не вымазаться.
– Привет, соседка! Какими судьбами?
– Серёжа! Вот уж не ожидала!
С трудом вскарабкалась в кабину, потряслись с ветерком по ухабам. И сердце в груди – бух-бух, бух -бух…
Он изменился. Стал как-то простоват, что ли. Вон штаны в каких-то пятнах, и ногти… не очень чистые.
"А чего ты хотела? – смущенно спросила она себя, – он ведь в деревне живёт и работает…"
– Ты шофером работаешь?
– Ну да, шофером. У фермера.
– А-а -а… – протянула она, – у фермера…
– Ну да, у фермера, другой работы в деревне-то нет. А у меня семья, сама понимаешь, и ребенок родился недавно, – сказал Серёжа.
Семья, ребенок?
– Ты что – женился?
– Женился. Ещё в прошлом году. На Лене Николаевой. Помнишь её? И дочке нашей уже три месяца!
– М-м-м-м… – сказала Даша, дура набитая, и слов больше не было.
– Дочка у меня просто прелесть! Посмотри, что я ей купил! Ну-ка, оцени своим женским взглядом!
И достает какие-то распашонки, ползунки. Дешевые, простенькие. Из сельмага какого-нибудь затрапезного, за пять рублей. Разве в такое ребёнка одевать можно? Уж чём в чём, а в этом Даша разбиралась. Две недели ходила по детским магазинам. Приценивалась. Самое дорогое выбирала. Для будущего маленького Петровича или Петровны. Оказалось, ложная тревога. Напрасно Пётр так напрягался, каменел лицом в ответ на её воркованье о крошечных одежках.
– Очень красивые вещички, – сказала она Серёже тусклым севшим голосочком.
А он и не заметил, что она загрустила. Встрепенулся от похвалы.
– Правда?! Вот уж Ленка обрадуется. Мы нашу лапулю балуем. Всё самое лучшее покупаем.
Да уж… Что тут скажешь? Помнит она эту Ленку. Так себе, ничего особенного. Где у Серёги глаза были?
Как же так? Ведь он обещал ждать её.
– Серёжа, – сказала она. – Поцелуй меня…
Он остановил машину.
Посидели. Помолчали.
– Я ждал тебя, – сказал он. – Долго ждал. А теперь я Лену люблю. И дочку.
Она вышла из машины, выволокла чемодан. С силой захлопнула дверь, так что стекла задрожали.
Оттащила чемодан к обочине. Вот чёрт! Все-таки измазала свою дорогущую белоснежную юбку. Что теперь с ней делать – выбрасывать? Только бы не разреветься! Только бы не разреветься!
– Даша, давай хоть чемодан довезу. До деревни ещё три километра. Как ты добираться с ним будешь?
– Езжай, Серёжа. Только не говори моим, что я приехала. Сюрприз хочу сделать.
– Может, всё-таки поедем?
– Нет, езжай. Я сама.
Уехал. Только пыль следом… Понёсся как угорелый. Еле в поворот вписался. Торопится к любимой жене. А может от Даши убегает? Правильно делает. От неё идиотки подальше надо держаться. Иначе дуростью заразиться можно.
Куда теперь? Назад к Аньке и Светке? В Турцию? В Эмираты с каким-нибудь папиком? К маме с новым отчимом в однокомнатную?
А может всё-таки в деревню? Вон она за этим поворотом – маленькая, светлая, родная. С тихими дворами, белыми березками. С петушиным криком по утрам, с бабушкиными блинами, дедушкиными прибаутками. С соседом Серёжей, дураком женатым…
Ну их, эти каблучища, где-то там на дне чемодана – зеленые стоптанные балетки, удобнейшие и тайно любимые.
Вот так, поехали. Главное, чтобы колёса у чемодана не отвалились. Интересно, заставят её в этом году полоть картошку? Может быть, сразу предупредить – спина мол, побаливает. Бабуля поверит. А вот дед, пожалуй, нет. Ухмыльнется в бороду, головой покачает. Нужно его сразу сигаретами задобрить, она целый блок привезла. Кушать как хочется! Сейчас бы бабушкиного борща!
Хорошо-то как! Здравствуй, Лето! Здравствуй, Солнце! Вот я и вернулась!
Пока идёт дождь
Ну и ливень! Вот уж действительно – небеса разверзлись!
