Много лет спустя на своем уроке, когда ученик у доски очерчивал указкой границы прежней огромной страны, Дина Владимировна, вдруг отчетливо вспомнила эту обратную дорогу домой. Вспомнила, как сидела, прижавшись к маминому плечу, и отцовские письма лежали на разбитых, измазанных зеленкой, коленках. Высохли слезы, в открытое окно дул горячий, пахнущий нагретой травой, ветерок.
Успокаивалось сердце, унималась печаль, по-детски щедро она простила отца, и, сжав мамину теплую ладонь, она закрыла глаза, пообещав себе, что все будет хорошо.
Все и правда будет хорошо: мама еще долго будет рядом, они будут навещать Алю, и папа будет приезжать, и бабушка еще будет долго жить на свете, и еще долго будет эта земля дарить им свое солнце, свое тепло, свою щедрость.
Когда-нибудь потом им придется расстаться.
Самолет унесет Дину с маленьким сыном на руках далеко от этой земли, бабушка останется на самой окраине поселка, вверх по каналу, у самого подножия холмов, уходящих вереницей вдаль – туда, где мерцают в вышине огромные синие горы. Аля уедет в Австралию, и будет присылать Дине фотографии, на которых она – тоненькая, невысокая как подросток, – стоит в окружении пятерых детишек, под руку с немолодым рыжеватым мужчиной – ее австралийским мужем. Отец не успеет уехать, он погибнет, выполняя журналистское задание во время гражданской войны, которая вспыхнула в этой маленькой тихой республике так внезапно и так бессмысленно. Воспоминания о нем будут мучить Дину долгие годы, она сменит отчество, потому что даже имя отца будет причинять ей нестерпимую боль. У мамы с Володей родится сын, который станет известным художником, и часто, когда по телевизору будут показывать очередную выставку, за его спиной Дина будет видеть маму – в строгом костюме и с высоко взбитыми в прическу седыми волосами. Сложные отношения сохранятся у них на всю жизнь. Мама никогда не звонит дочери сама, а Дина набирает номер московской квартиры только по праздникам и еще в день маминого дня рожденья.
– Спасибо, – говорит мама, услышав поздравление, и каждый раз передает трубку дяде Володе.
Но все это будет потом, а пока…
Пока они рядом. Солнце заглядывает в окно, мама целует ее в макушку. Путь не близок – сначала по серпантину вверх, потом после перевала вниз мимо мелькающих рядами виноградников. Потом через город с его прохладными фонтанами и тенистыми парками. И наконец, покинув последние убегающие прочь улицы, автобус выезжает на неширокое шоссе, обрамленное по линии горизонта волнистым голубоватым силуэтом далеких гор, – дорогу домой.
Многие годы спустя повзрослевшей Дине будут сниться облака золотой пыли, летящие за автобусом, сожженная зноем колкая трава вдоль каменистой обочины, и запах асфальта, нагретого солнцем так, что даже под вечер, когда они с мамой идут по затихающему поселку, Дина чувствует под босыми ногами его нескончаемое незабываемое тепло.
Маленькие рассказы
День рождения
Каждый год в этот день Иван Савельевич отправляется на рынок. И с каждым годом эта поездка становится всё труднее. Всё больше подводят, не слушаются ноги. Кое-как, опираясь на палку, он доходит до остановки, потом сорок минут едет в душном переполненном автобусе.
Выйдя из автобуса, Иван Савельевич пытается унять дрожь в коленях, кладет под язык таблетку нитроглицерина.
На рынке он долго приценивается, выбирает. Но по старой, ещё из благополучной жизни, привычке, никогда не торгуется. Молча отсчитывает мятые десятирублевки, которые весь год собирал в старую обувную коробку.
Курица, деревенская картошка, квашеная капуста, яблоки. И обязательно торт "Медовый" в кондитерском отделе. Такой же торт пекла жена Ирина на все праздники. Андрюша его очень любил.
Домой он возвращается на такси. С каждым годом оплата за проезд увеличивается. И каждый раз это удивляет и огорчает старика. Но это неизбежность, и он мирится с ней так же, как смирился со смертью жены, одиночеством, вечным ожиданием приезда сына Андрея.
У подъезда его встречает соседка Клавдия Петровна.
– Что, Савельич, готовишься? С днём рожденья тебя, что ли? Так ведь снова не приедет. Пятый год уже носа не кажет. А ты всё сумки на себе таскаешь. Сколько стукнуло годков-то? Семьдесят пять?
– Чего кричишь? – сердится Иван Савельевич. – Не глухой ещё!
Дома он надевает фартук жены и идёт на кухню.
Ровно в половине седьмого стол накрыт. Запеченная курица, отварной картофель, заправленная постным маслом квашеная капуста. Всё как любит Андрюша. Иван Савельевич ставит на стол вино, которое он купил ещё пять лет назад, и садится в кресло.
Предпоследний московский поезд в девятнадцать ноль-ноль. Последний – в двадцать пятнадцать. Если до девяти часов Андрюша не приедет, значит…
Но он приедет, обязательно приедет…
Старые часы с шипением и хрипом пробили сначала семь, потом восемь, потом девять раз.
В девять пятнадцать Иван Савельевич начинает убирать со стола. Вино обратно в сервант. Торт утром отнесет соседям. У них дети, пусть полакомятся.
Бессонная ночь наполняет дом тишиной. Иван Савельевич слушает, как тикают часы, и ему кажется, что его сердце спешит, торопится, выбивается из сил, и всё равно не поспевает за этим скорым, неумолимым, нескончаемым ходом стрелок.
Он закрывает глаза, и послушная память возвращает ему маленького Андрюшу, и жену Ирину, и всех, кого он любил в этой жизни и к кому стремился всем своим старым уставшим сердцем.
Где-то очень далеко прощально загудел убегающий в темноту московский поезд.
Дружок
Маруся нашла его в лесу. Он был такой маленький, этот щенок с белыми подпалинами на чёрной шелковистой спинке, что легко поместился в кармане её старого плаща. Как он оказался в лесной чаще, куда Маруся пришла за шиповником, она так и не узнала, но с тех пор они не расставались.
Маруся к колодцу за водой, и Дружок, семеня короткими ножками, за ней.
Она полоть картошку, и он тут как тут. Сидит на грядке, помахивая куцым хвостиком.
Она ближе к вечеру в контору мыть полы, и щенок следом – мешается под ногами, хватает мокрую тряпку зубами.
Два года пролетели в молчаливой незамысловатой дружбе. В размеренной дневной работе. В тихих вечерах перед телевизором или за книжкой. В совместных прогулках за деревенской окраиной, где подросшему Дружку – раздолье, а Марусе – тишина и воспоминания.
В сентябре приехала из города дочь Ольга.
– Собирайся, мама, хватит одной мыкаться. И тебе тяжело, и мне помощь нужна. Лиза в первый класс пошла. А у меня работа.
Собрались быстро. Продали комнату в совхозном бараке, навязали узлов. Маруся робко заикнулась: можно Дружка с собой?
– Что ты, мама, – сказала Ольга. – У нас квартира, а от него грязь.
Дружок долго бежал за машиной, лаял недоуменно, звал Марусю. Она сидела, опустив голову, не оглядывалась.
– Ишь ты, – сказала дочь, – бежит, не отстает…
Маруся промолчала. Перед глазами – веселая черноносая мордочка, блестящие глаза. Дружочек мой, как же ты без меня? Соседка обещала присмотреть. Доведется ли ещё увидеть? Господи, больно как в сердце…
В городской квартире Марусю поселили в детской, рядом с внучкой Лизой. За хлопотами, готовкой, уборкой проходили дни.
Восемнадцатилетний внук Димка заметил – с бабаней что-то неладное. Молчит, всё к окну подходит, глядит на улицу, по которой уже гуляют первые метели. И лицо такое грустное, тёмное, и глаза смотрят как будто сквозь тебя… что-то свое видят…
– Бабаня, ты чего? – спрашивает Димка. – Болит что-нибудь?