Хорошо, что неподалеку оказалось это кафе. Иначе голубому замшевому костюму пришёл бы конец. И новым туфлям тоже.
Молоденький официант посадил её за двухместный столик у окна. Как здесь уютно. Лампы на столиках. Тихая музыка. В сумочке есть немного денег, можно заказать кофе и пирожное. И посидеть, пока идёт дождь. Дома всё равно никого нет. Дочь где-нибудь с друзьями. Павел, скорее всего, задержится. А может, и вовсе ночевать не придет. Наверное, это начало конца. И к лучшему. Бог с ним, пусть уходит. Надоело всё это. Непонимание, раздражение. Все двадцать лет. И она знала, с самого начала знала, что так и будет. Не нужно было ей за него выходить. Не нужно было… Но такая тоска охватила её в те дни, такое отчаяние. Вадим уехал, а она осталась одна. Тогда и появился Павел.
Пусть уходит – лучше одной… чем жить всё время, оправдываясь… за то, что не любишь.
Ладно, не нужно о плохом. Весна всё-таки. А весной всегда появляются новые надежды, новые планы.
Очень вкусное пирожное. И кофе такой ароматный. Как давно она никуда не выбиралась. Всё дом и работа. Работа и дом. И одиночество. Бесконечное… как этот дождь.
На улице настоящий потоп. И, спасаясь от дождя, в кафе заходят и заходят прохожие. Хоть бы никто не садился на этот второй стул. А то ведь обязательно будут приставать с разговорами, придется отвечать.
– Скажите, а это место свободно?
Ну вот, начинается! Она вздыхает, пожимает плечами: – Ну что ж, если больше нет мест…
– Здравствуй, Лера.
От неожиданности она встает, сумочка падает на пол.
– Здравствуй, Вадим, вот уж не ожидала тебя здесь увидеть.
– Я тоже не ожидал… честно говоря. Случайно зашел. Такой ливень! Решил переждать.
Они смотрят друг на друга. Первой не выдерживает Лера, опускает глаза.
– Я здесь ненадолго… пока идёт дождь…
– Я тоже… У меня самолет через два часа. Я у друга был на свадьбе. Он сына женил. Я уже в аэропорт собирался. Такси хотел поймать. А тут просто конец света. Ты кофе пьешь? Тоже закажу себе. Надеюсь, дождь скоро кончится.
– Да, и я надеюсь, мне очень нужно домой.
Она садится. Кофе остыл. И пирожное есть расхотелось.
– А ты совсем не изменилась, – говорит он.
– А ты изменился, – говорит она.
И они замолкают, исподволь наблюдая друг за другом.
Он постарел, думает она, виски седые, и располнел немного.
Она не постарела, думает он, только морщинки у глаз, и взгляд какой-то невеселый.
Внезапно в кафе становится темно. За окном разом гаснут фонари, перестает подмигивать огоньками рекламная иллюминация. В кафе зазвучали голоса, посетители задвигали стульями. Кто-то вскрикнул, кто-то засмеялся.
– Господа, господа, сохраняйте, пожалуйста, спокойствие! Просто отключили свет. Видимо, из-за непогоды. Немного терпения, господа! – говорит высокий официант в черном фраке с бабочкой. В руках у него высокий серебряный подсвечник. Скоро такие же подсвечники появляются на всех столах.
Шум дождя за окном не стихает. Чуть дрожащее пламя свечей отбрасывает на стены причудливые тени, и они танцуют, скользят, исчезают и вновь появляются. И Лере кажется, что всё это уже происходило с ними когда-то, что их расставание было коротким, почти мгновенным, что не было этих долгих двадцати лет.
– Как ты живешь? У тебя семья, дети?
– Да, дочь, уже взрослая. А у тебя?
– У меня сыновья. Двое. Тоже взрослые.
Вот и поговорили. Не о чём больше говорить. Что тут скажешь? Сидит, пьет свой кофе. Ждет, когда кончится дождь. О чём ей с ним говорить? Может, рассказать, как она чуть не умерла, когда он уехал? Как не вставала неделю? Как не хотела жить? Как просыпалась ночами от внезапной тоски по нему, по его рукам, по его губам? Разве такое расскажешь?
Дождь всё идёт. Сколько ещё он будет продолжаться?