– Нет, – качает головой Маруся. – Устала…
– Собака у неё в деревне осталась, – тихонько сказала мать вечером. – Приблудная. Дворняжка. Ну куда её в квартиру? Грязь одна. Вот бабушка и тоскует. Ничего, пройдет. К чему эти собаки? Внуки вон есть.
Лизонька давно уже спит в своей кроватке. А к Марусе сон не идёт. Вспоминает маленькое, тугое, дрожащее от радости тельце. Искупала, как принесла из леса. А он всё ластится, выскакивает из полотенчика, не даёт вытереть. Намочил пол кругом. Молоко лакает так забавно, на неё, Марусю, поглядывает. Мол, не жадничай, ещё наливай. Лапки толстые, неуклюжие.
Жив ли ещё? Может, прибили давно. Может, нет его уже, а всё помнится.
Ночь чужая, беспокойная, за окном. Память старушечья – цепкая, неумолчная. Лишь под утро засыпает Маруся. И всё снится ей комнатка в деревенском бараке, беленая печка, и на порожке свернувшийся калачиком Дружок.
Проснулась от лая. Сон ещё снится – подумалось. Но лай всё громче, всё звонче.
Маруся встает с постели. Прислушивается. Что это? Боже, это же…
Дружок – худой, грязный – влетает в комнату, прижимается к её ногам, дрожит. Она гладит его, поднимает глаза на внука. Димка смеется.
– Вот, бабаня, съездил в деревню с другом на машине. За ночь обернулись. Привез тебе твоего Дружка.
И мужским, не терпящим возражений, голосом сказал матери, стоящей на пороге.
– Теперь пусть здесь живёт, с нами.
Ольга прищурилась… помолчала. Улыбнулась.
– Конечно, мама, давай его искупаем. И пусть живёт.
Проснулась Лиза, вскочила с кроватки.
– Ой, собачка!
Зазвенело за окном веселое морозное утро.
"Родные мои, – подумала Маруся. – Как хорошо, как спокойно жить на свете!"
Мама
Автобус трясло на ухабах. За окном тянулись серые поля.
Еще четыре часа в пути. А потом… Анна мысленно входит в пахнущий сыростью подъезд, толкает обшарпанную дверь. Ненавистное пристанище детства. Тёмный коридор, налево кухня, направо комната. Стол под синей истёртой скатертью. Мать сидит спиной. Не обернётся. Спина каменная, непрощающая. Мама! Не отзывается. И не отзовется. Она умерла. Анна вздрагивает во сне. Укачало. Сколько ещё трястись в этой колымаге? Нужно было Серёжу слушать – поездом ехать. Но поездом долго. А куда ей было торопиться? Даже лучше, если без неё похоронят…
Отчим ударил её, семилетнюю, наотмашь по лицу. Она спряталась в простенок между шкафом и стеной. Он выдернул её за руку, ударил снова. Мать не заступилась, промолчала.
Десятилетнюю отчим посадил её к себе на колени, сунул волосатую руку под маечку. Она застыла от ужаса, от омерзения. Не могла пошевелиться. Когда рассказала матери, та пришла в ярость, кричала, что прогонит гада. Не прогнала. Отправила её к тётке в деревню. Школа за семь километров. Целые горы навоза, который нужно было выносить из коровника. Постоянный голод. Тётка каждый кусок взглядом провожала.
Потом мать назад позвала, нянька понадобилась. Отчим бросил её с ребенком, жить было не на что…
Дождь пошёл. Струйки стекают по стеклу. Поплакать бы, может, легче станет. Да только слёзы каменные стали. Нет им выхода.
После телеграммы не могла уснуть, еле утра дождалась. А теперь спать хочется. Глаза сами закрываются. Но лучше не спать… Лучше не вспоминать…
В квартире грязь, еды не хватает, братик всё время болеет. Из одежды одни обноски. В школе смеются, дразнят. Дома жаловаться нельзя. Мать отхлещет по щекам, и словами злыми отхлещет.
К матери мужчины ходят. Смотрят грязными глазами. В такие вечера приходится ждать во дворе. Братишка ноет, просит есть. Нужно дождаться, когда свет в окнах погаснет, значит, спать легли, можно тихонько пробраться к себе, в крошечную комнатку возле кухни. – Не плачь, – говорит она братишке. Сует ему кусок хлеба. Он глядит на неё большими глазёнками.