– Я тебя часто вспоминал. Очень часто. И жалел, что так получилось тогда. Жалел, что уехал… надо было остаться… с тобой остаться… жизнь сложилась как-то не так…
– Не надо об этом. Поздно уже. Двадцать лет прошло.
– Мне кажется, что и не было этих двадцати лет.
– Не надо… Дождь сейчас кончится, и я пойду.
– Да, я тоже. Мне на самолет… через два часа…
Они смотрят друг на друга. А дождь всё идёт.
И пока идёт дождь, можно смотреть, можно молчать, можно любоваться. Можно утолить тоску и утолить жажду по этому голосу, по этим глазам, по этому лицу. Можно взять руку и сжать её в своей. Можно снова любить. Не надолго… ещё на несколько минут. Пока идёт дождь.
В аптеке
У Тамары Ивановны – беда. Шестнадцатилетняя дочь Верочка принесла в подоле.
Может быть, ещё всё обойдется? Тамара Ивановна надеялась, и поэтому пошла в аптеку.
Пошла одна. Верочка осталась дома, доедать торт и плакать. Торт купили, чтобы отпраздновать мамин день рождения. Отпраздновали.
После признания Тамара Ивановна почувствовала, что прямо здесь на кухне ей и придет конец. Ничего – выстояла. Оделась, ушла от греха подальше. Что же, бить её теперь? На девчонке и так лица не было. Говорит, а губы трясутся.
Очередь в аптеке не очень длинная. Впереди три человека, со спины тётка толстая подпирает. Хоть немного отдохнуть, подумать.
Верочка – поздний ребенок. Почти сорок лет было Тамаре Ивановне, когда она родила дочку. Осуждали её, сплетничали за спиной.
Сейчас она уже и лица не помнила того человека – Верочкиного отца. Высокий был, видный мужчина. Верочка не в него пошла – маленькая, смуглая. Невзрачная из себя, в мать. Да вот, поди ж ты, позарился кто-то…
Что делать-то теперь? Зарплата – курам на смех. Да и здоровье подводит. Может, Верочка ошиблась? Может быть, всё обойдется?
Толстая тётка пихнула Тамару Ивановну в спину:
– Женщина, вы что, уснули там? Берите уже, людей не задерживайте.
Тамара Ивановна протянула деньги. Господи, выговорить бы, горло перехватило:
– Пожалуйста… тест на беременность… самый дешевый… и корвалол.
Трамвай желаний
Уф, успела! Вскочила в последний момент. Двери уже закрывались. Чуть не оставила вторую половину, причем лучшую, снаружи. Вот была бы картинка!
Как же надоели эти гонки с препятствиями. На работу, с работы. Ногу подвернула, и каблук как-то странно себя ведет – как будто отвалиться хочет. А тут ещё дождь пошёл некстати. Теперь и тушь потекла, наверное. "И мокрые волосы печально поникли вдоль её бледного унылого лица…" Нет, не буду, не буду унылой. Выпрямиться, вздохнуть полной грудью, улыбнуться очаровательной улыбкой беззаботного существа и вперед, вперед – поближе к окну. Там безопасней. Вот уже остановку "Университет" объявили, сейчас бешеные студенты хлынут, затопчут. Пожалуйста, можно мне вас побеспокоить? Будьте добры, пропустите, пожалуйста. Ещё чуть-чуть… пожалуйста…
Простите, молодой человек, можно вас немного потеснить? Я вот здесь с краешку. Спасибо, вы так добры!
Боже мой, какие глаза! Разве можно с такими глазами в трамваях ездить? И что он вообще делает в трамвае? Я уже несколько лет в трамваях не видела мужчин старше двадцати и моложе шестидесяти.
Ясно, видимо, джип сломался. Рабочий день закончился, домой хочется, вот и сел в трамвай. Интересно, где такие мужчины работают? В банке, наверное, или какую-нибудь фирму возглавляет. Завтра джип отремонтируют, и только мы его и видели в трамвае.