Тот мальчик на соседнем сиденье чем-то напоминает ей маленького брата. Такой же взгляд – милый, беззащитный. Что глядишь? Страшная тётка? Выскочила, как только рассвело – успеть бы на первый автобус. Растрепанная, лицо почернело… Серёжа всё рвался с ней ехать. Она не позволила. Зачем ему видеть её прошлое?
Она и сама не хотела возвращаться в это прошлое. Столько лет гнала от себя… Не пускала в сердце… Так было легче жить… Разом всё порвать, отказаться…
Дождь всё не унимается. Серый, безнадежный. И память не унимается.
Однажды Аня заболела. Лежала в своей каморке возле кухни. Сил не было подняться. Голова горела, звенело в ушах. Надо бы таблетку … только как встать? Так и уснула. Проснулась от запаха. Тонкого, непривычного… На тумбочке рядом с кроватью – апельсин. Рядом записка. Понюхала апельсин, развернула листочек: "Выздоравливай. Мама". – Мама, – позвала она, – мама! – В квартире было тихо. Мать, наверное, забежала в обеденный перерыв и не стала будить. Апельсин пах сильно, нежно. Она прижала его к щеке. Он был шершавый, прохладный. – Спасибо, мамочка! – прошептала пересохшими губами.
Противный дождь всё не унимается. И небо такое низкое, такое душное. И так темно. Так одиноко. Мамочка!.. Мама!..
– Мама! Мама! А почему эта тётя плачет?
Соседи
Как тихо.
Как будто жизнь остановилась.
Только голоса эти проклятые за стеной.
Избил снова. Такую пощечину закатил, что она отлетела к стене. Подскочил – начал бить куда попало. Она закрыла лицо и голову руками. Мишутка проснулся, заплакал, закричал испуганно. Ручки протянул к отцу. Папочка, папа, не надо! В глазёнках – слёзы.
Опять пьяный пришёл. Третий раз за месяц, а ведь обещал клятвенно. Она только заикнулась, а он рассвирепел:
– Заткнись, тварь, это ты во всем виновата! Ты мне всю жизнь испортила! – Кинулся с кулаками. А ведь в прошлый раз прощения просил на коленях. Умолял, плакал. Говорил, что больше никогда в жизни руку на неё не поднимет.
Бедный Мишутка, наконец, уснул. Всхлипывает во сне, вздрагивает.
Мысли путаются. Голова болит. Наверное, от удара – бил по голове. Может, сотрясение? Куда ушёл? Страшно за него. Пьяный… Вдруг случится что-нибудь? Сколько зла вокруг. Лишь бы вернулся… лишь бы живой был. Вдруг подерётся с кем-нибудь, искалечат.
Устает он на работе. Денег не хватает. Проблемы наваливаются одна за другой. Насте бы на работу выйти, но Мишутка болеет часто. На работу не берут с маленьким ребенком. Устроилась в одно место, уволили из-за постоянных больничных.
Бедный Мишутка. Разве могла она представить, что её ребенок будет жить так, будет всё это видеть. Разве думала, что муж, такой положительный, такой правильный, будет избивать её, называть тварью. А ведь она – красавица, умница, школу с золотой медалью закончила, танцевала в школьном ансамбле, парни за ней табуном ходили. А она Максима выбрала.
Долги, долги… Проблемы бесконечные. Она выкручивалась, как могла. Максим раздражаться начал, кричать на неё. А разве она виновата? В том, что цены растут, в том, что Мишутка болеет?
Ребенку отец нужен. Она сама без отца выросла. Разве это жизнь? Безотцовщина. Нет, она своему сыну такой судьбы не желает. Нельзя разводиться. Нужно терпеть, терпеть, даже если очень больно. Всё ещё может наладиться.
Водка там осталась от растирания. Выпить хоть глоток, может, полегчает. Горло обожгло. И правда – легче. Ещё налить, немного.
Голова болит, тело ноет. Синяки опять.
Они были красивой парой. Все так говорили. За что он так с ней? Ведь она его любила.