Но пока он здесь, хоть рядом постоять. Держится за тот же поручень. Руки – большие, красивые, и кольца нет. Вот повернулся в профиль. Какой мужественный профиль. Нос римский, а ресницы – длинные. И губы… Мамочка, я сейчас в обморок упаду. Прямо к его ногам. Нет, к ногам не получится, не дадут. Студенты поперли! Господи, сколько их… Осторожно, осторожно! Ой, ой, кто-то в ребро уперся худым студенческим локтем! Вздохнуть невозможно! А, впрочем, ладно, не смертельно. Зато к нему поближе. Куртка у него кожаная. Наверное, дорогущая, и такая мягкая, щекой чувствую. А как он пахнет хорошо! Настоящим мужчиной. Дорогими сигаретами… дорогим одеколоном. Если закрыть глаза, то можно представить себе… Что, уже выходите? Конечно, пропущу, пожалуйста… нет, нет, вы меня не побеспокоили… и ничего не отдавили…
А чего мне беспокоиться? Я свою остановку проехала. И уже давно, судя по уснувшему рядом студенту.
Теперь назад по темноте и дождю. И зонта нет. И каблук сломался. И в квартире так пусто… И никто, совсем никто не ждет. И на работе начальник – дурак. И зарплату третий год не поднимают.
Эх…
Пропустите, пожалуйста… Мне к выходу, будьте добры…
Может быть, джип завтра ещё не отремонтируют? Может быть, он и утром на работу на этом трамвае поедет? Может быть, домой уже не идти? Так и остаться здесь на остановке в ожидании утреннего трамвая?
Ну, посиди, поплачь. Дождя ведь не хватило.
Ну, что ты?
Это от усталости. Сейчас приду домой, заварю чайку.
Выпрямиться, вздохнуть полной грудью, улыбнуться очаровательной улыбкой беззаботного существа. И вперед, вперед!
А всё-таки, я ему понравилась. Он так нежно наступил мне на ногу.
Сказка про белого бычка
В некотором царстве, в некотором государстве, не за тридевять земель, а в соседнем районе, в деревенском стаде разваливающегося хозяйства у рыжей первотелки Зорьки родился белый теленок.
Ветеринар Пяткин Семен Афанасьевич присел перед теленком на корточки, погладил влажную спинку.
– Скотинка ты моя жалостная, – ласково проговорил он.
Телятница Глафира удивленно посмотрела на ветеринара. Таких слов она от него отродясь не слыхивала.
Семена Афанасьевича в деревне не уважали. Пил беспробудно, бил жену Ольгу, гонял детей – Натку и Ваську. Никудышный, в общем, был товарищ. Молодежь вся в город подалась, специалиста нынче в деревню калачом не заманишь, терпели Пяткина на рабочем месте – куда ж денешься, худо-бедно обязанности свои исполняет, и на том спасибо.
В этот вечер впервые за много лет Семен Афанасьевич вернулся домой трезвым. Поцеловал жену. Поужинал в кругу семьи. Помог убрать со стола. Сел делать уроки с притихшими детишками. Натка и Васька таращили на отца круглые удивленные глазенки. Жена Оля всплакнула.
– Ну, что ты, – сконфуженно сказал Пяткин,– развела сырость… Я теперь всегда такой буду.
И действительно, как рукой сняло. Изменился до неузнаваемости. Перестал пить. Чуть-чуть по праздникам. Все чинно, благородно. Ветеринар от бога – руки золотые. Из города приезжать за ним начали. Оказался удивительный собачий и лошадиный доктор! Денежки завелись. Новый дом начал строить. А уж дети счастливы! Души в отце не чают. Жена Ольга нет-нет, да и всплакнет украдкой. Вот счастье нежданно-негаданно привалило! Не сглазил бы кто. И вздохнет радостно, и живот погладит. Третий под сердцем…
А Семен Афанасьевич теленка белого не забывает. Часто-часто в телятник заходит. Глядит на белоснежное чудо. Улыбается умильно.
Телятница Глафира белого теленочка тоже выделяет. Поболе, чем за другими телятами, за ним ухаживает: и подстилку ему помягче, и молока ему побольше. А порой и на руки его возьмет, и покачает. Прижмется к беленькой мордочке, взглянет в глаза – огромные влажно-черные под длинными ресницами – вздохнет тоскливо: ах, ребеночка бы мне с такими глазенками. Тридцатый Глафире – в девках засиделась давно – а вот, поди ж ты, не берет никто, справную такую: с косой до пояса, высокой грудью и прочими бабьими делами.