За что?!
Темень за окном. Где он ходит? На улице ведь и убить могут, лежит где-нибудь в канаве. Нет, не думать, не думать об этом. Страшная жизнь – черная, черная…
Хоть бы немного света.
Допить нужно, осталось там на дне. Иначе не вытерпеть. Больно…
Голоса эти за стеной. Что-то говорят, говорят. Сначала только изредка, теперь не переставая. Вот уже два месяца. В первый раз она услышала их в тот вечер, когда Максим впервые избил её. Она вот так же сидела в этой комнате. Ждала его. И вдруг услышала за стеной голоса. Хриплый, невнятный – женщины, резкий, отрывистый – мужчины.
На днях встретила соседку со второго этажа, спросила, как бы невзначай, не беспокоят ли её новые соседи? Та пожала плечами: Да что ты, не живёт там никто, закрыта квартира.
Странные соседи. Никто их никогда не видел и не слышал. Но ведь она их слышит!
Они всё время говорят об одном и том же. Изо дня в день и каждую ночь.
Женщина жалуется, упрекает: Ты, ты во всем виноват. Ты виноват. Мишеньку нашего из-за тебя в тюрьму посадили. Как он там, мой бедный сыночек? Ты, ты во всем виноват.
– Заткнись! – говорит он. – Выродок твой, наркоман проклятый, по заслугам получил, пусть в тюрьме теперь гниёт.
– Ты, ты во всем виноват… – монотонно твердит женщина, голос хриплый, каркающий как у вороны. – Пил, бил меня на глазах у сына.
– Ты сама пьянь, – говорит мужчина отрывисто и заходится в кашле, – заткнись, тварь!
Настя устала слушать.
Кто эти люди? Почему никто, кроме неё, их не слышит?
Как-то в минуту примирения, когда между ними снова была нежность и доверие, когда они снова стали близки, она рассказала мужу. Он прислушался, подошел к стене, приложил ухо. Взглянул внимательно на неё. Не поверил.
Проклятые голоса! Алкоголики! Незаконно вселились в чужую квартиру!
Она выходила несколько раз. Свет в окнах не горит. Звонила – дверь не открывают. За дверью тишина.
Стоило ей остаться одной – снова эти голоса.
Как медленно тянется время. Где же Максим? Мишутка заснул так крепко, что она даже не слышит его дыхания. Прислушивается – дышит ли? Не дай бог – с ним случится что-нибудь. Она этого не переживет.
Ничего, ничего не случится. Сейчас придет Максим, она поговорит с ним, она объяснит, что он не должен так поступать.
– Ты, ты во всем виноват! – снова хрипло закаркала за стеной женщина. – Мишутка мой в тюрьме, а ты здесь. Верни мне моего мальчика, проклятый!
– Уйди от меня! Уйди! Убери нож! Настька! Гадина! Настька, Настька! Зачем ты? Убила меня! Вынь нож, вынь! Помогите! Помогите… Настя…
– Вот тебе! Вот тебе, сволочь! За жизнь мою, за Мишутку! Вот тебе… Ты что, Максим, ты что?! Не умирай, не умирай! Не со зла я. Прости меня, дорогой, прости! Максим! Максим!
Нет, не может этого быть. Как в страшном сне. Ей всё это кажется. Из-за неурядиц этих, из-за скандалов. Это просто совпадение. Имена те же. Ну и что? Мало ли людей с одинаковыми именами. Это просто совпадение.
С ними такого никогда не случится. Никогда. Это просто сон! Сон! Нужно проснуться!
Почему никак не рассветет? Почему за окном всё время ночь? Когда же утро? Максим!
Женский голос за стеной снова захрипел:
– Ты виноват… Сын в тюрьме… Сколько крови… Одна я, одна… Это ты, ты во всем виноват… ты виноват…
Застыла ночь. Застыло время. Темнота обступила со всех сторон молодую женщину, сидящую на краю постели.
За стеной сиплый голос монотонно хрипит:
– А ведь я умница, красавица была, школу с золотой медалью закончила, танцевала в школьном ансамбле, парни за мной табуном ходили. А я тебя выбрала.
Лето